И чуть не заплакала от этого открытия.
Но сумела сдержаться.
– Зачем? – снова спросила я.
Лоренцо взял стаканчик – не имело значения, свой или мой, – и опрокинул в себя все, что там оставалось. Заставил и меня сесть и сделать то же. Я подчинилась – и у меня перехватило дыхание; горло горело, небо и деревья мельтешили перед глазами, точно кукольный занавес из папье-маше.
– Потому что ты не такая, – ответил он пьяным голосом, – как все остальные девчонки в Т., и как все девчонки, с которыми я знакомился на каникулах. Потому что ты читаешь, у тебя короткие волосы и амфибии с железными носами. Потому что ты меня притягиваешь и пугаешь, и с тобой я не могу себя контролировать.
Он схватил мою руку и положил себе между ног. Это уже был не мой брат, игравший со своей струей в туалете. Я почувствовала там большое, твердое. Потрогала.
– У тебя есть девушка.
– Да, есть.
Я убрала руку. Глубоко вздохнула, припомнила, что говорят в фильмах:
– Ты хочешь со мной трахнуться.
Лоренцо глядел на меня с какой-то неопределенностью в глазах. Я поняла, что мое обвинение соответствует истине. Он казался много старше, у него был кадык, светлая щетина на подбородке, бугор спереди на джинсах. Вещи, которых у меня не было, которых я не знала, которые и волновали, и манили.
– Трахнуться – неправильное слово, – сказал он и попытался меня поцеловать.
Почему? Разве я хотела чего-то другого?
Без сомнений и сожалений: я уже решила сдаться. Превратиться в такое место, где он мог бы потеряться, а я стать другой. Печально, что я так и не прочитала «Ложь и чары».
– Я соврала, – призналась я. – Я этого еще не делала.
Лоренцо просиял:
– Я тоже.
Солнце уже начинало закатываться за Корсику. Поднялся ветер. Лоренцо заливал мне рот слюной, а я была устрашающе счастлива. Что я первая. Что мы играем на равных. Я сняла с себя куртку, толстовку. И с него тоже. Я чувствовала себя свободной; он трогал мою грудь, и его ладонь была там, где еще никому не позволялось быть.
– Я возьму одеяло, – сказал он. – И допьем водку.
Я смотрела, как он встает, берет бутылку, достает что-то из кармана рюкзака. Мы были заодно. Я напилась, но соображала четко. Мы безмолвно подписали это соглашение. Что было совсем не просто, потому что он – мужчина, а я – женщина. Мы разные, и нам пришлось постараться. А еще я ощущала эту пустоту внутри, там, внизу; и это было не мимолетное чувство, а постоянная потребность. И он должен был войти туда, снять с меня этот груз. Я больше не хотела быть ребенком, не хотела быть не как все, не хотела чувствовать себя изгоем. И вот, как только я все это подумала, вернулся Лоренцо и накрыл нас одеялом.
В тот вечер я позвонила матери.
Я вернулась домой в половине восьмого и прошла прямо на кухню. Не помыв даже рук, распахнула шкафчик. Нашла баночку с шоколадно-ореховой пастой, пачку сухарей. Этим и поужинала – натрескалась до отвала, сидя за столом без скатерти, с выключенным телевизором, уставившись невидящим взглядом на цветочный мотив занавесок. Папа все предлагал приготовить мне пасту, рыбу, что-то приличное. Я не реагировала.
Утолив голод, я вышла в коридор. Не снимая вымазанной в земле и траве одежды, взяла трубку. Набрала код города, 015, потом номер. Линия была свободна. Я считала гудки: до восьми.
– Алло?
– Привет, мама.
– Дорогая, как ты?
– Плохо.
– Что ты говоришь?
– Я хочу, чтобы ты вернулась. Или я сама приеду, мне пофиг. Я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы мы жили вместе.
Молчание.
Отец застыл в дверях кухни, прислонившись к косяку, безвольный, точно швабра. Меня не волновало, что он все слышит.
– Я завтра возвращаюсь в Биеллу.
– Милая, мы с твоим отцом уже это обговорили. Мы приняли решение ради твоего блага.
– Моего блага? Хрена лысого!
– Элиза, ты должна учиться там, это важно для твоего будущего. Ты должна жить нормальной жизнью, спокойно, чтобы тебе кто-то помогал с учебой.
– Ты меня бросила, – прервала ее я. – Отделалась от меня. Даже на Рождество не хочешь приехать. Но почему? Почему ты меня совсем не любишь?
Я разразилась рыданиями.
Отец пошел было ко мне, но я предупреждающе выставила руку.
– Я тебя люблю, Элиза, ты даже не представляешь себе как. Думаешь, мне легко больше не видеть, как ты бродишь по дому? Думаешь, весело лежать на диване и не чувствовать, как ты сидишь рядом, на своем месте? Не покупать тебе картофельные палочки, не смотреть вместе телевизор? Думаешь, я не скучаю? Я привыкла ходить с тобой в магазин, ужинать вместе, знать, что ты сидишь, читаешь. Твоего брата дома не бывает, я все время одна.
– Но не так, как я! – яростно возразила я. – Ты не можешь равнять нас, это ведь ты моя мама!
