Синьора Марки вошла в класс с Софоклом под мышкой, поглядела на пустое место рядом со мной. И все равно выдала панегирик важнейшему закону, который требует от тебя поступать сообразно не душевной склонности, а моральной обязанности. Я, слушая ее, думала: кого ты надеешься изменить? Вот этих, которые сидят тут вокруг меня?
Но потом она читала «Антигону», и я проводила параллели с собой: одинокая, изгнанная, заточенная в пещеру. Я ничего особенного не совершила, однако было ясно, что во мне есть непокорность. Унаследованная. Я как моя мать: какая-то дисгармоничная, неправильная. И к Беатриче это тоже относилось. Мы словно несли в себе какую-то тайную вину, видную всем вокруг.
Вот за него ответить я боялась
Когда-нибудь пред божиим судом,
А смертного не страшен мне приказ.
Умру я, знаю. Смерти не избегнуть,
Хотя б и не грозил ты[16].
Какая женщина, какими стихами отвечает она властям! Могу ли я быть такой же? Я бы тоже со всеми почестями похоронила своего преступного брата; я, что помогала ему покупать травку. Но пойти против общества, защищая то, что мне дорого, во что я верю, – достало бы мне смелости? Софокл перенес меня в Грецию и помог пережить два академических часа. На перемене я попросила у синьоры Марки книгу, которую она мне одолжила с явным удовлетворением, и все оставшееся время тайком читала трагедии, притворяясь, что делаю записи по естественным наукам и математике. Остальные в своей критике уже буквально забрались мне в трусы и перемывали косточки там, где я не могла защититься. Я сгорала со стыда, и ко мне вновь вернулось прежнее ощущение, что я проваливаюсь, что под партой не пол, а пропасть; и от этого опять сжималось горло, не пропуская воздух. Когда прозвенел звонок с уроков, я дождалась, пока все уйдут, встала и подошла к окну.
Открыла его, высунулась, опираясь локтями о подоконник. Заметила в море нефтяной танкер; куда он – в Геную? Его обгонял большой катер. Тучи чаек вились над паромами, ходившими до Джильо и обратно. Казалось, у всех на свете есть путь, которым они следуют, и только я стою на месте. Вот было бы хорошо перестать быть собой и сделаться как все! Я высунулась еще дальше, легла животом на раму, оторвав ноги от пола.
И увидела его.
Пустая парковка – только мой «кварц» и черный «фантом». И верхом на «фантоме» Лоренцо, буравит меня своими голубыми глазами.
Он спокойно покачал головой: «Нет».
Нет? Безмолвно возразила я в ответ. Но что мне тогда делать? Жить дальше вот так, в ненависти к себе? А что значит «жить»? Нравиться другим? Быть любимым? Чувствовать право на счастье?
Я была подростком, а не героиней греческой трагедии. И, как многие в этом возрасте, чрезмерно драматичной; смерть казалась легким и быстрым избавлением от невыносимого будущего.
Но я не могла броситься вниз у него на глазах.
Я с досадой захлопнула окно. Надела куртку, рюкзак, сбежала вниз по лестнице. Не глядя прошла мимо Лоренцо к своему скутеру. Мы с того дня не виделись и не писали друг другу. Я надела шлем, завела двигатель. Нам обоим не представлялось возможным выдавить из себя хоть слово. Я рванула с места, ринулась в хитросплетение переулков, вынырнула на пьяццу Мартири, спустилась к набережной. В боковое зеркало было видно, что Лоренцо следует за мной. Я прибавила газу, прибавил и он. Свернула налево, он тоже. Я поехала к бельведеру. Крутой подъем, серпантин – он висел у меня на хвосте, чтобы я его видела. Хотел, чтобы я остановилась? Но разве я могла?
А происходило все вот как тогда, под одеялом. Мы были голые выше пояса, и мне было страшно. «Я хочу тебя видеть», – сказала я, откидывая одеяло с наших голов. Снова появились его черты, его губы; мне захотелось лизнуть их. Потому что это была я – и больше не я. Я хотела сбежать – и одновременно желала, чтобы он истерзал меня.
Лоренцо снял с меня джинсы. «Сваровски» полетели в траву точно лохмотья. Я на мгновение задержала на них взгляд, удивляясь: я делаю это вперед тебя, Беатриче, можешь себе представить?
