– Он приедет сюда завтра. Говорит, что больше не может работать в Лондоне. Там слишком жарко. Уверяет, что не станет путаться у нас под ногами.
– Он снова стал сочинять? – спрашивает Онор.
Впервые она заинтересовалась кем-то помимо себя самой.
– Не знала, что он опять взялся за перо.
– Наверное, все-таки взялся, – отвечает Полли и уходит, чтобы поставить в духовку чесночный хлеб.
Лоренс приезжает ближе к вечеру на следующий день. Я лежу на своей постели и читаю, когда снаружи доносится шуршание гравия под колесами. Перекатившись к краю постели, украдкой выглядываю в окно и вижу, как он ставит «вольво» рядом с моим «фиатом», открывает багажник и достает свои вещи. В одной сумке, плоской, вероятно, лежит портативный компьютер; в другой, обычной дорожной, наверное, набор туалетных принадлежностей и несколько пар белья. И я вспоминаю шкаф в его комнате – у него, разумеется, есть здесь все необходимое, так что незачем тащить слишком много вещей из города. Лоренс стоит на подъездной дорожке, потягивается, осматривается. Заметно, с каким удовольствием он ощущает на своем лице солнечный свет.
Остальные ушли на теннисный корт полковника – Уильямса, и в доме я одна. Как только Лоренс захлопывает багажник и направляется к кирпичной арке, я вскакиваю, подхожу к большому зеркалу над туалетным столиком и провожу рукой по волосам, чтобы моя прическа не выглядела прилизанной. Последние несколько дней солнце, морская соль и хлорированная вода бассейна придали живой цвет моему обычно бледноватому лицу – кожа на нем стала более смуглой, россыпью проступили веснушки. У меня сияют глаза. Я улыбаюсь сама себе. А потом жду, встав за дверью спальни, слыша, как он шагает по паркету, насвистывая себе под нос.
– Лоренс! Это вы! – восклицаю я, когда он появляется в холле.
Я уже вышла из спальни и перегнулась через ограждение лестничной площадки второго этажа. Он поворачивается, смотрит на меня снизу, улыбается. Я же кладу ладонь себе поверх сердца, изображая облегчение.
– Привет! – говорит он. – Я вас напугал? Неужели Полли забыла предупредить о моем приезде?
– Конечно, предупредила, но только я забыла об этом.
Лоренс начинает подниматься по лестнице, ступенька за ступенькой, и продолжает улыбаться так, будто это я только что приехала сюда, а не он. И с его приближением прохладный и просторный холл словно уменьшается в размерах. У меня возникает ощущение, будто стены вдруг сближаются друг с другом, а потолок опускается, чтобы мы оказались в более уединенном, почти потайном местечке. Когда Лоренс выходит на лестничную площадку, воздух между нами начинает слегка вибрировать. Интересно, чувствует ли он тоже нечто подобное?
– Они все у соседей. Играют в теннис, – объясняю я. – Позвать их?
– Не надо. Пусть играют, – отвечает Лоренс, встает передо мной, ставит на пол сумки, и мы обмениваемся формальными поцелуями в щеку.
– Вы хорошо загорели, – замечает он.
– Нам очень повезло с погодой, – говорю я, думая: «Да. Он это тоже чувствует. Или только что начал ощущать».
– У вас ведь где-то поблизости живут родители? – спрашивает он. – Наверное, вы хорошо ориентируетесь в Бидденбруке?
Лоренс поднимает свои сумки, заносит в комнату и выглядывает в окно. Я следую за ним, но останавливаюсь в дверях. Миссис Тэлбот побеспокоилась о том, чтобы снять с кровати покрывало и поставить на туалетный столик вазу с розами.
– Хотите чаю? – предлагаю я.
Он кивает и обещает спуститься вниз через пару минут.
В кухне я завариваю чай, кладу на тарелку несколько миндальных пирожных и выношу поднос на террасу. Издалека легкий бриз доносит хлопки ракеток по теннисному мячу и раздраженные возгласы. А вскоре ветер меняет направление, и уже не слышно ничего, кроме воркования лесных голубей.
– Я хотел поздравить вас с успехом, – произносит Лоренс, появляясь из дома у меня за спиной.
Я смотрю на него и на мгновение ощущаю головокружение, не совсем понимая, что он имеет в виду.
– С успехом вашего плана. По поводу учебы Полли, – объясняет он с улыбкой. – И академического отпуска.
– Да, конечно!
Все это представляется мне теперь далеким прошлым. Уже несколько дней мы вообще не разговаривали о чем-либо имеющем отношение к действительности. Поначалу мне хотелось задать Полли множество вопросов относительно ее дальнейших намерений, но со времени приезда в Бидденбрук не представилось подходящего момента. А кроме того, мне вообще не хотелось надоедать ей этим.
– Она, вероятно, рассказала вам о мистере Бамере, – говорит Лоренс. – Когда я беседовал с ним, он проявил понимание ситуации. А теперь, когда идея Сэма с постановкой пьесы потерпела крах, мне кажется, Полли осенью вернется к занятиям. И никакой катастрофы не произошло.
– Надеюсь, вы правы, – отвечаю я с сомнением, поскольку, в силу известных причин, не могу разделять его оптимизма.
Лоренс склоняет голову набок.
