И опять это отвратительное чувство раздвоенности. Глупости. Поехала ужинать или кататься… Нет — это конец.
Он садится в кафе на углу. Отсюда видно ее окно. Сонный гарсон приносит ему стакан теплого пива. Кафе пусто. Уже половина второго. В два часа кафе закрывается. Опять улица, закрытый отель, желтый фонарь…
…Светает. Он идет домой. От выпитого вина кружится голова. Неужели это Париж? Неужели это он, Лишневский, шагает по этим пустым, серым улицам? А Лена так и не вернулась…
На плас Пигаль сидит знакомый инженер с русской накрашенной и не совсем молодой дамой.
— Что с тобой? Ты похож на мертвеца?
Дама протягивает ему руку:
— Не стоит так убиваться из-за любви. Я тоже не знаю, где мой муж, а вот не скучаю. Садитесь к нам. Мы вспоминаем наш Петербург… Давайте говорить о нашем Парадизе… — читает она нараспев…
…Он хотел встать в восемь часов, но старый будильник не позвонил, и он проснулся в полдень с тяжелой головой.
И снова ее отель, лестница, дверь в ее комнату. Он стучит. Ответа нет. Тогда он толкает дверь. В комнате беспорядок. На полу бумаги, пустой шкаф, с кровати снято одеяло. Ни сундука, ни чемодана… На столе вынуты из воды цветы…
Хозяин в бюро любезно улыбается:
— Да, мадам только что приезжала за вещами… Уехала, да… нет, не оставила ни адреса, ни письма…
…Он бежит по улице, держа шляпу в руке… Но ведь все равно — конец… Нет, все еще можно поправить. Он скажет ей. Она поймет. Только бы найти ее…
…Муж Арбузовой, ее подруги, открывает ему дверь.
— Да, Елена Сергеевна ночевала у нас. Ушла куда-то с женой… А я работаю. Хотите посмотреть мою фабрику? Я делаю батики. Вот так — беру кусок шелка, натягиваю…
…Снова он на улице. И сразу встречает ее. Она идет с подругой. Вдруг замечает его и краснеет. Протягивает руку — «здравствуй, Миша». И еще больше краснеет. Машинально он целует ее белую перчатку.
— Прости, что я не написала тебе… Я не знала, что написать… Я думала, ты сам поймешь…
Он смотрит на нее и видит как-то особенно отчетливо ее волосы, платье, угловатые плечи.
— Лена, ты клялась мне…
И самое невыносимое воспоминание — ее жалкие бездушные глаза, ее растерянные, ничего не значащие слова:
— Простимся… Я не могу так… Я хочу жить… Останемся друзьями…
Лишневский снова застонал и снова, как всегда, вспомнил Петербург. Он шел по грязной Бассейной. Это было лето 19-го года. Около рынка сновали мальчишки-папиросники. Бабы предлагали лепешки и пирожки. Какая-то старушка в шляпе, поднявшись на носки, таинственно шепнула ему в ухо:
— Старорежимные карандаши, — и, оглянувшись испуганно, прибавила: — Продаю.
Лишневский перешел на другую сторону. Там, выстроившись в ряд и повесив вещи на решетку сквера, стояли торговки. Большинство из них были дамы, бабы продавали на той стороне, около рынка. По тротуару ходили покупатели, прицениваясь к вещам. Лишневский торопился и с трудом пробирался сквозь толпу. Вдруг он увидел Елену Сергеевну. Она стояла в голубом ситцевом платье, прислоняясь к решетке, с большим белым веером в руках. Она покраснела. Ей было неприятно, что он видит ее здесь. Он не знал, кланяться ли ей или сделать вид, что не заметил ее. Но она улыбнулась и протянула ему руку:
— Здравствуйте. Как мы давно не виделись. А я торгую.
Она отставила правую ногу, должно быть желая ее спрятать. Он невольно взглянул вниз — на ней были черные, сильно залатанные туфельки.
Он тоже покраснел.
— И хорошо идет торговля? — спросил он как можно естественнее.
— Нет, не очень. Еще ничего не купили сегодня. Я вот продаю свой веер. Мне его страшно жаль.
Она раскрыла веер и стала им медленно обмахиваться. Белые легкие перья заколыхались в пыльном воздухе.
— Я где-то читала стихи. Кажется, перевод с китайского:
Мой белый веер так тихо веял,
Нежней жасминовых ветвей.
Мой белый веер, печальный веер,
Который был душой моей.
И она смотрела на Лишневского поверх дрожащих страусовых перьев. Лицо ее стало мечтательным и грустным.
— Я очень люблю балы, — сказала она.
Мимо них два раза прошел матрос, пристально глядя на веер, потом спросил:
— Сколько хотите, гражданка?
— Тысячу.
— Дороговато. А нельзя ли уступить?
— Нет. Настоящая слоновая кость.
Она улыбнулась Лишневскому:
— Идите, вы мешаете мне торговать. Не забывайте нас. Мы живем по-прежнему на Кирочной. И всегда дома по вечерам.
Лишневский поклонился. На углу он оглянулся. Она стояла, все так же обмахиваясь веером, глядя поверх людей и домов в небо. Матрос в нерешительности топтался перед ней.
И потом уже Лишневский никак не мог забыть, как она стояла на грязной улице в ситцевом платье, в залатанных туфлях, с белым веером. И ему казалось, что, если бы он не видел ее в то утро и если бы не так колыхались белые перья, он не мучился бы сейчас.
Он поднялся на локте и зажег свет: все равно не заснуть.
