– Пиши вольную грамотку.
– Стоит ли? – ухмыльнулся купец, пересчитывая. – У сего обалдуя ведь великокняжеский мечник в послухах.
– А ежели убьют меня на войне или твои родичи из мести? Пиши.
Посмотрел Хотен грамотку, прочитал, сунул за пазуху, кивнул. Прокашлялся, скрывая волнение.
– Теперь поведай, что произошло. Обещаю, что не трону тебя, пока будешь рассказывать.
Не дождавшись приглашения, Хотен уселся на скамью, прислонился спиной к стене. Время уходило, словно песок в часах, а сей надутый баран все молчит. Не пощекотать ли?.. О, наконец-то.
– Напрасно ты вздумал мне грозить, хоть ты теперь, говорят, приближенный боярин великого князя и снова киевский мечник. Еще вчера мое убийство можно было списать на чернь, а сегодня уже тихо.
– Я мечник и чту закон, Корыто. Однако желаю и вправе узнать, что произошло. Рассказывай! Лучше по доброй воле.
– Ну что ж. Три (или уже четыре) года тому назад ты посватался к моей Любаве. Сваха должна была тебе, если не прямо сказать, то хоть намекнуть, что невеста… ну, не без изъяна. И ты же сам должен был понимать, Хотен… Это сейчас ты был бы завидным женихом для моей дочери, а тогда? Кем ты был тогда? Голодранцем в платье с чужого плеча, ночевавшим в ужасной развалюхе. И мы с тобой пошли на сделку: я сбыл тебе дочь не без грешка, а ты получил хорошее приданое. Разве мы не ударили по рукам через мех моей шубы, и разве ты теперь и в самом деле не разбогател?
Хотен только руками развел.
– Ты ей подсинил оба глаза в свадебную ночь. И был в своем праве. Мне ведомы супружеские пары, кои после такого неудачного начала живут душа в душу. Но вы и после не поладили, ты ее бил, мою дочь, напоминая о девичьем грехе. И опять был в своем праве, я не спорю. Любава же тебя возненавидела и принялась вздыхать о том наглеце, c коим раньше снюхалась. А он и тут как тут. Остатное тебе уже ведомо.
– Кто же сей счастливец? – осведомился Хотен ядовито. Лицо у него горело; чтобы не видно было, как дрожат руки, он стиснул кулаки.
– Его имени я тебе не назову. Равно как и города… ну, куда Любава с ним сбежала.
– Ладно. С этими вопросами повременю. Почему они не побоялись забрать с собой моего сына?
Купец молчал.
– Почему? Говори!
– Да потому что Баженко его сын! – закричал вдруг купец. – Не твой! Понял теперь?
– Анчутка, – шепотом позвал Хотен. – Придется тебе отработать свой промах. Пойди проверь, не выпустил ли наш парень кого, а буде не выпустил, собери всех домочадцев хотя бы и на поварне…
– Они все в столовой палате. Два приказчика, повар, стряпуха, конюх. Ждут меня, чтобы начать обедать. Без меня побоятся, – гордо заявил купец. – Хочешь, дабы они поклялись, что ничего не скажут?
– В лавке, значит, никого? Заставь их всех связать друг друга, а кто будет кочевряжиться, стреляй. Проверь, крепко ли связаны, а мне принеси головню. И какой-нибудь поварской нож, чтобы меч не поганить.
– Чего это ты задумал?! Что за шутки!
– Ты же, Корыто, не хочешь сказать мне, как зовут избранника моей жены и где они скрываются. Придется тебя жечь огнем и резать, пока не скажешь.
– Да брось! Все же знают, что ты справедлив и не любишь пытать людей. Не станешь же ты мучить тестя, который тебе только добра желал!
– И вместе с дочерью-блядью подсунул выблядка, которого я полюбил, как родного сына? Лучше бы тебе про сие промолчать, Корыто. Тогда, глядишь, и дольше бы прожил – до той поры, как они сами, Любава с ее хотем, мне не сказали бы.
– Тебе до них не добраться, они на Суздальщине!
– Добре, принесет мой раб огня, скажешь и больше.
Время, время! Если кто из соседей приметил, что они входили в ворота, сейчас уже надо бы выбегать с криком: «Убийство! Зарезали!» Потом самому браться за сыск…
– Да, я виноват перед тобою, зять, что утаил… Ну, в общем, она уже знала, что брюхата, когда ты нам так счастливо подвернулся… То есть я хотел сказать… Неужели ты не задумывался над тем, почему тебя, мечника Изяславова, не тронули, когда великим князем стал Юрий? А потому не тронули, что я ходатайствовал за тебя перед своими знакомцами, суздальскими боярами, и убедил, что ты после тяжких ранений занят только хозяйством и семьей. Теперь я вижу, что напрасно трудился, спасая тебя.
– Ты все сказал, Корыто, не сказал только, где мои обидчики спрятались, и даже такой малости, как зовут Любавина хотя. И разве я не справедлив? Месть есть дело святое на Руси, а домочадцам твоим не повезло: разумные мстители и свидетелей убивают. Разве только стряпуху жалко. Хотя, наверное, она у тебя первая сплетница.
А вот и Анчутка. Озабоченный такой, лучше бы догадался и сделал страшную рожу. Головня разгорелась, что твой факел.
– Готово, хозяин!
– Дай сюда головню, а тестю моему заткни рот. Да чем угодно, хоть онучу с него сними… Так, а теперь приволоки сюда стряпуху.
– Развязать ее?
– Не нужно. Только быстро, не копайся.
