– Я поняла, кто ты, – просияла Беатриче. – Ты та толстуха с сестрой-толстухой и матерью-толстухой. Это ты два года назад на хореографии обожралась рулетиками, а потом свалилась со сцены. – Она улыбнулась. – И больше на занятиях не появлялась почему-то.
Публика заколебалась, переметнулась на сторону более сильного противника. Беатриче заметила это:
– Ты – говноподруга Валерии Лоди.
От этого имени меня пробрал озноб. Оплеванная девчонка слезла со скутера, бросилась к Беатриче, но та среагировала быстрее – увернулась и отвесила ей хлесткую оплеуху во всю щеку, а потом еще одну, и еще одну, да так агрессивно, что я испугалась. Я отвела глаза и заметила на дороге синьору Марки, собиравшуюся садиться в свой «твинго». Она всегда уходила из школы последней – думаю, потому, что накрывать самой себе на стол, готовить для одной себя очень тоскливо, даже если ты привык делать это из года в год. Она потрясенно застыла, но потом быстро направилась к нам. В глубине души я поблагодарила ее, но, глядя, как она бежит с раскрасневшимся лицом в своих серо-коричневых чулках, не удержалась от вопроса: интересно, она еще девственница?
Синьора Марки за секунду погасила ссору:
– Вы из какой школы? Зачем в наш лицей пожаловали?
Амазонки едва слышно, опустив глаза, пробормотали в оправдание какое-то объяснение. Она обратилась к Беатриче:
– Я видела, что ты сделала. Замечание в журнал.
– Почему? Вне школы я делаю, что хочу.
– Что ты говоришь? – Синьора Марки заинтересованно подняла брови. – Любопытно узнать, с чего ты это решила?
– Не отвечай, пожалуйста, – прошептала я Беатриче.
– И вы все тоже послушайте, – крикнула Марки стоячему партеру у стены и сидячему партеру на скамейках для курящих. – Дополнительная лекция по правоведению, или, если хотите, по моральной философии.
Большая часть учеников испарилась. Было уже поздно, дома стыл обед, да и моральная философия и тем более правоведение не могли конкурировать с девчачьей потасовкой.
– Ты ставишь себя выше закона, Россетти?
Беатриче приняла свой самый надменный вид:
– Закон запрещает давать пощечины? Нужно сообщить моим родителям, а то они не знают. А за эту площадь и мой отец налоги платит.
Марки молча рассматривала ее, потом сказала:
– Есть законы официальные, такие, как Конституция, Гражданский кодекс, Уголовный кодекс. И есть неписаная мораль, которая не только правит обществом, но и определяет смысл нашей жизни.
– Чего не видно, того не существует, – парировала Беатриче.
– Тогда завтра мы читаем «Антигону», но прежде ты зайдешь к директору.
Синьора Марки пошла прочь, проворно ступая на своих невысоких каблуках.
Ее юбка до колен и заурядное пальто, какие носят низкооплачиваемые преподаватели, так и сочились одиночеством. Она выглядела такой слабой. Открыла дверцу, закрыла, тронулась с места. Беатриче прокомментировала:
– Лучше бы пару раз потрахалась в своем «твинго».
Присутствующие захихикали, даже брюнетка с отпечатанной на лице пятерней. Мне было неприятно: я видела в Марки свое отражение, себя через двадцать лет. Считала ее образцом твердости, стойкости духа, воплощением сути, которая всегда должна торжествовать над формой. Но не решилась ее защитить.
Ладно, подумала я, главное, что все кончилось.
Однако в 13:45 появилась Валерия.
– Шлюха, – сказала она, слезая со скутера.
Перед этим амазонки указали на меня пальцем: вот она. А я едва успела заметить ее и голубой «тайфун» с надписью Vale’83 на задней фаре. Она на два года старше него – удивилась я, считая на ходу, – и на три года старше меня; я старалась не бежать к своему «кварцу», чтобы не прослыть трусихой, и в то же время стремилась забраться на него как можно скорее.
Валерия Лоди выглядела как нормальная, приличная девочка. Позже я узнала, что после лицея она уехала учиться в Пизу, потом вернулась в Т. и теперь работает урологом в больнице. Замужем, двое детей. Уже в двухтысячном было ясно, что у нее в жизни будет все правильно. Минимум косметики, волосы собраны, розовая водолазка, гладкие джинсы без дыр и выкрутасов, бежевое пальто. Правда, в тот день она потеряла голову.
– Он мне сказал, – прошипела она, схватив меня за плечо и развернув к себе, – что вы делали под дубом. Там должна была быть я, это наше место! А ты все разрушила!
Она с трудом сдержала слезы, лицо исказилось от ненависти. В семнадцать лет она уже познала боль предательства. Мне стало жаль ее, я ей сочувствовала, но в то же время в каком-то отдаленном и бесстыдном уголке ощущала гордость оттого, что выбрали меня.
– Я ничего не разрушила, – попыталась я успокоить ее. – Уверяю тебя.
Но она и не собиралась меня слушать.
– Почему бы тебе, – продолжала она, – не убраться туда, откуда явилась? Что за дерьмо ты напялила? Посмотри на себя. Из колонии, что ли, вышла?
– Полегче! – вмешалась Беатриче. – Она моя подруга.
Я подумала, что в Т. разборки ведутся как-то театрально; в Биелле это бы не прокатило.
