— Я устала, — говорит Люка.
Это, конечно, не то, что нужно. Но это все-таки подходит. И, выбиваясь из сил, добавляет: «Домой». И все сейчас же согласны.
— Да, пора домой. — Тьери и Герэн берут ее с двух сторон под руки. — Осторожно, не падайте.
Но она сама легко встает и быстро идет к выходу. Она совсем трезва.
— Спокойной ночи.
Она садится в автомобиль, прижимается лбом к холодному окну.
— Тебе дурно? — спрашивает Тьери.
Но ответить слишком трудно — она молчит.
— Не простудись, закутайся хорошенько.
Она крепче запахивает накидку. Из послушания, не для защиты. Какая уж тут защита? Ей страшно. Страшно оттого, что Тьери понял, догадался. Она выдала себя. Она и сейчас продолжает выдавать себя.
— Почему ты так испугалась? — спрашивает он.
Она сжимает руки под накидкой и молча смотрит в окно.
— Я была пьяна, я и сейчас пьяна, — говорит она наконец тихим, трезвым голосом.
Они выходят из автомобиля, они поднимаются в лифте, они дома. Он зажигает все люстры и лампы, будто для того, чтобы лучше видеть Люку. Он берет ее за плечо:
— Скажи мне, что это значит? Ты крикнула: «Откуда вы знаете? Я не виновата…» Что это значит?
Он заглядывает ей в глаза. Она опускает веки. Нет, она ничего не скажет, она будет молчать, она должна молчать.
— Скажи, Люка.
Она устало вздыхает:
— Я была пьяна. Я испугалась, у него сумасшедшие глаза.
Да, она действительно испугалась. Она давно забыла, она никогда не вспоминала, и вдруг так, среди музыки и шампанского…
— Я хочу спать, — она жалобно вздыхает, — я так устала.
— Ты должна сказать, — настаивает он. — Что это значит: «У вас на руке кровь»?
— Оставь меня, — просит она. — Я не знаю, я хочу спать.
Она снимает через голову шумящее, надушенное платье. На минуту от настойчивости Тьери, от страха и запаха духов она задыхается. Но платье уже ложится белым кругом на ковер.
— Спать, — вздыхает Люка. — Сон…
В сон можно спрятаться, как в крепость. Она ничего не скажет, он ничего не узнает. Она вытягивается под одеялом, крепко сжимает руки и колени. Она ничего не скажет. Она борется за свое счастье, за их счастье. Тьери сейчас — враг, их общий враг.
— Ложись спать, — тихо шепчет она и закрывает глаза, чтобы не видеть, как Тьери шагает из угла в угол, не видеть его черного фрака, его белого лица, не слышать его требовательного голоса, спрятаться в сон, как в крепость. Сон — союзник, сон не выдаст. Завтра она все обдумает, все объяснит. Но до завтра еще далеко. Тьери трясет ее за плечо:
— Не спи, не спи. Ты должна сказать, должна.
Она испуганно открывает глаза. Тьери стоит перед ней все еще во фраке, и, как всегда, когда он очень взволнован или устал, выражение его лица не совпадает с его словами. Оно почти весело, это бледное, упрямое, жестокое лицо, оно улыбается. Люка жмурится. Нет, это только снится ей. Но он берет ее за плечо, он наклоняется над ней:
— Я не успокоюсь, пока не узнаю. Я все равно узнаю.
В сочетании сияющей улыбки с жестокими, упрямыми глазами что-то нереальное, ненормальное и очень страшное. Он садится на постель:
— Ты должна сказать.
Она тоже садится, прислоняется спиной к холодной стене. От короткого, смутного сна, от света, от холода она совсем обессилена. Сон отнял ее последние силы, она больше не может бороться. Сон оказался не союзником, а предателем, он выдал ее Тьери. Выдал связанную по рукам и по ногам, слабую, безвольную. Светлые острые глаза Тьери смотрят прямо в ее глаза. Она узнает знакомое тоскливое чувство собаки на цепи. Да, так он смотрит на нее в студии, заставляя ее слушаться. Но сейчас он требует ответа, он приказывает: «Говори». Она плачет, но слезы не помогают, не действуют на него. Она хочет закрыть глаза и не может, она трогает подушку, мнет простыню, натягивает на себя одеяло, она ищет помощи, защиты. Но защиты нет, помощи ждать неоткуда. И она перестает бороться, голова становится звонкой, пустой. Стержень «ничего не скажу», за который цеплялись все мысли, исчезает куда-то, и мысли разлетаются, притягиваемые, как комары огнем свечи, светлыми злыми глазами Тьери. Люка в изнеможении складывает руки и вдруг слышит, как ее собственный голос на вопрос: «Кто умер из-за тебя?» — тихо отвечает: «Вера, моя сестра». Она хочет крикнуть: «Нет, нет, это неправда, я лгу, не верь…» Но ее рот не может выговорить этих слов. Только о смерти Веры, только для рассказа о ее смерти она находит слова. Она рассказывает все, застыв, оцепенев, с ужасом, с чувством гибели, катастрофы слушая свой голос. Все. Как они жили летом в Мондоре и познакомились с Арсением. Как она влюбилась в него, и Вера тоже, как после Рождества Вера вышла замуж. Нет, не за Арсения. Арсений даже не бывал у них. Люка встретила его два раза за всю зиму. Один раз, когда Вера была в свадебном путешествии, второй — под дождем, когда Вера заболела, когда Вера забеременела. А потом они жили на даче, и Арсений опять, тогда ей казалось — случайно, был их соседом по даче. Она не знала, что Вера — любовница Арсения, что она беременна от него. Она была влюблена в Арсения, ей казалось, что он тоже влюблен в нее, только не смеет ей признаться. Однажды ночью она потихоньку пришла к Арсению.
