Лоренцо не был вымышленным персонажем, воображаемым другом. Он был реален. Встречался с девушкой. Как раз сейчас они, возможно, гуляют вместе по главной улице – влюбленные, официально помолвленные. Или укрылись за каким-нибудь утесом. Или под одеялом, в какой-нибудь комнате. Чем они занимаются? Раздевают друг друга? Эта мысль сводила меня с ума. И все мое тело – сердце, ноги, живот – сгорало от нетерпения, от жизненной необходимости увидеть его.
Я встала, наплела отцу про несуществующую договоренность с Беатриче, села на свой «кварц» и поехала его искать.
На набережной. На покрытых водорослями песчаных пляжах. На Железном пляже. В порту. Я останавливалась на углу боковых улиц, впадавших в проспект, кишащий моими сверстниками. Шпионила за ними. Они были увлечены прогулкой, неуклюжими ухаживаниями, с промасленными пакетами с картошкой фри в руках, первыми сигаретами в неловких пальцах. А я – словно за стеной, отгорожена от всех. Я никому не принадлежала. И отчаянно желала найти его. Одного на какой-нибудь скамейке. Я клялась, что если это случится, то я найду в себе смелость сесть рядом, поцеловать его, сделать что угодно, лишь бы он не вернулся к своей Валерии. Что она с ним делала? Что умела? Какие же глупости проносились у меня в голове! Я ехала дальше, и ледяной ветер забирался под шлем и резал глаза. Завидев черный «фантом», я каждый раз оживала, возбуждалась. Остановка на заправке, несколько литров высокооктанового бензина в бак – и снова в путь, рыдая из-за человека, о котором не знала ничего, кроме того, что он читал Серени.
Домой я в тот вечер вернулась в таком напряжении, что у меня раньше времени начались месячные. Я побежала к себе за прокладками, которые прятала в ящике с бельем. Пусто: закончились. Вернулась в коридор к сумке, достала бумажник, открыла: ничего. Я все потратила на бензин. Сколько часов меня не было?
Папа выглянул из кабинета, заметил мое смятение:
– Случилось что-нибудь?
Я могла бы просто попросить его: «Дашь мне денег?» – «А зачем тебе?» – поинтересовался бы он. И я могла бы ответить как есть: «В аптеку надо, за прокладками. Мне четырнадцать, у меня уже менструации, вообще-то, я больше не маленькая девочка, которую ты не знал!»
– Ничего, – отрезала я, не глядя на него. Ушла в ванную, закрылась на ключ, нарвала ваты, завернула в бумажный платочек и кое-как пристроила в трусах.
«Мама! – взывала я, сидя на унитазе. – Здесь такой дурдом, я больше не могу».
Выйдя из ванной, я поглядела на телефон, на трубку. И не подняла ее: ведь если она не ответит, я не переживу эту ночь.
Я дотянула до утра. В понедельник я убедила себя, что письмо нашли сотрудники школы. Ну и хорошо: нет ничего более пафосного, чем послание, спрятанное в парте. Что за идиотизм, кто так вообще делает? Только тот, у кого нет больше матери, а есть скверная подруга вроде Беатриче. Бумага – хрупкий носитель, слова – средство ненадежное. С какой стати парень вроде него – гордость лицея, мальчик из элитной семьи – должен на меня клюнуть? Я вспомнила Бритни Спирс – как она изгибалась, виляла бедрами. А у меня между ног была прокладка ручной работы.
Прошла еще неделя. Беатриче перестала меня дергать и выслеживать Лоренцо на переменах. Буря миновала. Разрушительное природное явление разыгралось и умерло внутри меня, практически в воображении.
Первого декабря я задержалась до половины второго, заканчивая сочинение. Педантично перечитала его дважды. Потом вручила синьоре Марки, которая любезно задержалась ради меня.
– Сколько же ты пишешь, Черрути. Я знаю, кем ты хочешь стать, когда вырастешь.
Она знала, я нет. Я вышла из школы последней. На парковке остался только мой «кварц». Доставая из кармана ключ, я издалека увидела на сиденье что-то белое.
Я замедлила шаг. Ноги будто превратились в мешки с песком. Сердце, с которым я ничего не могла поделать, гулко, точно в пустом ящике, застучало в грудной клетке.
Я надеялась. И не осмеливалась надеяться.
Я желала этого всем своим существом. И страшилась.
Конверт. Запечатанный.
С затуманенными адреналином глазами, с пережатым дыханием, я открыла его дрожащими руками. Внутри была записка.
С текстом, нацарапанным карандашом:
Завтра в 15:00.
В конце виа Рипамонти начинается тропинка. Оставь там скутер и иди пешком, пока не дойдешь до лужайки с огромным дубом. Буду ждать тебя там.
Я снова сложила листок. Сунула письмо вглубь рюкзака. Села на скутер, тронулась, вдавила газ в пол. Я не ощущала ничего – только улыбалась, и все. Не замечала пролетающих мимо холмов и моря, словно их и не было. Я парила по улицам Т. в сторону дома, словно в раю.
– Он ответил.
Беатриче на другом конце провода торжествующе воскликнула:
– Я же говорила! И что там?
Скорчившись на полу с прижатой к уху трубкой, чтобы ни единого звука не доносилось в гостиную, где отец сидел и что-то читал, я прошептала:
– Он хочет увидеться завтра.
