– И что ты сделала?
– Попробовала сбежать.
– Из школы?
– Да, но это было нереально. Тогда я позвонила матери с телефона на охране и сказала, чтоб она меня забрала. И она мне Барби купила.
Меня поразил не столько сам рассказ, сколько тон – легкий, без тени злобы.
– Мою тоже из крайности в крайность бросает. – Я повернулась показать давний шрам внизу спины.
– Классная татушка, – прокомментировала она.
Не знаю, как мы могли вот так разговориться, не зная друг друга. Вероятно, это со всеми подростками случается – задрать одежду и мериться ранами, полученными от матери, и хвастаться ими.
– Она ненормальная, но симпатичная, – весело продолжала Беатриче. – А знаешь, что сказала моя мама отцу, когда вы пришли? Ричи, – она изобразила тон матери, – цыгане уже и сюда добрались. – Тут мы расхохотались. – А твой брат тоже кадр. Я за вами весь вечер наблюдала. Никогда не видела живого наркомана.
– Ты – за нами?
– Да, когда ты не шпионила за нами, я шпионила за вами.
Море перед нами было черное, густое, точно нефть. Вдалеке парень с девушкой разделись, побежали, нырнули. Голые, с мокрыми волосами, стали целоваться в воде. Стоял август, небо осыпало нас падающими звездами.
– Ты красивая, – сказала я неожиданно.
– Ты тоже, но платье у тебя ужасное.
Я снова восторженно рассмеялась.
Я больше не хотела умирать.
– Обними меня, – попросила я.
Сейчас я недоумеваю, как это могло случиться, что я проявила инициативу на такую тему. Я еще никому, кроме матери и брата, не давала к себе прикасаться, по крайней мере, в Биелле, и страшно боялась физического контакта. И вот в Т. мне вдруг захотелось повзрослеть.
Дело в том, что Беатриче – волшебница, и я, точно маленькая несчастная сиротка из романов, сразу это почувствовала. Она пришла из сказки, спустилась на Землю, чтобы спасти меня. Прикоснись ко мне, – думала я, – исполни мое желание. Она распахнула руки, ноги, точно говоря: «Иди сюда!» И я пошла. Я спряталась. Она укрыла меня собой, прижала к себе. Положила подбородок мне на плечо, предложила:
– Подождем, пока звезда упадет.
Так мы провели минут десять или даже пятнадцать: молча, в ожидании. Потом и правда вниз полетела точка, словно в космосе бросили зажженную спичку, и через мгновение погасла. Мы обе вздрогнули, закрыли глаза и старались думать, потом одна за другой открыли их и крикнули:
– Готово!
Не знаю, что она загадала, но свое желание – поскольку оно не сбылось – я могу рассказать: чтобы мы подружились навсегда.
Но все это было лишь краткое отступление. Как и все божественные явления, неожиданные дары, сюрпризы, длилось оно недолго. Когда на мысе начали запускать петарды, Беатриче поднялась и сказала, что ей пора.
– Как тебя зовут? – спросила я больше для того, чтобы удержать ее.
– Беатриче. А тебя?
– Элиза.
– Мы еще встретимся, Элиза, обещаю.
Но она исчезла, как и Лоренцо.
Вернулась на свою сверкающую планету, и больше я ее не видела.
Пока не наступило восемнадцатое сентября.
8Переменная звезда
«Переменная» – изменчивая, непостоянная, нестабильная.
Первый день в новой школе был кошмаром.
Перед этим я неделю не спала от беспокойства. Хотя мама и Никколо были еще в Т. и я даже не подозревала, что через месяц они оставят меня там, жизнь у нас дома стала невыносимой.
Родители только и делали, что воевали друг с другом. Уже не по-крупному, с криками и скандалами, а экономно: уколы, вздохи, мелкие порции яда. Я ревновала. Не к отцу, а к Никколо: к тому, что он может все время сидеть с ней рядом на диване, тогда как я должна выходить и сражаться с этим устрашающим миром подростков Т.
Восемнадцатого сентября я вся на нервах приехала на пьяццу Марина в полной уверенности, что меня тут же заметят и что-нибудь скажут. Так и вышло: едва я переступила порог лицея, как двухметровый парень с тремя волосинками на подбородке сложился пополам от смеха:
– Во у нее ботинки!
И стал показывать друзьям на мои фиолетовые амфибии, которые были мне велики на четыре размера. Я пошла по коридорам в поисках своего класса, опустив голову и отгородившись от чужих взглядов. Нашла, выбрала место – нейтральную парту, не слишком впереди и не слишком сзади, – и никто со мной больше не сел.
Заходили мои новые одноклассники, сто лет знавшие друг друга. Они вместе ходили в детский сад, в младшую школу, на танцы, на плавание. А я – нет. Я сидела в майке Misfits. Они здоровались, обнимались, хмыкали: «А это кто?» И я вспомнила строки: Perdido en el corazón / De la grande Babylon / Me dicen el clandestino[13]. Будет еще кто-то новенький? Я молилась. Еще более заметный, еще больший чудик, чтобы можно было смеяться над ним, а не надо мной.
Но вместо этого я увидела Беатриче.
– Беатриче!
Я инстинктивно улыбнулась, побежала навстречу.
– Привет! – сказала я, взволнованно замерев в шаге от нее.
А она как будто и не слышала.
