Михайлов сидел наклонившись, глядя снизу вверх в ее блестящие сумрачные глаза.
— Уже на следующий день это началось, — продолжала она так же быстро. — Но я еще долго не замечала, не верила. Главное — обида. Как больно. Ужасно. Я даже не думала, что я такая гордая. Потом он сказал, что жить со мной больше не может, холодно сказал, даже прощения не просил и уехал. И только тогда я узнала, что такое любовь. Я часами ждала у его подъезда. А он выйдет, поклонится насмешливо, сядет в сани и громко кучеру ее адрес крикнет… Добрый он и слабый человек был. Откуда у него эта злость взялась? Верно, от нее… Потом одиночество, большевики, голод, Константинополь… Сколько лет его не видела. Жив ли он? У нее хочу узнать. Сама к ней поеду. И еще перчатки за ваш счет куплю. Вы не удивляйтесь. Мне давно все безразлично. Вам смешно?..
— Ах нет. Ведь это теперь и мое горе, — сказал он, краснея.
Она подняла брови:
— Вам-то что?
Автомобиль остановился перед магазином.
Покупали лихорадочно и быстро.
От вида цветов, перчаток, духов и кружев и оттого, что все это покупали для нее, Татьяны Александровны, Михайлов пришел в восторженное настроение.
— Идет мне? — спрашивала Татьяна Александровна, примеряя маленькую розовую шляпу.
— Да, да. Страшно идет. Непременно возьмите ее. И шарф надо в цвет. Непременно.
Она не спорила.
— И вот эти перчатки, — советовал он, — с золотой вышивкой. Они вам счастье принесут, я знаю.
Она протянула маленькую руку приказчику:
— Эти? Хорошо. Только скорее.
В модной шляпе, светлых перчатках, с легким шарфом, она казалась обыкновенной элегантной молодой дамой. Быть может, только немного красивей обыкновенного, но уже не той несчастной, строгой и прекрасной женщиной, так поразившей его в ресторане. И все-таки она нравилась ему так еще больше. В особенности трогал его розовый шарф, так нежно обнимавший ее шею, и концы его, трепетавшие, как крылья, за плечами.
Они подошли к высокому серому дому.
— Тут, — сказал Михайлов.
Она остановилась, прижала руку к груди, вздохнула, решительно вошла в подъезд и, не оглядываясь, стала подниматься по лестнице. Он постоял минуту внизу и догнал ее.
— Я лучше пойду с вами. Я могу понадобиться.
— Хорошо, — рассеянно ответила она.
На дверях блестела большая медная доска: «Joséphine. Haute couture».
Мальчик в куртке с золотыми пуговицами распахнул дверь. Изящный молодой человек в визитке низко поклонился.
— Я хотела бы видеть мадам Жозефин. — Голос Татьяны Александровны дрожал.
Молодой человек снова поклонился.
Мальчик провел их в небольшую жилую гостиную.
Мадам Жозефин величественно поднялась с кресла. Да, это была мадам Жозефин, а не прежняя Жозетта де Ришвиль. Все в ней было буржуазно и достойно. Волосы ее из огненно-рыжих стали черными. Ее когда-то такое «парижское» лицо с большим ртом и горбатым носом отяжелело.
Она любезно наклонила голову:
— Мадам желает видеть весенние модели?
— Нет, нет. — Татьяна Александровна теребила перчатку, с ненавистью глядя на мадам Жозефин. — Нет. — Она запнулась. — Сергей…
Любезная улыбка сошла с лица мадам Жозефин. Она холодно оглядела Татьяну Александровну:
— Вы меня беспокоите напрасно. Если вы пришли к служащему, то надо было подняться с черного хода. Только он сейчас вышел. Можете подождать в прихожей. — И она повернулась к ним спиной.
Татьяна Александровна и Михайлов сели. Теперь мальчик в куртке, видя, что это не господа, уже не вытягивался перед ними, а, сидя на табуретке, болтал ногами и напевал что-то себе под нос.
Татьяна Александровна молчала, она забыла о Михайлове.
Звонок. Мальчик спрыгнул с табурета, но дверь сама открылась. Вошел бородатый человек в своей нелепой шубе, чуть не сбив мальчика с ног.
— Жозетта, — громко крикнул он, не останавливаясь. — Жозетка. Где ты?
Бархатная портьера поднялась, из-за нее выбежала мадам Жозефин.
— Василь! — крикнула она пронзительно. — Василь! — И протянула ему обе руки.
Но он обнял ее, прижал к груди и поцеловал в губы.
Она вырвалась от него.
— Василь, здесь нельзя. Здесь посторонние, — защебетала она по-русски, кокетливо поправляя волосы и как-то сразу становясь прежней Жозеттой де Ришвиль.
— Жозетка, Жозетка! — исступленно кричал бородатый человек. — Наконец-то. Дай на тебя посмотреть. — Он отступил на шаг. — Да ты никак подурнела, — испуганно проговорил он. — И потолстела. Совсем не та.
Она быстро схватила лежащую на диване парчовую золотую накидку и, накинув ее на плечи, завертелась перед ним:
— Нет, нет, тебе показалось. Посмотри, посмотри. Тебе показалось. Я очень красива. Еще лучше.
— Ну-ну. — Он успокоительно похлопал ее по плечу. — Может быть. Да и не в том дело. Главное, тебя нашел. Заживем же мы теперь с тобой, Жозетка.
— Как я рада, Василь, голюбчик. Все ждала, каждую ночь тебя снила. Как я рада, — говорила она, улыбаясь и хлопая накрашенными ресницами. Но глаза ее не только не выражали радости, но, напротив, были пугаными и злыми. — Василь, пойдем, пойдем ко мне. — Она потянула его за рукав. — Что, как бедные, в вестибюль стоять.