Опять, словно наяву, увидел он перед собою песок, что из верхней склянки часов высыпается – мало, мало его осталось… Он опрокинул скамью, подошел к столу, раскрыл, сам не зная зачем, диптих и прочитал на воске: «ХОТЕНЪПРИШЕЛЪЕСТЬМЯУБИ…» И когда успел, хитрец? Поискал глазами на столе писало, не нашел, снял с пояса свое, оборотной стороной, где лопаточка, загладил. Корыто замычал. Хотен яростным мгновенным ударом плашмя по голове отправил его на пол, а на купца опрокинул стол. Потом свалил седалище. Надо еще не забыть выломать в заборе доску – там, с тыла усадьбы… А с головней чего теперь делать?
Тут персиянин, усмехаясь, втолкнул в горницу толстую стряпуху, и стало ясно, что головня еще пригодится. С одного взгляда распознал емец, что молодка глуповата. Такие, с румянцем на всю щеку, не могут быть шибко умными, ибо все, что даровали им боги, на здоровье ушло. Что ж, тогда…
– Зовут как? Я мечник великого князя, мне нужно правду отвечать.
– А зачем мне руки твой иноземец связал?
– А чтобы не отбивалась, как тебя щупать начнем.
– Да ну! А я ногами! А от тебя, кудрявый, и отбиваться не стану. Эй, мужи, а что вы тут делали? Все вверх дном! Хозяину не по нраву будет.
– В салки с твоим хозяином поиграли, – усмехнулся Хотен. – Не будешь правду говорить, станем тебя к огню приводить. Слыхала, небось, как огнем пытают? Видишь головню? Так как тебя зовут?
– Я Потвора. Эй, кудрявец, а ты ведь Хотен, наш нищий зять! Прибран только пышно…
– Сколько у вас было приказчиков в конце зимы, Потвора?
– Трое, боярин. А тебе зачем?
– Как звали их? Отвечай быстро!
– Сахно, Ефимка, Черняк. А за?..
– Тех приказчиков, что в поварне повязаны, как зовут?
– Сахно и Черняк.
– Куда Ефимка уехал? Быстро!
– Во Владимир, что на Суздальщине, боярин. Ой! – и скривила свою толстую румяную щеку, будто у нее зубы заболели. – Хозяин же, тесть твой, не велел никому говорить!
Вздохнул с облегчением Хотен: ведь если бы сия дура не проболталась, пришлось бы пытать сперва Корыто (все же тестем остается, пока его дочка, как-никак венчанная жена, еще в живых), а потом всех домочадцев по очереди – сперва пытать, а потом отдавать Анчутке, чтобы прирезал. Вот ведь какая злоба нахлынула: готов был убить целую кучу домочадцев Корыта, лишь бы никто не узнал о его позоре! И велел бы убить, если бы не попалась на глаза эта дура-стряпуха с ее здоровым румянцем. Ведь отбирать у нее, глупой, жизнь – все едино что ребенка обидеть.
– Развяжи Потвору и гони ее в шею! – Хотен распорядился, а сам подошел к Корыте, недвижному под обломками стола. Жив ли?
Прислушался: купец начинает уже помыкивать, следственно, жив остался. Обошлось пока без смертоубийства, слава богу! На радостях Хотен от всей души приложился носком сапога, метя в толстый живот.
– Счастливо оставаться в дому своем богатом, дорогой тестюшка!
Глава 17Между битвами
– Вот что донесли наши доброхоты, – посмеиваясь, поведал князь Изяслав Хотену, уединившись с ним в горнице, – о разносе, устроенном возле Мичска Володимиркой Галицким Андрею Юрьевичу и его сыну Владимиру. Особой смелости, чтобы сию, гм, беседу подслушать, не требовалось, потому что Володимирка орал так, что и за стенами Мичска было слышно. И вот что он, Галичанин, вопил: «Ничего не скажешь, здорово княжит сват мой Юрий! Если рать на него от самого Владимира идет, как мог он о том не прознать? А ты, его сын, сидишь в Пересопнице, а второй в Белгороде, и как было не остеречь от сего войска? Если так Юрий княжит, то справляйтесь сами, а я возвращаюсь в Галич». И прогнал обоих к Юрию. Что скажешь, боярин?
– А то я скажу, – заявил Хотен, отпив предварительно из серебряного кубка, – что князь Володимирка Галицкий не суздальских князей ругает, а тебя хвалит, великий княже. Ты еще раз доказал всему свету, что лучше тебя нет воина на Руси, а может быть, и на всем земном круге.
– Не стану скромничать, я доволен собою. И когда отец митрополит Клим, подкрепив свои силы добрым глотком вина, называет меня великим стратегосом, я в душе соглашаюсь. Он ведь не льстец, наш мудрейший отец Клим, только иногда преувеличивает. Итак, отбрасываю слово «великий», а на то, что я и вправду стратегос, должен согласиться.
– Извини мне мое невежество, великий княже, но что такое стратегос?
– Стратегос по-гречески то же, что по-русски «умелый полководец», и сказать так обо мне будет справедливо. А великих стратегосов было немного. Я припомню сейчас разве что Александра Македонского, а у нас – блаженного предка моего Святослава Игоревича. Добрый был воин Святослав, вот только его прославленное «Иду на вы!» давно устарело. Налей-ка нам еще вина, боярин. Нам надо успеть отдохнуть, пока враги дают передышку.
Возясь с кувшином и кубками, подумал Хотен, что великий князь вызвал его для беседы наедине, удалив из горницы даже своего чашника, вовсе не затем, чтобы рассказывать об Александре Македонском. Однако, как ни скребут на душе кошки, беседу следует поддерживать.