Она вошла не постучав:
— Здравствуй, Миша. Одевайся скорее. Чудная погода. Идем гулять.
— Лена, — мог он только сказать, задыхаясь. — Ты?.. Когда ты приехала?
Она поцеловала его:
— Только что.
— Отчего… — начал он, но она закрыла ему рот ладонью:
— Нет, нет. Об этом потом. Теперь одевайся. Ну же, скорей.
Они вышли в сад. На теннисной площадке стояла Ивонна, удивленно глядя на них. Он не поклонился ей. Он даже не помнил, знаком ли он с ней.
Лена взяла его под руку:
— Мы к морю?
— Да. — Он открыл калитку. — Вот по этой улице.
Она покачала головой:
— Нет, сюда. Разве ты не знаешь этой дороги?
Она вывела его через сосновый лес к морю. Он еще никогда не был здесь, и море показалось ему совсем новым. Это и не было море, а только бухта. Вода зеленела, спокойная и глубокая. Берег был песчаный, а на дюнах стояли сосны. Совсем как в Балтийском заливе.
От ветра ее широкое голубое платье трепалось, как флаг. Короткие светлые волосы стали сиянием вокруг ее лица.
— Лена… Какая ты… Еще гораздо лучше, чем я думал.
— Я люблю тебя, Миша.
— Любишь?
— Люблю.
— Навсегда?
— Навсегда.
Он на минуту закрыл глаза. Голова его кружилась.
— Но как ты могла?
— Нет, нет, потом. Я все расскажу тебе. Ты поймешь.
— Навсегда?
— Навсегда.
Солнце поднялось выше. Вода стала еще зеленее.
— Лена, я так счастлив. Слишком счастлив. Вот взмахну руками и улечу.
— Ах нет. Не надо. Кто знает, как там, в небе, а здесь, на земле, так хорошо.
Она подняла валявшуюся на песке детскую лопатку:
— Давай строить себе дом.
Он помогал ей, и они выстроили из песка маленький дом и устроили сад из морских водорослей.
— Теперь смотри, — сказала она серьезно. — Это наш дом. Мы живем в Версале. Ты вернулся со службы домой и входишь в наш сад. Видишь, какие у нас цветы? Это я ухаживаю за ними. Слышишь, как шумят липы? Ты входишь сюда, в прихожую, я бегу тебе навстречу. Потом идем сюда, в гостиную, и садимся тут, у окна. Комната маленькая, но солнечная, мебель белая. Мы ее купили на выплату, и она нам очень нравится. О чем ты говоришь? Ты очень скучал весь день без меня. Но ведь теперь мы вместе. А в кухне на плите у меня кипит суп.
Он смотрел на дом и видел все, о чем она говорила. Но она вдруг ударила лопаткой по крышке дома и рассмеялась.
— Зачем ты разрушила наш дом, Лена?
— Не надо строить дома на песке.
Она снова улеглась возле него и стала смотреть в небо.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Лена, ты еще не знаешь…
Она подняла голову и пристально посмотрела на него:
— Я все знаю.
Потом, помолчав, потянулась.
— Послушай, Миша, я голодна. Тут есть маленький ресторан. Пойдем завтракать.
Ресторан был похож на рыбачью хижину, но внутри было светло и нарядно. Лакей подал лангуста. Он не замечал вкуса еды, даже не почувствовал холода мороженого. Как будто глотал воздух. «Это от волнения», — подумал он.
Они снова бродили у моря. Стало уже смеркаться. Как быстро день прошел. Когда они вернулись, окна пансиона были освещены, а в саду тихо и пусто.
Она взяла его за руку:
— Подожди. Не надо еще домой. Пойдем в цветник.
— Но здесь нет цветника.
— Как нет? А это?
Цветник был большой и пестрый. Цветы росли широкими полосами: розовые гвоздики, лиловые левкои, красные розы. Посередине был фонтан.
Она вошла в цветник и стала рвать цветы, потом села возле него на скамейку:
— Посидим тут.
На прозрачном синем небе медленно поднималась круглая желтая луна.
— Слышишь, Миша, соловей?
— Нет, это лягушки. Здесь нет соловьев.
Она подняла руку и показала на дерево над их головами. На ветке сидел маленький серый соловей. Горлышко его надувалось и трепетало.
— Видишь?
Наконец они вернулись в дом. Они никого не встретили. Она отперла дверь. Он запомнил номер двери — 25.
В открытое окно светила луна. Широкая белая полоса ложилась на пол. В саду все еще пел соловей.
— Навсегда?
— Навсегда.
В окно по-прежнему падал лунный свет. Она приподнялась и села. Рубашка сползла с ее плеча.
— Теперь я расскажу тебе.
— Нет, не надо. Потом. Завтра…
Он обнял ее, и голова ее снова опустилась на подушку. Он глубоко вздохнул и на мгновенье открыл глаза. Лицо ее было бледно и измученно. И ему показалось, что над ней, совсем как когда-то на Бассейной, колышутся белые страусовые перья.
Рассвет… В открытое окно тянуло холодом.
— Иди к себе.
Он нагнулся и поцеловал ее волосы. Губы ее зашевелились, но он ничего не услышал.
«Спит».
Он осторожно спустился к себе, лег в кровать и сейчас же с наслаждением почувствовал, что засыпает.
Он проснулся поздно. Лена, должно быть, встала. Бреясь, он выглянул в окно — не мелькнет ли в саду ее голубое платье. Нет, должно быть, еще спит.