О месте встречи я умолчала.
– Что ты собираешься надеть?
Я не думала об этом.
– Эли, это имеет решающее значение.
– Но у меня ничего нет.
– Ты не можешь явиться туда оборванкой из детдома, как обычно. Это язык! Ты общаешься посредством одежды, которую носишь.
Я с трудом общалась даже посредством голоса.
– И что мне делать?
У меня не было помады, стрингов, обуви на каблуках. Вдруг я ощутила, что это свидание мне не по силам; мы с реальностью были в совершенно разных весовых категориях. Я поняла, что единственная причина, по которой Лоренцо захотел увидеться, – это мое вранье в письме: он купился, уверился в том, что я опытная, раскованная, готова на любые безумства. Какой кошмар.
– Ты должна заехать ко мне перед свиданием. Я тут что-нибудь наколдую.
– Я не пойду… – Отчаяние придало мне смелости: – Я еще девственница, я там все наврала.
Беатриче, вздохнув, замолчала. Я представила, как он будет разочарован, обнаружив, что я блефовала. Он уйдет навсегда, оставив меня там. И я больше никогда не выйду из дома.
– Ты все равно пойдешь к нему, врушка, – скомандовала Беатриче. – Оказывается, ты не так глупа. Значит, справишься. И потом, ты даже не представляешь, на что ты способна! Он дар речи потеряет. И Валерия исчезнет.
Она была так устроена. Все превратить в соревнование, найти противника, которого можно унизить, уничтожить. Неудивительно, что ее не любили. Я – случай нетипичный, вне всяких состязаний, но даже со мной в тот день это сработало: Беатриче убедила меня, упомянув Валерию. Убедила в том, что я тоже могу жить как она, как все остальные. Могу попытаться.
– Полчаса: заходишь Золушкой, выходишь принцессой, – пообещала она и велела мне прийти на следующий день в 14:10.
А я хотела, чтобы вместо нее со мной была мама. Накануне мы говорили с ней всего десять минут, и я почувствовала, что там что-то не так. Она была рассеянной, обрывала фразы, словно пьяная. Отец от разговора с ней тоже весь извелся, встревожился, как и я. Вырвал у нее обещание:
– На Рождество приедете? Для Элизы очень важно провести его вместе. Можете остаться до Нового года, до Эпифании, как хотите. Пожалуйста.
– Что она сказала? – спросила я, едва он положил трубку.
– Похоже, согласилась, – ответил отец и, пытаясь успокоить меня, выдавил улыбку, которая вышла довольно печальной.
Я ухватилась за это «согласилась», игнорируя «похоже». Я не справлялась одна, я отчаянно нуждалась в ней. Без нее повсюду были пустоты, в которые я проваливалась: на уровне груди, бедер, на полу под ногами. Если бы я сейчас зашла в гостиную и увидела, как она сидит там на диване, переключая каналы, я бы рассказала ей про Лоренцо? Спросила бы совета? Нет, мне нужно было лишь сидеть у нее на коленях, обхватив руками за шею. «Ты меня любишь?» И слушать, как наполняется ее голосом ответ – утвердительный, однозначный.
Но ее со мной не было. Была Беатриче.
Второго декабря я, согласно ее инструкциям, спряталась за баком с сухими ветками с боку гаража и стала ждать. В 14:10 дверь поднялась ровно настолько, чтобы я могла пролезть на четвереньках, и потом сразу опустилась. Беа встретила меня в халате, с очищающей маской из глины на лице. Она спешила и сделала мне знак следовать за ней – тихо, бесшумно: в доме шли напряженные приготовления к какой-то поездке. Мы заперлись у нее в комнате, и я ошеломленно застыла при виде распахнутого шкафа, набитого снизу доверху, – туда словно два магазина одежды втиснули. Беатриче усадила меня на стул перед зеркалом. Стола у нее не было – зато был туалетный столик. Чтобы сэкономить время, она заранее разложила на нем тени, пудры, карандаши и помады, все в огромном количестве.
– Мне ничего этого не нужно, – сказала я.
Беа ткнула пальцем в зеркало, вынуждая меня взглянуть на свое отражение.
– Видишь? У тебя ни одного прыщика нет, – изрекла она. – Уже из-за одного этого нужно считать себя счастливицей и научиться нормально краситься. Не прячься, покажи себя! Ты должна сказать: «Я крутая телка. Смотри, Лоренцо, и изнемогай».
Я глянула на свое бесцветное лицо, на броские цвета помады. И скептически заметила:
– Я буду как клоун. Я же не ты.
– Все могут быть как я.
И на этой фразе нужно задержаться. Беатриче действительно произнесла ее: вот она здесь, в моем дневнике. Я прямо вижу перед собой ее лицо, уверенное, властное. Как оно выговаривает эти слова, которые теперь, по прошествии времени, выглядят бесстыднейшей ложью.
Все могут быть тобой, Беатриче? Издеваешься? Ты их когда-нибудь считала – этих девушек по всему миру, которые подражают тебе, гонятся за тобой и неизбежно терпят неудачу? Девочек, которые мечтают стать похожими на тебя, когда вырастут, что невозможно. Жаль, ты не видела, как я регулярно пыталась сделать селфи. И, знаешь, в итоге я всегда сдаюсь, потому что не выдерживаю сравнения с тобой.