– Послушай, друг, не знаю, одобришь ли ты… – сказал, голос понизив. – Решил я, если сундук крепок окажется, везти его, не открывая.
– А вдруг в нем вовсе не сокровища окажутся?
– Что ж еще? Ладно, еще и по весу прикинем… Прихватил я крепких веревок, на них и поднимем сундук, да ими же обкрутим для верности и к телеге привяжем. А сверху рогожами.
– Не доверяешь, значит, моим хоробрам?
– Я и себе не доверяю, друг ты мой старинный! Золоту сколь ни молись, а соблазнит ведь любого. Сделаем так: телегу повезем в середине. Кирки и лопаты оставим на месте. На телеге ежедневно меняем людей: мой человек, Хмырь или Прилепа, с вожжами, а твой муж, каждый день иной, сзади на телеге и садиться на облучок не имеет права. Мы с тобою едем, по возможности, с двух сторон телеги, присматриваем. Боги позволят, довезем.
– Согласен, так надежнее будет, – прогудел Радко и хлопнул Хотена по плечу. – Хорошо еще, что и себе не доверяешь. Мне хоть меньше обиды.
Вот и показалось оно из земли, вожделенное сокровище – огромный сундук черного дуба с позеленевшей от сырости медной оковкой. Как только утвердился он на краю ямы, бросился к нему мечник – замок осматривать. Замков даже два оказалось; железные, ржавые, были они заперты. Хотен вздохнул с облегчением. Потом совокупными усилиями подняли сундук на заскрипевшую повозку, укрыли рогожами, примотали веревками.
– Никак нельзя бросать второй воз, мечник! – заявил тут, нахмурившись, Радко. – А вдруг сей такой тяжести не выдержит? На руках, что ли, сундучище тащить? Вот лопаты можно здесь оставить. Ну что – посидим на дорожку, снимем дозорных – и в путь?
Хотен аж за голову схватился. Услышат дружинники – как заставишь их выкапывать мертвых половцев? Мгновенно приняв решение, он свистнул, призывая Рыжка, а в седле оказавшись, потребовал от присутствующих внимания и произнес еще одну за этот суматошный день речь. Он и грозил, что великий князь за непослушание срежет каждому долю в добыче, и напоминал, что обещал мертвецам достойное погребение, и пугал, что мертвецы догонят их и накажут еще в дороге.
– Да ведь и без того… все пока путем, боярин! – выкрикнул, за спины недовольных дружинников хоронясь, Чванец.
– Быстро ты, владимирец, забыл, как замучили твоего земляка – а кто, нам и не ведомо! Ясно только, что сии вороги будут нас перехватывать под Киевом – а тогда везение нам оченно понадобится! Откуда же и взяться везению, подумай, как не от чистой совести да исполненных обетов? А я за вас обещал половецким мертвякам человеческие похороны. К тому ж не смотри, что они пока сидят в земле тихо. Подожди первой нашей ночевки – и кто знает, не найдут ли тебя задушенным, со смрадным скелетом, сидящим у тебя на голове?
В конце концов дружинники, ворча и матерясь, разыграли в кости, кому откапывать мертвецов, а кому добывать дерево для похоронного костра. Хотен, показывая пример, а посему стараясь не слишком кривиться от жуткого смрада, принялся добывать из земли первого найденного мертвеца. Тот действительно сидел, держа в правой руке копье со ржавым наконечником, еле державшимся на полусгнившем ратовище. Желая отдышаться, отошел Хотен на несколько шагов и огляделся.
Куча срубленных на мелколесье стволов и ветвей заметно выросла. Вот подъехал Радко и бросил на вершину кучи и свою веточку. Тоже пример показывает… По придумке Хотена, складывали костер на месте, где росла двойная береза: не на то надеялся хитроумный мечник, что старые коряги тоже займутся, а что не будет мешать сырая почва. Теперь, когда все мертвецы были, почитай, выкопаны, заботило мечника уже больше, разгорится ли костер. Он решил, что для растопки придется пожертвовать соломой из кузовов повозок, вздохнул, вернулся к раскопу и принялся откапывать ноги половца. Во рту с утра не было и корочки, однако есть совсем не хотелось.
– Носилки! – заорал вдруг за спиною Радко. – Подавайте носилки сюда!
– Какие еще носилки? – изумился Хотен.
– Да везли ведь носилки с собою, думали на них клад перетаскивать – да сундук слишком тяжел оказался… Вот какие! Или ты хочешь мертвецов за руки за ноги перетаскивать? Еще оторвутся руки-ноги!
Подумал Хотен, что Радко и в этом сомнительном и неверном деле потянуло распоряжаться, однако бог знает, хорошо ли это… Сапоги на ногах половца сохранились, хотя внутри наверняка прогнили. И кто бы снимал с убитого тогда сапоги? Старый князь или его смертельно уставший, обозленный и напуганный слуга? Освобожденный от земли, мертвый половец свесился на левый бок, из правой руки копье не выпуская. Теперь все, кажется…
Он воткнул лопату в землю и, тяжело ступая, зашагал к куче хвороста. Должно бы уж и хватить. Осмотрелся, закричал:
– Прилеп! Поди сюда!
Девчонка тут же вынырнула из-за кучи.
– Давай принеси из пустой телеги пару охапок соломы. Одна нога здесь, другая там! А потом можешь снова прятаться.
– Хотен, а Хотен! Соломки-то я принесу, а ты бы поговорил со мной. Кажется, я знаю, кто шел за нами от Киева…
– Добре, только потом! Не видишь, разве, что дело к вечеру?
Закат уже пылал, когда мертвецы были пристойно уложены на опрятно сложенную краду, где коряги чередовались с тонкими стволами молодых сосен, держаками лопат и кирок, а лежало все на тонком хворосте-сушняке и соломе.