Посмотрела на меня так, словно никогда раньше не видела; не рассказывала о своей матери, о синяке, не обнимала. Отвернулась, прошла мимо. Поздоровалась с подругами, троекратно целуясь в щечку, и направилась к парте в другом ряду, по диагонали от меня.
«Переменная» – неточная, капризная, своевольная. Нет – стервозная.
И это было лишь начало, первая из многочисленных пыток, которым она меня подвергнет. Переменная звезда такая оттого, что она черная. У нее есть темная, погасшая сторона. Она уже мертва и вот-вот разрушится, но пока еще сверкает, сверкает вовсю. Потому что другая сторона настолько яркая, что слепит и вводит в заблуждение. Я хорошо их знаю, обе эти стороны.
Два месяца спустя, когда она дошла до угроз, – лишь бы положить письмо в парту Лоренцо, – я почувствовала, что меня предали; предали настолько глубоко и несправедливо, что было бы правильным разорвать наши отношения. Едва прозвенел звонок в час двадцать, как я вскочила, оделась, быстро собрала рюкзак и вышла, не попрощавшись с ней.
Беатриче догнала меня. Пошла рядом. Отрицать все – ее метод. Улыбаясь, она спросила:
– Ну что, сегодня к тебе пойдем уроки делать?
Стереть. Провести ластиком. Она совершала преступление и удаляла его из истории. Оставалась дыра – и она тут же наполняла ее, выдвигая какое-нибудь предложение.
– Я у тебя еще ни разу не была. Подготовимся к контрольной по латыни?
Одиночество, призраки, полный бак, ехать в никуда на «кварце» или же в сотый раз перечитывать Серени – все это мне представлялось лучшим вариантом, более надежным. Но могла ли я вернуться назад?
Меня достало жить на страницах книг.
Отец выпил последний глоток кофе, взял пульт и остановил Бритни Спирс, которая пела: «Oops!.. I Did It Again»[14]. Затянутую в красный блестящий комбинезон, сдавивший грудь, с вызывающими губами. Я, размешивая йогурт, притворялась, будто жду чего-то серьезного – панка, металла, а на самом деле изучала, как она подмигивает, намекает на что-то, и осознавала, что это и есть женская привлекательность. И тут отец ворвался в мои мысли:
– Надо бы в кондитерскую сходить.
Я глядела на него в недоумении, досадуя на эту внезапность – из-за выключенного телевизора.
– Купить вам пирожных, например, а можно и чего-нибудь несладкого.
Я поняла и вспыхнула, точно фитиль:
– У нас тут не детсадовский день рождения, Паоло!
Я назвала его «Паоло». И голос у меня был наполнен такой злобой, желанием задушить его воодушевление, унизить, сделать больно, что об остальном можно и догадаться. Ты ни разу не был на моем дне рождения, а теперь что, хочешь все исправить? Несколько поздновато.
Отец, как всегда невозмутимо, возразил:
– Вам нужно будет перекусить. От уроков есть хочется.
Он мне напомнил мать одного моего одноклассника в младшей школе. У нее была не жизнь, а катастрофа: без работы, в разводе, сын-драчун, а она только и ждет очередного праздника, чтобы выложиться по полной. В абсолютной уверенности, будто, начиняя пироги, насаживая тартинки на зубочистки и надувая воздушные шарики, можно нивелировать провалы.
– Почему ты в университет не возвращаешься? – с ненавистью спросила я.
– Я вернусь, Элиза. – Он отложил ложку. – Не нападай на меня из-за того, что я хочу купить пару кусков пиццы.
Мама никогда не раскладывала на столе ни приборов, ни салфеток. Забывала дать мне денег на школьные экскурсии, и за меня платили учителя. Она была честна: у нее других забот хватало. А эта женщина вечно била копытом, желая запрыгнуть на пьедестал для матерей. И он такой же.
– Думаешь, Беатриче будет есть эту твою пиццу? Да она ни крошки не проглотит, даже яблок не ест!
– А что, у нее какая-то непереносимость?
– Ей нельзя толстеть! – выкрикнула я, отбросив йогурт.
Папа изогнул под очками бровь: я перешла границы. Потом поднялся, поставил чашку в раковину, залил ее водой доверху, чтобы не засохли остатки сахара. «Давай, разозлись! – безмолвно просила я его. – Давай поругаемся!» Но он вытер руки тряпкой и сказал:
– Я в любом случае иду за продуктами. А на кухне можешь убраться и ты, для разнообразия.
Я еще ни разу в жизни пальцем на кухне не пошевелила. В Биелле – потому что там царил хаос; здесь, в Т., – потому что папа сам всегда очень быстро все делал. Я обвела взглядом коробку из-под йогурта на столе, полную раковину посуды, посудомойку – незнакомый мне агрегат. И ведь именно сегодня, подумала я. Прикрыла глаза, чтобы усмирить кипение внутри.
Отец вышел, хлопнув дверью сильнее обычного. «Я нападала на тебя, это правда, но знаешь, что?» – проговорила я, глядя сквозь занавески на то, как он идет по парковке: нескладный, как это бывает, когда человек вытянулся до метра девяносто, но не смог привыкнуть к этому. В «пассат» он залезал, складываясь чуть не пополам, чтобы не удариться головой. В принципе он был ничего, но слишком наивный. Нет, папа, ты не знаешь, что однажды на карнавальной вечеринке, когда все, кроме меня, были в масках, мать Де Росси поглядела на меня и, изобразив на лице сочувственную мину, громко произнесла: