И вдруг в конце улицы он увидел ее. Нет, не увидел, он был близорук, а почувствовал, что это она. Она узнала его издали и подбежала к нему, прижимая к груди свертки.
— Мария! — Он встал на колени в пыль и обнял ее ноги. — Мария, это ты?
Она нагнулась к нему, поднимая его:
— Поль, что с тобой? Встань. Стыдно, на улице, люди видят.
Он послушно вошел с ней в дом. В ее комнате он сел на диван и заплакал. Она обняла его. Его слезы падали на ее лицо.
— Мария, Мария. Я так люблю тебя. Я бы умер без тебя, Мария.
— Поль, что с тобой?
Она тоже плакала.
Они снова гуляли по Версальскому парку. Он шел мимо тех же фонтанов и статуй.
— Да, конечно, все это прекрасно. Только…
— Я была уверена, что ты приедешь. Ведь сегодня воскресенье. Но я думала, позже. В одиннадцать, как всегда.
Он прижал ее локоть к себе. Это она, Мария.
— Мария, чье сердце голубь, — сказал громко по-русски.
— Что ты говоришь, Поль? Я не понимаю.
— Я говорю, что я счастлив.
1926
Эпилог
— А в России теперь снег…
Татьяна Александровна пожала плечами:
— Ну да. Конечно. В России теперь снег, а в Америке теперь ночь. Удивительно интересные вещи ты говоришь.
— Пожалуй… Но я вспомнил, как когда-то я прятался у нас в Сосновке. Как меня искали большевики и грозили спалить дом. Как мы сидели ночью в темноте, боясь зажечь свечу, и волки выли в парке, а за окном все было бело от снега. Помнишь, как мы мечтали бежать, спастись. Тогда Париж, Ницца казались нам раем. А теперь мы видим, что все это жалко и скучно. Знаешь, Таня, может быть, в России мы были бы счастливее…
Она снова пожала плечами:
— Может быть. Не знаю. Мы нищие, а нищим всюду плохо.
— Да. Но все эти американцы и англичане богаты. А мне кажется, что и они…
— Ах, перестань, пожалуйста. Что ты знаешь о жизни богатых?
Они шли по променад дез’Англе, с трудом пробираясь сквозь толпу гуляющих. Встречные смотрели на Татьяну Александровну, и это беспокоило ее. Отчего смотрят? Оттого ли, что она так красива, или оттого, что она хоть старательно, но бедно одета.
Она достала из сумки зеркало:
— Как неприятно. Шляпа совсем выгорела.
— Ты здесь самая хорошенькая. Разве тебе этого мало?
Она прищурилась на море.
— К чему мне это? Лучше бы у меня были бриллианты.
Мимо проезжал автомобиль, и в нем немолодая рыжая женщина.
— Вот, как у этой. И такой автомобиль.
Он взял ее под руку:
— Но ведь она стара и смешна, а ты…
Она выдернула руку:
— Сколько раз я тебе говорила. Здесь не принято ходить под руку. Как лавочники.
Они молча дошли до своего отеля.
— Сережа, купи булку к завтраку.
В бюро сидела толстая, надутая хозяйка, не кланявшаяся первой. «Оттого что мы русские и ты шофер», — жаловалась мужу Татьяна Александровна.
У себя в комнате она сняла платье и повесила его в шкаф: «Когда еще сошьешь новое?» И, надев халат, принялась жарить бифштекс на спиртовке. «Господи, и это моя жизнь».
Ее муж вошел, неся булку. Большой апельсин оттопыривал карман его пиджака.
— Ну, давай завтракать, Танечка. Я страшно проголодался.
Она поставила перед ним тарелку с бифштексом и села напротив.
— А ты?
— Я не хочу. Я не голодна.
— Нет, нельзя. Надо есть. Ты и так худенькая. Долго ли заболеть?
— Ах, не все ли равно. Заболею, умру. И слава богу.
— Что ты говоришь, Таня?
— Что я говорю? Только то, что я предпочитаю умереть, чем так жить.
— Но, Таня, я не понимаю…
— Не понимаешь? Ты, конечно, думаешь, что я вполне счастлива. Муж обожает, работать не заставляет. Даже балует — вот апельсины носит. Что же мне еще нужно?
Он растерянно стоял перед ней.
— Но в Петербурге, помнишь? У нас ничего не было, и ты никогда не жаловалась.
— Да. И ты бы хотел, чтобы я всю жизнь продолжала штопать твои носки и радоваться, когда ты мне принесешь апельсин? Но там все голодали. А здесь… Здесь я не могу.
— Но, Танечка, если тебе тяжело, я возьму ночную работу. Берг предлагал… Это совсем не трудно. Тогда я буду зарабатывать гораздо больше и…
— И тогда ты купишь мне новую шляпу и фальшивый жемчуг. Спасибо, но мне этого не нужно.
— Но Танечка…
— Вот Джонсон предлагал мне все, что я захочу. Но я честная женщина. Я твоя жена. Я не буду тебе изменять. Нет. Я лучше умру с горя.
Он взял ее за руку:
— Скажи… Ты… Ты любишь его?
— Люблю? Ты с ума сошел. Какая там любовь! Но мне уже двадцать семь лет. Я скоро постарею, подурнею. Это, может быть, мой последний шанс в жизни.
Она положила голову на стол и громко заплакала. Он осторожно погладил ее волосы:
— Не плачь, не плачь, Танечка. Ты просто разнервничалась. Все пройдет, все будет опять хорошо. И ведь ты… любишь меня немножко?
Она выпрямилась:
— Нет. Я давно не люблю тебя. Без тебя я была бы богата и счастлива.
— Ах вот как. Жаль, что ты так поздно сказала.
Он замолчал. Она продолжала всхлипывать. Он принес ей воды:
— Выпей, успокойся.
Она вытерла глаза:
— Спасибо. Теперь ничего не переменишь. Ты не сердись, Сережа.
— Я не сержусь.
Она подошла к умывальнику и стала прикладывать мокрое полотенце к лицу.
— Я, Таня, прилягу немного. Я сегодня должен раньше выехать.
— Хорошо. Тогда я пойду погулять, чтобы не мешать тебе.
Стоя перед зеркалом, она пудрилась и подкрашивала ресницы. И по тому, как старательно она это делала, он видел, что она идет на свидание к Джонсону.
Она пригладила щеткой темные короткие волосы и надела шляпу.
— Скажи, не видно, что я плакала?
— Нет, совсем не видно.
Она взяла перчатки.
— Ну, до свидания, Сережа. Смотри, будь осторожен.
— Танечка…
— Что?
— Ты так уходишь. Не поцеловав меня?
— Я думала, ты сердишься. Я вела себя отвратительно, и мне стыдно.
Он обнял ее:
— Таня…
Она присела на край кровати, виновато глядя на него:
— Прости меня, Сережа… Забудь глупости, которые я тебе говорила… Поешь перед отъездом и свари себе чаю. Ну, я пойду… а то ты не успеешь выспаться.
Она хотела встать, но он удержал ее за руку:
— Подожди. Дай мне посмотреть на тебя еще минутку…
— Что с тобой, Сережа?
— Ничего. Иди теперь…
Она снова поцеловала его:
— Так будь осторожен. Когда ты приедешь? К двенадцати?
— Я люблю тебя, Таня.
— Ну конечно. Я тоже люблю тебя. До свиданья.
И, рассеянно улыбнувшись ему, она быстро, чтобы он не задерживал ее больше, вышла из комнаты.
Татьяна Александровна взглянула на часы:
— Без четверти десять. Мне надо ехать домой.
— Куда вам спешить? Ведь вашего мужа еще нет.
Она упрямо покачала головой:
— Надо.
Татьяна Александровна разделяла все в жизни на «можно» и «нельзя».
Ездить кататься с Джонсоном, пить с ним чай и обедать — можно. Но возвращаться домой после десяти — нельзя. Это неприлично. Она никогда не делала того, что неприлично.
Они вышли из ресторана и сели в автомобиль.
— Неужели мы сейчас расстанемся? Я не хочу вас отпускать.
Она молчала, глядя в окно.
— Послушайте. Мне надоела эта игра. Ваша неприступность очень мила — каждая женщина кокетничает по-своему. Но это тянется слишком долго. Будем говорить откровенно. Если вы поедете со мной, я завтра подарю вам тот широкий браслет.
«Тот браслет?..» Она никогда не могла пройти мимо витрины, где он был выставлен, чтобы не полюбоваться им. Ей казалось, что в этой сияющей широкой бриллиантовой полосе заключено все недоступное ей счастье. Он даже снился ей.
— Вы подарите мне тот браслет? Правда? — Она вздохнула. — Нет, все-таки я не поеду с вами… Не могу поехать…
— Как хотите… — Он видимо сердился. — Как хотите. Я советовал бы вам подумать. Я буду ждать до двенадцати. Позвоните мне по телефону, если передумаете.
Автомобиль остановился.
— Спокойной ночи. Я не позвоню вам.
— Я все-таки буду ждать. А если вы не позвоните, я завтра утром уеду в Лондон.
— Очень жаль. — Она постаралась улыбнуться. — Тогда прощайте.
Татьяна Александровна поднялась по лестнице: «Вот и конец». Конечно, она знала, что это не может долго продолжаться. Но так неожиданно…
Она отперла дверь, вошла в свою комнату и зажгла свет. Кровать была аккуратно застлана. Сергей прибрал перед уходом — ведь она не любит беспорядка. Все было как всегда, и вещи стояли на своих местах. Но она сразу почувствовала, что что-то случилось. Что? Она беспокойно огляделась.
На комоде лежал лист бумаги. Только две строки: «Я не хочу тебе мешать. Ты свободна. Прощай. Будь счастлива».
Как? Он уехал? Не может быть… Она открыла шкаф. Ни его серого костюма, ни пальто. Чемодана тоже не было. Значит, Сергей уехал…
Она села на кровать. Слезы текли по ее лицу. Сережа… Что же теперь будет со мною? Сережа уехал, Джонсон уедет… Она бросила шляпу на пол и заплакала, уткнувшись головой в подушку.
Потом встала и снова перечла записку. «Будь счастлива…» Она всхлипнула: «Хорошо мое счастье!» — «Ты свободна». Свободна? И, еще не совсем понимая, почувствовала, как быстро забилось сердце.
«Свободна? Я свободна. Тогда Джонсон не уедет, и я буду счастлива. Ах, господи!» Она села на стул, прижимая записку к груди: «Я свободна, свободна».
И вдруг вспомнила Чаплина в «La ruée vers l’or»[42], как он выпускает пух из подушки, прыгает и кувыркается от радости. Жаль, что ей нельзя так. Но Джонсон… Ждет ли он?.. И она побежала к телефону.
— Алло, алло, это вы?
— Да, это я. Я знал, что вы позвоните.
— Нет. Вы ничего не знали. Мой муж уехал. Понимаете?.. Совсем…
— Это хорошо, не так ли?
— Очень хорошо. Я теперь свободна. Приезжайте за мной скорее. Ах, я так счастлива, так счастлива. А вы?
Она повесила трубку и побежала наверх, перепрыгивая через три ступеньки.