– Лицо я тебе открою, – заявил Хотен, положил ковер на скамью, а шлем, снявши, на стол. – Меня ты не знаешь в лицо, а имени своего, ты уж извини, князь, не скажу. Мне еще в Киев скакать, а там я дольше проживу, если себя не стану здесь объявлять. Ты уж не прогневайся, княже.
– Ты давай, правь свое посольство, – замахал на него руками князь. – Больно мне нужно твое имя, хитрец! Ты лучше покажи, что привез для меня, не томи!
Тогда торжественно, как положено, изложил Хотен старцу просьбу его племянника. Потом занялся свертком: разрезал ножиком тонкие ремешки, освободил из холщовой обертки драгоценную немецкую шпалеру, они с Радко развернули ее и, неловко толкаясь, догадались, наконец, встать, как столбы, растянув между собою. Князь Вячеслав свесил ноги в мягких аксамитовых сапогах и уселся на ложе, чтобы удобнее было рассматривать.
– Сие шпалера, – начал Хотен, – немецкое изобретение. Для немецких князей она еще и полезна в жизненном их течении, поскольку живут они в замках, из дикого камня сложенных, а сии шпалеры щели в стенах прикрывают. Русским князьям и без шпалер не дует, ибо у них стены либо кирпичные, либо добре законопачены, и потому для русича такая вещь не столь полезна, как утешна, потому что позволяет глазу отдохнуть на занимательном изображении, а голове подумать над смыслом вытканной картины.
Князь тем временем нашарил под ложем свой посох и, опираясь на него, подступил к шпалере поближе, а стал (прав оказался насмешник князь Изяслав!) как раз напротив тонконогой красотки. Наглядевшись вволю, нахмурился и заявил:
– С вами, распутники, как бы снова не попасть под тяжелую руку духовного батьки моего, отца Ивана. Как застал он у меня подобную немецкую картинку, едва от церкви не отлучил. Понеже «Воспрещается смотреть изображения на досках или на ином чем представляемыя, обаяющие зрение и растлевающие ум, и производящие воспламенения нечистых удовольствий, по сотому правилу Шестого вселенского собора, и творящие такие изображения отлучаются». Вот! Даже запомнил с испугу… Не худо бы и вам со своим князем поберечься, Изяславовы бояре.
– Так ведь Вселенский собор грозил творящим, а мы только смотрящие, – встрял тут Радко.
– Ты лучше меня послушай, преславный княже, – Хотен метнул на децкого неласковый взгляд и забасил убеждающе: – Ведь мы, к примеру, глядя на шпалеру сию, отнюдь не воспламеняемся в чаянии нечистых удовольствий. Ведь и не дымимся даже, сам изволишь видеть!
Князь Вячеслав хохотнул коротко и отмахнулся от него.
– А для какой причины сия баба нагая? И о чем у нее с толстяком сим беседа? – зачастил. – Желает у него на одежду себя заработать?
– Господин отец митрополит Клим прочитал написанное немецкими буквами на белой сей ленте, – показал Хотен подбородком. – Старец сей толстый есть языческий бог богатства, Плут именем, а баба богиня же языческая Венерка. Одежды у нее имеются, у богини, а разделась она, чтобы потешить зрение старца Плута. Толкование же всей картины, на белой ленте латинским языком выписанное, есть следующее: молодые прекрасные бабы должны к старцам иметь уважение, оказывать им почет и не прятать от них свою красоту, ибо лицезрение ее полезно для старцева здоровья.
– Добрая мысль, хоть и немцем-латинщиком высказанная, – покивал головой князь Вячеслав. – Только не вижу я смысла в том, чтобы мужу, уже пожившему, дозволять одно токмо лицезрение. Мне вон внук мой Сева поведал, что слышал от отца митрополита Клима, будто премудрого Соломона, когда вступил он в почтенные лета и никак не мог избавиться от холода в членах, укладывали между двумя юными девицами, дабы согрелся и приободрился.
Радко захохотал и потянул край шпалеры на свою сторону. У Хотена тем временем нестерпимо зачесалась голова под подшлемником, руки же, распялившие шпалеру, начали затекать… Он не расслышал сказанного вновь заговорившим князем, пришлось переспросить.
– Отец Клим, говорю, вынудил, небось, Изяслава избавиться от соблазнительного коврика?
– Вовсе нет, княже, – поклонился Хотен, и бог Плут на шпалере вместе с ним. – Господин отец митрополит Клим великому князю Изяславу советчик, а не указчик. Великий князь Изяслав хотел доставить тебе, княже, веселье и утеху. А нужна ему взамен одна только книга, которую некогда, в молодые еще свои годы, отдал он тебе – небольшая такая, в простом переплете, без злата-серебра и драгоценных камней, а в ней премудрого деда его, великого князя Владимира Мономаха, переписано наставление.
– Во второй раз талдычишь ты про сию книгу, а я что-то ее не припомню, – пошлепал губами князь и, будто дразня Хотена, сдвинул шапку на лоб и неторопливо, с явным удовольствием поскреб в затылке. – Впрочем, я за скарбницею своею присматриваю самолично, у меня ничего ценного не пропадает. Я велю скарбнику поискать… Можно бы внучка моего названого Севу попросить, да боязно, знаете ли, мужи, бедняка-княжича в скарбницу запускать.
– Нешто нечист княжич на руку? – прогудел вдруг Радко, и нагая Венерка с его стороны шпалеры шевельнулась, будто надоело ей тут рассиживаться, и начала она ноги подбирать под себя, чтобы встать.