– Ты тут ни при чем, – отозвалась Валерия.
Беатриче продолжала:
– Не понимаю, чего ты добиваешься. Лоренцо влюбился в Элизу, и ты ему теперь по барабану. Оставь их в покое.
– Он не влюбился, – возразила я.
Но Валерия теперь смотрела только на Беатриче, которая, не теряя самообладания, с удовольствием продолжала выступать перед публикой – отрядом девиц-технарей и остатками «классиков»:
– Считаешь себя соблазнительной? При том что одеваешься как девочка на первом причастии и, скорее всего, сегодня произнесла свое первое ругательство? Сойдет, чтобы показать тебя маме, вот только у него на это не встанет. А Элиза – панк; естественно, он трахнулся с ней, а не с тобой.
Я увидела, каково иметь Беатриче в качестве неприятеля.
Она будет изучать Канта и моральный закон, существующий внутри нас; историю Антигоны и ее борьбу с Креонтом во имя преданности семье. И получит восемь баллов за обе темы. Не имея при этом ни грамма преданности. Безвозмездно сочувствовать кому-то, ставить себя на место другого, прощать – она не понимала, что это и с чем это едят. Потому что, в отличие от меня и от синьоры Марки, знала, что под культурой скрывается природа, а природа – это импульс, насилие, удовлетворенность за счет чужой боли. Это победа любой ценой.
Валерия долго смотрела на нее, но не заплакала. Я ощутила солидарность с ней, однако что бы я сейчас ни говорила и ни делала, это не имело никакого значения. Я перестала быть главным действующим лицом: черта с два Беатриче оставила бы меня в этом звании даже на полдня.
Валерия ринулась через площадь к морю. Подобрала что-то на пирсе, какое-то время возилась над этим. Что это было, стало ясно, когда она вернулась, держа в руках ведро с морской водой, полное до краев и такое тяжелое, что от усилий у нее на шее напряглись мышцы, а вода выплескивалась ей на кроссовки.
Направлялась она не к своим подругам и не к нашим одноклассницам, которых, как и прочих участников этого события, дома ждал родительский гнев за опоздание и накрытый тарелкой обед. Она подошла к нам с Беатриче.
– Ты что задумала? – спросила Беатриче, когда Валерия, не обращая на меня внимания, встала перед ней с ведром.
– Хочу посмотреть, что там у тебя под маской, – ответила Валерия, пошатываясь. – Как выглядит твое лицо без килограммов косметики. Какая ты на самом деле.
И она это сделала. Окатила Беатриче морской водой – так мощно, что выплеснула, наверное, литра четыре, прямо в лицо.
Сбежались все – зрители из третьего «А», из первого «С», амазонки, и даже те, кто уже сидел на скутере, собираясь уезжать. Ошарашенные, возбужденные, точно гиены от запаха крови.
Тушь устояла, ибо была водостойкой. Карандаш и десять оттенков теней на веках – нет. Поползли вниз вместе с ярким цветом бровей. Блеск на губах растворился. Общий эффект был такой, что все в ее лице вдруг уменьшилось – глаза, рот. Под глазами образовались лиловые круги, словно ее долго мучили. Но самое страшное – смылась основа; вместе с пудрой, корректором, румянами и хайлайтером в итоге расплющились скулы, стал толще подбородок, и главное – обнажились прыщи. В довершение всего ее идеально выпрямленные волосы, наконец освободившиеся от парика и снова заблестевшие, от воды тут же стали кучерявиться. Прямые гладкие пряди стали превращаться в непослушные завитки, которые мне случайно довелось видеть у нее дома.
Как отлив оставляет за собой пластиковые бутылки, лоскуты прокладок, куски гудрона, так и эта волна обнажила природную основу Беатриче.
Валерия молча удалилась, оставив Беатриче на растерзание толпы, отчаянно орудовавшей локтями, чтобы получше ее разглядеть, – точно зеваки у ограждения на месте преступления или завала. А Беатриче стояла с прямой спиной, с высоко поднятой головой, погрузившись в себя. Ее куртка и волосы вымокли насквозь.
Вскоре начало холодать. Все разъехались, остались только мы вдвоем. Я была потрясена:
– Почему ты так рьяно меня защищала?
Беатриче не ответила. Взгляд приклеился к расплывчатой границе между морем и небом, к той точке, где, возможно, была Корсика, или Капри.
– Когда-нибудь, – сказала она, – у всех, кто сегодня здесь был, включая Валерию, будет жалкая работа, убогая семья, пресная жизнь, Элиза. А я, клянусь, обязательно совершу что-то настолько невероятное, что об этом узнает весь мир, и говорить будут только обо мне, и я буду мозолить этим курицам глаза всегда и везде, и они станут мне завидовать. Так сильно, что больше никогда не смогут быть счастливыми.
На следующий день она не пришла в школу. Ее отсутствие стало второй новостью, разнесшейся по всем трем этажам и по всем классам. А первой новостью было то, что Лоренцо Монтелеоне лишил девственности Биеллу.
Окопавшись за своей партой, я заставляла себя не слышать и не видеть болтовни и ухмылок. Быть единственной в третьих классах прежней школы, кто еще не целовался с парнем, или первой в четвертых классах лицея, кто уже потерял девственность, разницы никакой: меня все равно не принимали.