– Так вы полагаете, что она не станет продолжать учебу?
– Я в этом не уверена.
Он ставит чашку на стол, берет пирожное и начинает крошить его между пальцами, глядя на могучий ствол медного бука.
– А я-то думал, что худшее уже позади, – вздыхает Лоренс. – У меня такое чувство, что с еще одним периодом вечных колебаний и нерешительности Полли мне уже не справиться. Хотя, разумеется, «нерешительность» в данном случае неподходящее слово. Речь, напротив, должна идти о ее железной воле. И все мои разговоры с ней лишь укрепляют это упрямство.
Воцаряется тишина. Колыхания ветвей деревьев почти беззвучны. На небе проступают облачка, формой немного напоминающие елку, но они такие смутные, что едва различимы.
– Могу я рассчитывать на вашу помощь? – вдруг спрашивает Лоренс. – Вы единственная, чьим мнением Полли дорожит. Вам как-то это удается… Но мне, разумеется, не хотелось бы ставить вас в неловкое положение…
– Я попытаюсь, – говорю я.
В этот момент доносится скрип калитки, и остальные возвращаются через сад, раскрасневшиеся и взмокшие. Заметив Лоренса, они начинают издали выкрикивать приветствия.
– У Джексонов дом на побережье штата Мэн, – вещает Онор, – и, конечно, это гораздо лучше, чем проторчать весь август в Нью-Йорке, где очень жарко, а все друзья разъехались. Но, представьте, они все равно нам звонят, чтобы мы не забыли упаковать вечерние наряды и галстуки. У них там местный клуб! Воображаю, что это такое. Сожалею, что вообще согласилась на эту поездку.
За столом на террасе сидим мы все, но такое впечатление, что обращается она только к Лоренсу. А когда склоняется вперед, чтобы взять из пачки Полли очередную сигарету (как я заметила, Полли перестала курить тайком – видимо, против этой привычки прежде возражала лишь Элис), у нее на ключице начинает поблескивать висящая на цепочке вокруг шеи серебряная буковка О и крошечная подковка. Весь вечер Онор говорит о себе, выставляя напоказ свою светскость, умудренность опытом, причем делает это так прямолинейно, что выглядит наивной дурехой.
Однако странным образом мне эта показуха – излишняя оживленность, широко распахнутые глаза, якобы случайные прикосновения пальчика то к губам, то к шее – кажется неожиданно трогательной. Мое отношение к Онор даже немного меняется к лучшему. Я всегда испытываю сложные чувства, когда человек неадекватно оценивает ситуацию и собственное поведение. Иногда я таких людей жалею, порой они вызывают у меня презрение, мне любопытно или смешно, но в редких случаях глупость видится мне даже в чем-то милой. Трудно представить, насколько это роскошное чувство: блаженное непонимание собственной нелепости.
Полли это тоже свойственно, но я уверена, что она повзрослеет и сама все начнет понимать. А Онор, судя по всему, была подобным образом воспитана и уже не изменится никогда.
Над кроной бука проплывает луна, окрашивая все в легкие голубоватые тона. Я подношу ко рту клубнику и ощущаю, что от моих пальцев исходит едва уловимый аромат полированного серебра. Воздух сейчас настолько неподвижен, что я решилась принести на улицу из столовой большой подсвечник. И пламя свечей держится так прямо, словно его подпитывает газ из горелок.
Тедди склоняется, чтобы наполнить бокал Онор.
– Давай начистоту. Ты не смогла отказать родителям, когда они заявили, что уже купили на всех билеты первого класса, – произносит он, и в голосе звучит легкая обида.
Очевидно, он еще не до конца понял, что происходит, хотя даже этого достаточно, чтобы испортить ему настроение.
– Но ведь ты же будешь очень скучать по мне, правда? – спрашивает Онор, накрывая его руку своей ладонью.
А потом вновь откидывается на спинку стула и вытягивает ноги. Уверена, она любуется ноготками на них. Онор накрасила их утром, сидя у бассейна, сняв сначала слой прежнего золотистого лака с помощью ватных шариков, от которых пахло грушевым сиропом, а затем нанесла новый лак – розовый и блестящий, – причем трудилась так прилежно, что часть лица порой оказывалась глубоко между коленями.
Тедди поворачивается к отцу:
– Значит, ты снова стал сочинять? Полли сказала, ты упомянул что-то о работе.
– Пока рано о чем-то говорить всерьез, – отвечает Лоренс и из вежливости обращается ко мне: – Понимаете, это все… на какое-то время прекратилось.
– После гибели мамы он больше не видел в этом смысла, – вмешивается Полли. – Ведь так, папочка?
– Писательство вдруг представилось мне пустейшим из занятий, – с легкостью подтверждает он. – Сидеть в кабинете, что-то там придумывать…
Мы молча ждем.
– Вероятно, я просто потерял веру в себя, – добавляет Лоренс, будто разговаривает сам с собой, пробует какие-то новые слова и проверяет, как они звучат. – И у меня не осталось мыслей. Я перестал ощущать фактуру ткани, а из нее состоит жизнь. Но, похоже, сейчас наступает перелом. Посмотрим.
У меня возникает ощущение, что ему хотелось бы продолжить разговор, но мешает свойственное всем художникам суеверие относительно каждой новой работы.