Старичок отвлекся этим зрелищем, поэтому ответил не сразу, однако с удивившей Хотена обстоятельностью:
– Князь Всеволод человек честный. Да только для князя законы не точно таким же образом писаны, как для вас, мужи. Ты, Радко, в своей жизни успел потереться около князей, и ты меня поймешь, если я скажу, что князю бывает необходимо и призадуматься, что для него важнее – честь ли его или же польза для его княжеского дела…
Хотен тем временем принялся скатывать шпалеру, приближаясь постепенно к старому децкому, обратившему ко князю Вячеславу свое здоровое, правое ухо.
– …и если вдруг придет ему в голову, что от пары золотых перстней моей скарбницы не убудет, а его желудку польза несомненная… Эй, куда коврик забираешь? Мы ж еще не договорились!
– А ты разве решил, княже, будешь ли менять шпалеру сию на книгу?
Князь Вячеслав, не торопясь, посохом постукивая, вернулся на свое парчовое ложе. Уселся и заговорил:
– Теперь припоминаю, книги в скарбнице есть. Кое-что из Минска, в Успенском соборе взято было блаженным отцом моим великим князем (не половцам же было отдавать!), а мне досталось. Переплеты, помнится, в золоте и каменьях. Иметь же книгу блаженного отца моего, им самим для сыновей своих сотворенную, для меня дело чести. Посему отдать книгу было бы порухою для чести моей княжеской, я и не отдам ее никому.
– Ты, княже, захочешь ли обидеть великого князя Изяслава Мстиславовича? – кстати встрял Радко.
Или, напротив, некстати? Потому что князь распрямил плечи и вскинул голову. Однако промолчал и тем дал возможность Хотену собраться с мыслями.
– Книга нужна не насовсем, а на время только, – осторожно заговорил Хотен. – Уж открою я тебе тайну, княже. Господин отец митрополит Клим попросил князя добыть для него сию книгу на время. Почитает – да и вернет. Зачем ему, отцу митрополиту, такая книга – памятная, княжеская? А потом мы бы снова поменялись: ты отдашь шпалеру, а великий князь Изяслав вернет тебе книгу, для тебя столь дорогую. А?
Поразмыслив, старинушка кивнул утвердительно:
– Вечно уж потом страдаю от своей доброты, да что ж тут поделаешь… Значит, так договоримся. Ковер у меня остается, и я завещаю его при послухах сыну моему любезному, паче родных, ей-богу, князю Изяславу Мстиславовичу. А книгу, как только станет не нужна, мне сразу верните. Я ведь догадался, для чего она вам: отец митрополит Клим возжелал ее для себя переписать. А я и не против – Бог в помощь! Другие церковники золото и серебро собирают, а он, кроткий наш бессребреник, – книги! Прямо как блаженной памяти предок мой великий князь Ярослав Владимирович, тот, правда, и о тленном богатстве не забывал.
– И когда мы могли бы забрать книгу, княже? – осведомился Хотен и весело перемигнулся с Радко.
– Когда, когда? Вот ведь торопыга – прямо как твой князь! – отмахнулся от послов князь Вячеслав. – Мне надо еще ключнику все объяснить, а ключнику в скарбнице порыться…
– Тогда мы, княже, дня три-четыре поживем у тебя – ты не против? – Хотен спросил и тут же взглянул на Радко: не погрешил ли против посольского обычая? Тот кивнул утвердительно. – Доколе дело не решится.
– Лишь бы не во дворце! – заволновался вдруг князь Вячеслав и даже рассердился, непонятно только, с чего бы. – Гостите у меня хоть месяц, только не здесь. Есть у меня для послов особливые палаты, туда вас мой ключник Рыло отведет. Идите теперь с богом и позовите ко мне князя Всеволода: желательно мне с ним совет держать, где ваш потешный ковер лучше будет повесить.
– Шпалеру, княже, – не удержался Хотен, склоняясь уже в прощальном поклоне.
– Иди, иди, незнакомец! Где сие видано, чтобы посол не объявлял своего имени? И ключника ко мне пришлите.
Когда уже спускались послы вместе с ключником с высокого крыльца теремного, в воздухе коротко свистнуло, и Хотен, еще смеясь над соленой шуткой Радко, объяснившего, почему боится князь Вячеслав селить здоровых мужиков у себя в тереме, вдруг ощутил резкую боль в груди и очнулся, уже катясь с немалым лязгом по ступенькам. Кричал что-то Радко, звенели стремена, топотали кони, потом возле Хотена остались только ключник да Хмырь.
Хотен сосредоточился и попробовал набрать в грудь воздуху. Опущенное забрало помешало, Хотен поднял к нему руку и вернул ее назад, удивленный, что рука так легко двигается. Боль, правда, усилилась, однако позволила вздохнуть.
– О Велесе могутный! – это Хмырь над ним склонился. – Из тебя, хозяин, торчит стрела!
Не сумев сообразить, откуда стрелял лучник, Хотен отказался от мысли повернуть холопа так, чтобы прикрывал от следующей стрелы. Прорычал:
– Коня подведи!
Самостоятельно, все с тем же противным лязгом встал на колени, уцепился за стремя, а потом усилиями Хмыря и помогавшего ему советами ключника встал и на ноги. Встревоженный суматохой Рыжок теперь надежно прикрывал его спереди, а за спиною был терем. Можно было заняться и стрелой, тем паче, что боль понемногу стихала. Вытащив стрелу, Хотен похолодел и чуть было снова не шлепнулся в снег. Стрела от самострела! Она ударилась в стальную пластину панциря, скользнула по ней, перебила завязку между пластиной и оплечьем и сбоку прошлась острием по старой кольчужке, в благословенную минуту поддетой Хотеном под великокняжеский доспех.