– Я не особо преуспела, – услышала я слабый смешок, далекий, за пятьсот километров отсюда. – Создала тебе массу проблем – не нарочно, но это все равно моя вина. И я не хочу испортить тебе еще и лицей. Твой отец позаботится о тебе гораздо лучше.
– Очень удобно! – гневно крикнула я. – Что мне за дело до этой тягомотины? Я тебя уже два месяца не видела!
– На Рождество я приеду. Обещаю.
– Этого мало. Ты не можешь перестать быть моей матерью.
Я услышала, как она плачет.
Папа подошел обнять меня.
10Обычная девчонка
Красота для Беатриче в то время означала все что угодно, но только не свободу выбора. Если уж природа помогла ей выделиться среди всех, то совершенствоваться приходилось через упорный ежедневный труд. Нельзя было одеться небрежно, допустить, чтобы увидели ее прыщи. Я отлично помню, как она избегала прямого света (не то что сейчас), особенно из окна. А когда ей случалось побездельничать, всего какой-нибудь час, то потом она чувствовала себя виноватой. В четырнадцать лет она уже была таким экспертом по косметике, эстетической хирургии и моде, что могла бы руководить «Космополитеном». Вероятно – и я подчеркиваю это «вероятно», поскольку сначала она мне вроде бы призналась, а потом взяла свои слова обратно, – в июне двухтысячного мать возила ее в Швейцарию на ринопластику. Любой врач отсоветует делать такую операцию подростку, но Джинерва Дель’Оссерванца была крайне амбициозна и произвела на свет Беатриче с единственной целью: добавить последний штрих к своей мечте. Белая вилла, черный БМВ, муж-бизнесмен, дружная семья и красавица-дочь, которая благодаря матери станет звездой. И от этой мечты Беатриче некуда было деться.
Если я и пытаюсь ее оправдать, то повинно в этом, конечно, мое подсознание. Я ее не извиняю. Не разделяю эту небрежность в работе, этот ее сумасшедший эгоцентризм, желание заставить весь мир крутиться вокруг ее нарядов, ужинов и интервью, а не заниматься проблемами экологии, преступности, неравенства.
Тем не менее мы с ней повязаны. Вспоминая годы нашей дружбы, я сожалею о том, что играла роль младшей сестренки, – так же, как и в тот день, когда эта роль принесла нам удачу в «Розе Скарлет», – и ни разу этому не воспротивилась. Мало того: я не ограничилась этой пассивной ролью, а даже очень сильно поспособствовала тому, чтобы Беатриче Россетти превратилась в божество (или в монстра, как некоторые любят говорить), которым она является сейчас. Вернее, которым кажется. Но почему?
Потому что она меня любила.
Она защищала меня, обнимала, доверяла секреты – и я велась. Например, случай с ведром. Когда это было? Я беру дневник, тот самый, с замочком. Листаю его: предпоследняя среда перед Рождеством. В тот день на выходе из школы нас с Беатриче атаковала делегация амазонок из технического лицея. Никто эту историю не знает, но у меня она записана и подчеркнута красным.
Их было пять человек. Верхом на сверкающих скутерах, в шлемах с опущенным забралом, с разметавшимися по плечам волосами. Они появились внезапно, загородили нам дорогу, окружили.
– Куда это ты собралась? – бросила мне одна, как настоящая шпана, и заглушила мотор. Я, не веря своим ушам, вопросительно взглянула на Беатриче.
– Ты, Россетти, – вмешалась другая, – можешь идти. А шлюха останется.
Шлюха – это было про меня. Никто до сих пор еще не придавал моей персоне такого значения. Ребята из нашего лицея, вместо того чтобы сесть на скутеры и разъехаться по домам, задержались в предвкушении событий. На некотором расстоянии начали собираться группки зрителей.
– Помой рот с мылом, – ответила ей Беатриче. – Еще раз назовешь мою подругу шлюхой – разукрашу морду.
Она взяла меня за руку, попыталась протиснуться между амазонками, но они сомкнули ряды и сняли шлемы.
– Отойдите! – приказала Беатриче, однако те не двинулись с места. Она осмотрела их с презрением: – Советую чаще антибактериальным «Топексаном» пользоваться.
Я не думала, что наезд – хорошая идея, но как я могла сказать ей это? В воздухе повисла агрессия. Мне было страшно.
– Россетти, как это получается, что количество дерьма в тебе все время увеличивается? Сколько я тебя знаю, ты из себя строишь мисс Италию. Но не припомню, чтобы ты хоть раз выиграла, – сказала толстая брюнетка с густыми бровями и жирно подведенными глазами. – Ты мне больше нравилась, когда надувала пузыри из тюбика в рекламе Crystal Ball.
Они рассмеялись. Все впятером. Засмеялись в отдалении наши одноклассницы, прикрывая рты рукой. Смеялись все девчонки лицея – фальшивые, подлые, никогда бы не осмелившиеся вякнуть что-то Беатриче в лицо; можно догадаться, что они говорили за ее спиной.
Я тревожно взглянула на Беатриче. Она была спокойна.
На колокольне в дуомо пробило половину второго. Парковка для учеников была по-прежнему заполнена. Казалось, разошлись только учителя. Ставни на окнах были заперты. Сирокко гнал с пирса обрывки бумаги, пластиковые пакеты, наполнял воздух тяжелой влагой; море бушевало, острова исчезли за пеленой. На площади остались лишь подростки – поистине апокалиптическая сцена.