— Идем, Жозетка, идем куда хочешь. Скажи, а деньги целы?
Она выпустила его рукав:
— Какие деньги?
— Как какие? Да сорок тысяч долларов, что я тебе в Петербурге на сохранение дал.
— Сорок тысяч долларов? Мне дал? — с изумлением и ужасом переспросила она. — Мне?
— Ну да, да. Ты еще в лифчик зашила. Вспомни. Перед отъездом, на Каменноостровском…
— Я жила на Каменноостровском, да. Но никаких денег от вас не получала, — вдруг резко и зло вскрикнула она. — И не знаю, о чем вы говорите.
— Как не получала? Как? Да быть того не может, чтобы ты забыла. Ведь сорок тысяч. Ты вспомни, — убеждал он, размахивая руками.
— Никаких денег не браля, не виделя. Вы говорите — я украла, воровка! — кричала она. — Я буду звать полис!
— Да что ты, Жозетка? Что ты? Кто говорит — украла? Ты только вспомни. Ведь…
— Я буду звать полис, — кричала она все громче. — Уходите из мой дом. — И она величественно указала на дверь.
Теперь это была не Жозетка, а мадам Жозефин во всем сознании своего достоинства.
Мальчик в куртке открыл дверь.
Бородатый человек удивленно и недоуменно смотрел на нее и вдруг, что-то сообразив, весь затрясся:
— Как? Меня гнать? Меня, Сковородкина? Да знаешь ли ты… — Он задыхался, захлебываясь. — Деньги… Да ты бы просто сказала, что истратила. Что мне деньги? Топчу деньги! Я, болван, тебя видеть хотел! А ты — деньги… Вот они, деньги. — Он выхватил пачку стофранковых билетов и бросил их на пол. — Последние! Бери, бери. Мне не жаль, все, все…
Он высыпал из кармана мелочь. Франки покатились по полу.
— Все! — И, сорвав с пальца кольцо, бросил ей под ноги. — Все бери!
— Ай-ай-ай, — завизжала она, втягивая голову в плечи, словно ожидая удара. — Нельзя, нельзя! — И, присев на пол, стала собирать деньги. Металлические франки закатились далеко, она ползала за ними на четвереньках. — Ой, ой, нехорошо!
Он, как-то сразу успокоившись, насмешливо смотрел на нее сверху вниз.
Она обшарила все углы и, встав с колен, протянула ему деньги:
— Пересчитай. Кажется, все. Мне чужих не надо. Я онэт[47].
Он сунул деньги в карман шубы.
— Ну и черт с тобой! Прощай! — И пошел к дверям.
— А кольцо? — не выдержал Михайлов. — Ведь вы бросили кольцо.
— А тебе что? — грозно уставился на него бородатый человек. — Твое, что ли?
— Кольцо! — всполошилась мадам Жозефин. Лицо ее покраснело — красными пятнами. — Кольцо! Мари, Жан, Ивон! — позвала она, и в комнату вбежали три девочки.
— Ищите кольцо, monsieur потерял, — объяснила она по-французски.
Девочки засуетились. Мадам Жозефин снова поползла по полу. Бородатый человек еще с минуту смотрел на нее, потом с омерзением выругался и вышел, хлопнув дверью.
Мадам Жозефин встала.
— Вы видали, — обратилась она к Михайлову. — Я не виновата. Вы темуэн[48].
Она вышла, почти столкнувшись с высоким рассыльным, несшим картонку.
— Серж, — сказала она сердитым голосом. — Там тебя ждет какая-то. Ты знаешь, я не ревную. Но чтобы в последний раз. Я не хочу грязи в своем доме.
— Ко мне? — удивился он и, поставив картонку на пол, снял шапку с золотым галуном и поправил волосы.
Татьяна Александровна встала со стула. По лицу ее прошла судорога.
— Сережа…
Он внимательно смотрел на нее, не узнавая, потом вдруг как-то неестественно высоко поднял руки, для чего-то еще раз пригладил волосы и, подойдя к ней, опустился на колени.
— Сережа, Сережа, что ты делаешь? — испугалась она. — Встань, встань.
Но он целовал ее новые лакированные туфли, прижимаясь к ним лицом.
— Нет, нет, — бессвязно бормотал он. — Позволь мне, позволь. Я только об этом думал, все эти годы, чтобы ноги твои поцеловать, выпросить прощение. Только для этого жил.
Она подняла его:
— Сережа, я все простила. Давно…
— Простила?
— Да, да. Только уйдем отсюда скорее.
Они вышли. Татьяна Александровна даже не обернулась на Михайлова.
Михайлов нерешительно встал, двинулся к выходу, потом, круто повернувшись, распахнул портьеру в приемную. Мадам Жозефин стояла у окна и, прищурившись, разглядывала бриллиант в кольце. Увидев Михайлова, она спрятала кольцо за спину.
— Что? Что вам надо? — испугалась она.
— А, воровка, — крикнул Михайлов. — Подожди, сядешь в тюрьму! — И, пригрозив ей кулаком, выбежал на лестницу.
Татьяна Александровна и Сергей шли, все еще держась за руки, как дети. Михайлов обогнал их, взглянул ей в лицо и встретил ее счастливый, ничего не видящий взгляд. Он снова пропустил их вперед.
С Этуаль они свернули на Клебер, потом на какую-то узкую улицу. Михайлов видел, как они вошли в подъезд небольшого белого отеля. В одном из окон во втором этаже зажегся свет. «В ее комнате», — подумал Михайлов. Он стал ждать, но время шло, а окно все так же желтело. Вдруг оно отворилось. Татьяна Александровна высунулась из него и медленно закрыла ставни. Ждать больше было нечего. Михайлов вздохнул и зашагал домой.