Лампы широко и ярко освещают комнату. Люка сидит на смятых простынях. Она дрожит. Она смутно сознает, что она сидит здесь, на диване Тьери, она смутно видит лампы и Тьери, его злые глаза, его фрак. Все это как будто очень далеко, в каком-то другом плане, за гранью понимания, за гранью настоящего, нереально, расплывчато. Все это только воспоминание. Настоящее — Арсений, Вера и она, пятнадцатилетняя Люка, — то, о чем она сейчас рассказывает.
…Люка бежит по пустой улице. Вот дача Арсения. Она стучит в ставню.
— Кто тут? — Арсений стоит в освещенном четырехугольнике двери. — Люка? Что случилось?
— Ничего не случилось, — говорит Люка. — Я уже была у вас днем, я прочла письмо, то, в ящике. Я знаю — вы тоже любите меня.
Он внимательно и удивленно смотрит на нее.
— Вот оно что, — говорит он задумчиво. — Вы поняли из письма, что я люблю вас?
Луна освещает балкон, лунный свет падает прямо в лицо Люки.
— Да, да! — кричит она, чуть не плача. — Вы любите меня. Зачем вы притворяетесь? Ведь я тоже люблю вас.
Арсений берет ее за руку.
— Я пришла, — объясняет она, — я думала, когда любят, всегда хотят быть вместе ночью.
Арсений смеется. Он подводит ее к дивану, он наклоняется к ней. Его черные волосы, его черные глаза так близко. Этой минуты она ждала всю жизнь.
— Так вы любите меня, маленькая Люка?
Он целует ее губы, ее голые дрожащие колени:
— Любите меня?..
Утро. Калитка скрипит. Арсений входит в их сад. Люка бежит к нему навстречу. Арсений прижимает ее к себе.
— Нет-нет, — испуганно шепчет Люка, — не здесь. Я приду к тебе ночью.
— Я не могу дождаться ночи, — говорит он и тяжело и властно кладет руку на ее плечо.
Она хочет вырваться, но она так слаба, так влюблена. Он ведет ее в беседку, и она покорно и влюбленно поднимается по ступенькам, переступает порог. Полутьма, запах сырости и пыли. Горячие руки, горячие губы Арсения.
— Люка, — зовет голос Веры.
Дверь распахивается. И сразу свет и крик. От света и крика ничего нельзя понять. Люка выбегает из беседки. Вера лежит на земле около обвалившихся перил. Неужели это Вера так страшно кричит?..
Веру переносят в дом. Арсений побежал за доктором. Мать и горничная суетятся над ней.
— Как это случилось, Люка?
— Я не знаю, — отвечает Люка растерянно, — она, кажется, хотела войти в беседку и оступилась.
Вера поворачивает к ней белое искаженное лицо, уставляется на нее бессмысленными пустыми глазами.
— Будь ты проклята, проклята, проклята! — ясно и громко говорит она. — Проклята, проклята…
— Она умерла ночью. — Люка проводит рукой по лицу. И сразу прошлое и настоящее снова меняются местами. Теперь все. Она все рассказала. Но ей хочется еще сказать самое главное, объяснить, что она не виновата.
— Мне было только пятнадцать лет, я ничего не понимала…
Но Тьери не слушает, он узнал все, что хотел, он больше ни о чем не спрашивает. Он закуривает папиросу, щелкает портсигаром. «Виновата? Конечно, она была не виновата, но Вера все-таки прокляла ее».
— Прокляла, — повторяет он медленно, — прокляла перед смертью. А теперь давай спать.
Она только что была райской птицей счастья и сама своим рассказом ощипала себя, каждым словом вырывая из себя перо за пером, и теперь сидит перед Тьери, как общипанная, посиневшая, голая курица с длинной, голой, отвратительной шеей. Она чувствует, что он так и смотрит на нее, как на общипанную курицу. От райской птицы остались только сломанные перья, и он отворачивается к окну.
— Тьери, ведь я не была виновата.
— Да, конечно, конечно. — Он и не обвиняет ее, но разве дело в ее вине?
Он снимает фрак, тушит лампы — они больше не нужны, они больше не должны освещать лицо, прошлое, тайну Люки. Он подходит к окну и задергивает шторы на окнах. Он никогда не задергивал прежде штор, он терпеть не может темноты. Но сейчас он задернул шторы сам. Должно быть, чтобы было темно, чтобы не видеть ее.
— Спи, — говорит он коротко.
Она вздыхает в темноте. Его башмаки падают на ковер, он ложится. Он не обнимает Люку, как всегда. Он ложится как можно дальше от нее, стараясь не коснуться ее ног. Она тихо вздыхает, она беззвучно плачет в темноте. Она измучена, уничтожена, искалечена. Неужели можно жить дальше?
«Тьери», — хочет она позвать, но не смеет и молча протягивает к нему руку под одеялом. Он не спит, он тоже протягивает к ней руку и крепко, молча берет ее руку в свою теплую руку. Молча, в тишине, в темноте. Она вздрагивает от благодарности, от надежды. Но он, пожав ее руку, сейчас же снова выпускает ее. Это рукопожатие не похоже ни на примирение, ни на начало новой жизни. Оно похоже на прощание. Да, это прощание. Ее рука одиноко и беспомощно лежит на холодной простыне.