Итак, вернемся снова в тот день. Я залезла на стул, напряженно прислонившись к спинке и вцепившись руками в подлокотники.
– Не хочу ничего менять. Только понять, нормально мне так или нет.
– Нет, не нормально. Тебе нужен цвет.
– Что?
– Вот это. – Беатриче взяла коробочку, показала мне: – Не бойся, оно не кусается. Это просто пудра, которую наносят на скулы. – Она начала терять терпение. – Это блеск, это тушь – необходимый минимум, если хочешь пойти на свидание. Иначе можешь и дальше зарастать мхом в своей комнате.
– Но это будет обман.
– Да? А в письме все было правдой?
Я сдалась. Закрыла глаза и позволила ей делать свое дело. Беатриче принялась за мои губы, щеки, веки. Снизу долетали обрывки дискуссий насчет того, кто должен ехать с сестрой Беатриче, а кто остаться дома; насчет сумки – какую взять; насчет игровой приставки – нужно выключить. Возражения, оскорбления, взрывы гнева: «Беа, Беа, всегда только Беа! Это нечестно, мы из-за нее вечно выходные теряем!» Да, в этом доме тоже, наверное, непросто живется.
– Теперь можешь на себя посмотреть.
Я ничего особенного не ожидала – ведь я просто удовлетворила прихоть подруги. Но когда увидела себя в зеркале, испытала настоящий шок.
– Ну что, неплохо я справилась? – подмигнула Беатриче. – С самой первой секунды, как я тебя увидела, помнишь? В ресторане. Я подумала: «в ней что-то есть». И вот, пожалуйста, это самое «что-то».
Сколько мне теперь было лет? Семнадцать, восемнадцать? Зовущие губы, почти как у Бритни Спирс; глаза, подведенные черным, уже не кажутся детскими. Мне словно действительно внушили, что я «крутая телка».
– Теперь остальное, и через две минуты мне надо смывать маску. Вставай, я посмотрю, как ты выглядишь.
Я поднялась со стула. Беатриче, поставив меня перед зеркалом в полный рост, под яркий беспощадный свет, присела, изучая мою фигуру.
– Толстовка, в общем, ничего.
– Это Pennywise!
– Без разницы. Агрессивная, оставим ее. Но джинсы – ни в коем случае. – Она поднялась, обошла вокруг меня. – Не видно задницы, а задница – это очень важно. Ты не оставляешь мне выбора.
Никогда этого не забуду. С этой маской на лице, которая уже высохла и потрескалась вокруг носа и рта, Беатриче взяла стул, поставила перед шкафом, забралась на него и принялась вытаскивать с верхней полки пакеты с какими-то свитерами, детский лыжный комбинезон, блестящий балетный купальник. Пока не достала их.
– Ты что! – остановила я ее.
– Я тебе обещала.
– Они твои; они только тебе подходят.
Она пристально взглянула на меня:
– Ты наденешь их первой. Так будет справедливо.
Она уложила краденое на кровать. Несколько секунд мы молча смотрели на них; они ослепляли, оглушали, соединяли нас до самых глубин, в которых сейчас происходили трансформации.
С лестницы донесся властный голос:
– Беатриче! Ты готова?
– Да, мама! – крикнула Беа и обернулась ко мне: – Давай, надевай их!
Я больше не сопротивлялась. Сняла штаны из Биеллы, бросила на пол, надела джинсы. Метаморфоза была очевидной.
Беатриче кивнула. Она была Франкенштейном, я – ее созданием.
Схватив мою руку, она снова потащила меня вниз, подняла дверь гаража, вытолкнула меня наружу. Я крадучись побежала вдоль калиток и изгородей к своему «кварцу», припаркованному на три дома дальше, поскольку выяснилось, что мама Беатриче «не в восторге» от ее новой подруги. Я отвлекала ее дочь от подлинных целей. Не умела ни одеться, ни причесаться. И потом, какие тайны кроются за моим переездом сюда? Наша дружба, переместившись в подполье, стала еще более нерушимой. А я даже не успела поблагодарить ее, подумала я, усаживаясь в седло.
Ангар, одинокий домик, дальше – ничего; леса и поля. Я заранее нашла в справочнике виа Рипамонти и запомнила дорогу: последний перекресток на выезде из города.
Я добралась до него, свернула. Я задыхалась. Поехала, то ускоряясь, то замедляясь, по дороге, взбиравшейся на холм. Каменные дубы, можжевельник; цветов нет – зима. В воздухе висел терпкий запах опавших листьев. Я сомневалась, что дорога правильная. Теперь я с ностальгией вспоминаю те ощущения: приключение, неизвестность, никто за тобой не следит, никаких GPS и камер, никто не позвонит и не испортит твой побег.
Дорога уперлась в потрепанную ветрами площадку. И в центре действительно стоял «фантом» Лоренцо.
Я припарковалась, заглушила мотор, сошла на землю. И, видимо, в тот миг я осознала, что самые яркие моменты жизни – когда есть риск, опасность, – это словно маленькая смерть.
Я увидела тропинку и пошла сквозь кустарник в своих «Сваровски», со своими короткими волосами, которые упорно подстригала все в той же парикмахерской, что и на Феррагосто, и со своим взрослым макияжем. Я продвигалась все дальше; заросли были густые, спутанные, невысокие, а тропинка – словно тонкая карандашная линия. Чего ты ждешь от этой встречи, Элиза? Чего желаешь? У меня еще было время повернуть назад, все отменить. Но я знала только, что должна потерять девственность. Любовь была абстракцией, чем-то смутным и непонятным, и при этом, по-видимому, чем-то сложным и мучительным. А вот мое тело находилось здесь и сейчас и было вполне реальным.