Дружинники, пешие, с обнаженными головами, сгрудились в трех саженях от кострища. Хотен, вспомнив, как поступал покойный Асалук, хороня своих товарищей, вышел вперед, произнес пристойные, по его разумению, слова и принял от Радко уже зажженный факел.
Крада занялась не сразу: солома, тоже влажная, сначала подымила, потом вспыхнула. Еще несколько минут, и костер уже ровно гудел, а черные мертвецы среди пламени пошевеливались, словно ожили. Впрочем, они постепенно таяли по мере того, как уменьшалось кострище, и можно было надеяться, что вместе с дымом и искрами не только тела, но и души степняков, убитых четверть века тому назад, покойно поднимаются в темнеющее небо.
Хотен стоял неподвижно, склонив голову. Мышцы его ныли от непривычного труда, а душу наполняло сознание исполненного долга – будто долг его состоял в том, чтобы похоронить неизвестных ему половцев, а не в доставке в Киев княжьего клада. И стоило ему осознать такое свое состояние души, стоило определить его как высокое и достойное человека – и тут же возникла суетная мысль, что большой костер невозможно не увидеть со стороны деревни, а стало быть, жди теперь гостей.
Глава 20Клад защищая
И как напророчил. Костер уже догорал, и темнота все плотней смыкалась вокруг, когда со стороны Трубежа раздалось:
– Эй, Радко! Эй, боярин, отзовись!
Старый децкий хмыкнул, и тотчас же все дружинники (Хотен с некоторым запозданием) отпрыгнули от костра и растворились в темноте. Некоторое время с поля только и слышны были тихие скользящие звуки, с какими стрелы доставались из колчанов, разнообразные посвистывания и легкий копыт коней, подбегающих к хозяевам. Тут в костре что-то громко треснуло, и Хотен, укрытый за положенным на землю Рыжком, непроизвольно вздрогнул. Потом слева раздался звук тяжелого дыхания, явилась низкая черная тень. Это к нему подполз Хмырь, прошептал, что Радко передает по цепочке: «Как только Голка завопит, каждому пустить на голос по две стрелы». Хмырь пополз дальше, а мечник загляделся на костер. В огне вдруг поднялась черная рука, будто мертвый половец решил встать и наказать тех, кто помешал долгожданному погребению.
– Голка? Ты чего там делаешь? – прокричал, наконец, Радко. – Твой дозор на холме!
– Дак зазевался я, боярин, загляделся на костер – меня и скрутили. Велят вам мужики отдать то, что выкопали – тогда и меня выпустят, и нам всем с их поля дозволят целыми уйти.
– Ага! Ты в доспехе, как я разумею… А то попросил бы я мужиков сперва накостылять тебе по шее, – и вдруг завопил, срывая голос: – Пади на землю и ори благим матом!
Тотчас же за Трубежом Голка заревел как бык, а в воздухе засвистели стрелы. С того берега послышалась возня, оханья, вскрики, потом раздался всплеск, еще один. Чавканье прибрежной грязи под сапогами.
– Голка! Коли жив, беги за костер!
– Слушаю, боярин!
– Ребята, еще по стреле, и…
– Не стреляйте, мужи! – раздался вдруг истошный вопль.
– Ты кто, крикун – старшой ли? – прокричал Радко.
– Дядька Клычок упал… Многие ранены. Не стреляйте!
– Вы вот что, мужики… Мы сейчас поедем в вашу деревеньку и там переночуем. Баб и детей не тронем. Ежели вы снова на нас нападете, утром разграбим и сожжем вашу деревню. Понятно? А сейчас бегите в лес, пока мы на вас с копьями не прискакали!
– Тоже мне, связались сиволапые с дружинниками, – пропищала вдруг Прилепа, и мужи Радко дружно расхохотались.
Хотен схватился за голову. С мужичьем воюют, а мертвецов вовсе не боятся смехом оскорбить! Впрочем, костер опять загудел, разгорелся снова. Костяки половцев просыпались на самый низ, не видны в пламени так четко, как вначале. Может быть, удовлетворены уже души убитых, не тронут на обратном пути?
– Радко! – позвал. Децкий подъехал. – Радко, нам нельзя отсель уезжать, пока мертвецы не догорят.
– Ты, боярин, у нас совсем уже в шамана обратился. Да ладно. Головней хоть можно из кострища взять? Надобно поискать наши стрелы на том берегу Трубежа. Хоть часть бы возвратить…
– Кабы я знал! Лучше бы кострище не растаскивать, а найти новые палки да от костра и зажечь… Хмырь, проверь возы!
Наконец-то можно покинуть мрачное место. Хотен и Радко ехали рядом с телегой, к которой привязан был драгоценный сундук. Деревня оказалась маленькой, на пять дворов. Для ночлега выбрали самую большую избу, в которой мутно светилось затянутое бычьим пузырем окно. Изба было пуста, как, впрочем, и остальные постройки: мужики увели в лес не только свои семьи, но и скотину.
Лучина в светце затрещала, догорая. Хотен зажег от нее и вставил новую. Не ожидая Радко, оставшегося на дворе расставлять дозоры, улегся, как был, в доспехе, на скамью. В дымном тепле жилья усилился омерзительный запах, принесенный с половецких похорон. Хотен закрыл глаза, и последнее, что он услышал, проваливаясь в черную бездну, так это перекоры Хмыря, обнаружившего на печи горшок с горячей еще кашею, и Прилепы. Парень порадовался, что можно не варить своей каши, а Прилепа заявила, что на месте хозяйки плюнула бы в горшок перед уходом.