Кустарник расступился. Показалась солнечная поляна, идущая под уклон, защищенная от бушующего, пробирающего до костей мистраля. Я тут же узнала дуб: роскошный, вечнозеленый, высотой метров сто. Под дубом сидел, прислонившись спиной к стволу, Лоренцо.
Он увидел меня и не двинулся с места.
Я тоже.
Несмотря на расстояние, я ощутила плотность его взгляда: словно пальцы пробежались по одежде, приподнимая края. Как в то утро в библиотеке. Только теперь вокруг на многие километры никого не было.
Я была вольна сбежать, исчезнуть. От него, вместе с ним.
Наконец Лоренцо поднялся и пошел мне навстречу.
– Я думал, ты больше не хочешь меня видеть, – сказал он, подойдя вплотную.
Пять или шесть сантиметров разделяло наше дыхание. Я была жива, жива настолько, что если бы он коснулся меня, то взорвалась бы. И он коснулся, взял мою руку в свою:
– Пойдем.
И повел меня вперед, сквозь высокую буйную траву, к самому дубу.
У корней был разложен плед. Еще я увидела горный рюкзак, свернутое одеяло, бутылку водки со вкусом персика и два пластиковых стаканчика.
– Не особо романтично, знаю, – прокомментировал он.
Прерывистый вздох, неожиданный румянец на щеках; несколько потных прядей приклеились к вискам. Он и правда сказал «романтично»?
Он опустился на колени, потом сел скрестив ноги. Я узнавала эту скованность: такую же, как у меня. Тот же страх ошибиться, оттолкнуть, а не привлечь. Я молча осталась стоять.
– Пожалуйста, давай ты сегодня будешь разговаривать? – Он улыбнулся, стараясь не выглядеть беззащитным. – Садись, а то я чувствую себя неловко.
Я оглядела клетчатую ткань, упавшие сверху листья, двух карабкавшихся по краю пледа муравьев.
У меня получилось сесть. Лоренцо показал на край холма на западе; я поглядела в ту сторону и увидела море. Маленький кусочек – темно-синий, бушующий. Руки у меня дрожали, и я подсунула их под себя. Джинсы врезались в ладони.
– Прости, что я так долго не отвечал. Меня твое письмо просто убило, я себя таким ослом почувствовал. Тысячу раз принимался за ответ, но все было не то. Все порвал.
– Ничего страшного, – ответила я и тут же пожалела об этом. Нельзя мне говорить: только открываю рот – сразу лезут банальности одна хлеще другой.
Он задел мой локоть своим, случайно. Я ощутила движение воздуха, когда он повернулся ко мне. Ощутила его взгляд на своем ухе. И тоже повернулась, попыталась поднять на него глаза.
– Ты классно пишешь, ты в курсе?
Я сглотнула.
– Я тебе завидую. Я-то до этого думал, что я крут. А ты меня отрезвила. – Он засмеялся, снова посмотрел на море. – Но ты не виновата. Мне отец каждый день повторяет, что писательство – это не профессия.
Было больно. Быть там и не знать друг друга. Все слова на свете вдруг стали плоскими, бесполезными. Я хотела расспросить его об отце, о матери; ссорятся ли они, как мои? Но в то же время меня это совершенно не интересовало. Я желала лишь, чтобы он коснулся меня, нарушил границы, утолив мою необъяснимую потребность ощущать его рядом. Чтобы он просто был.
– Давай я открою водку.
Лоренцо потянулся за бутылкой. Я ее еще ни разу не пила, но часто видела, как брат с друзьями доводят себя до совершенно жалкого состояния, поглощая эту штуку. Лоренцо неуклюже подал мне стаканчик. Там было больше половины. Я поднесла его к губам, и от одного только запаха желудок свернулся в трубочку. После этого я двадцать лет не могла даже смотреть на полки с водкой в супермаркете, в особенности с персиковой; однако второго декабря двухтысячного года в четыре часа пополудни на вершине холма я сделала глоток – и лицо свело гримасой. Лоренцо ободряюще улыбнулся мне. Я подождала, пока он тоже выпьет, и попробовала снова. Сделала второй глоток, оказавшийся еще более тошнотворным. Потом еще, и еще. И Лоренцо тоже. И после десятого глотка я повалилась на спину, хохоча как сумасшедшая.
Из-за волнения дома я не пообедала. Лоренцо лег на бок, навис надо мной. Солнце еще не село; рассекаемый ветвями свет становился текучим, оранжевым.
– Ты такая красивая. – Его голова загородила обзор. – Красивая. – Он лизнул палец и повел его по моему веку, по щеке, по губам. – Даже без всего этого макияжа.
Я стала защищаться:
– Ты зачем меня сюда позвал?
Лоренцо снова сел. Заговорил серьезно:
– Я хотел вернуться и извиниться за то, что тогда сбежал, но не смог. Сто тысяч раз прошел мимо библиотеки. Потом начал замечать на парковке «кварц» и быстро понял, что это твой. Я шпионил за тобой, когда ты ездила по пляжам, и даже два раза провожал до дома вечером. Но клянусь, я не опасен!
Я представила, как он едет за мной, пока я ищу его.