Я почувствовала, как Лоренцо снимает с меня трусы. Никто еще такого не делал – никто, кроме моей матери, когда я была совсем маленькой. Но разве это было важно сейчас? Детство, Рождество; ссоры, ласки – вплоть до этого момента? Лоренцо попросил показать, как я себя трогаю. Я со стыдом попробовала направлять его руку. Было слишком быстро, слишком неуклюже, но мы это сделали: вместе. Потом он попросил меня еще раз – и я облажалась и, кажется, чуть все не испортила, а может, и нет.
Я не очень-то умело обращалась со словами, а уж со своим телом тем более; оно было незнакомо мне – но оно существовало, желало, требовало. Лоренцо был такой красивый, что я рвалась простить ему что угодно, и на языке вертелись тысячи по-щенячьи восторженных признаний. В тот момент я бы согласилась продать душу дьяволу, уничтожить свою личность, лишь бы он продолжал доставлять мне удовольствие.
Я хотела быть как другие. Даже больше – лучше, чем другие. Это непростительно? Лоренцо протянул руку, достал из кармана джинсов презерватив. Из-за этой паузы я заколебалась. Спросила себя: уверена? И ответила: должна. Он вошел в меня, продвинулся дальше. Я, распростертая на земле, с бесконечным небом над головой, придавленная весом его тела, ощутила боль – такую сильную, такую несправедливую.
Слезы потекли из глаз, спускаясь по вискам.
Я вспомнила каждую деталь, пока неслась на скутере. Как я не справилась. Каким ничтожеством себя показала. Лоренцо заметил, что делает мне больно, хоть я и старалась это скрыть, поэтому и ему тоже было несладко.
Я сбежала. Спряталась за деревом и выблевала всю водку, испытывая такое страшное презрение к себе, что серьезно была готова броситься со скалы или под поезд, но в итоге, как обычно, залезла на свой «кварц» и снова часами колесила по городу. Только на этот раз в испачканных кровью джинсах Беатриче.
Я посмотрела в зеркало: Лоренцо не отставал. Уже два часа; отец точно рассердится. Я сбавила скорость, Лоренцо тоже. Я съехала к бельведеру, припарковалась. Пошла и села на самую дальнюю скамейку. Обняв колени, стала глядеть на Эльбу.
– Я бросил Валерию, – сказал он, сев рядом.
Я не повернула головы.
– Бросил ради тебя.
Я подумала, что люблю его. И неважно, что этот глагол слишком сильный, что я не понимаю его значения; и тело тут больше ни при чем – по крайней мере, оно не главное. Главным были слова и то необъятное, что зовется душой, ради чего слагают стихи и совершают подвиги. Я любила его всем своим существом, и это уже навсегда; я больше не хотела ничего знать, не нуждалась в обещаниях, не желала ничего вернуть. Я любила его.
– Мы не можем быть вместе, – ответила я.
А в это самое время в двухкомнатной квартирке окнами на пьяццу Паделла, на последнем этаже и без лифта, Беатриче теряла девственность с Габриеле.
Она не могла больше ждать: на двенадцать дней позже меня – и так уже позор. Сейчас мне смешно вспоминать эти ядовитые колкости, отпускавшиеся насчет того, что она не явилась в школу из-за стыда и унижения. Это Беатриче-то? Не дождетесь! Она прогуляла уроки, чтобы проскользнуть в сырые переулки старого города, позвонить в домофон с написанной от руки фамилией «Мазини» и подняться в арендованную мансарду к своему любимому – первому и, верно, единственному, – до того, как он уйдет на фабрику.
Да, прекрасно понимаю, что я сейчас выдала настолько лакомую информацию, что любой журнал о знаменитостях – итальянский, французский, американский, русский – пообещал бы золотые горы за право опубликовать эту историю. Но я бы никогда на это не пошла. Даже на этой странице, которую никто не увидит, я приведу лишь несколько фактов, необходимых для дальнейшего повествования; опущу все нежности, все деликатные моменты и интимные подробности, рассказанные мне Беатриче: они принадлежат ей, и я и дальше буду хранить их. Потому что, в отличие от нее, я, как и синьора Марки, полагаю, что культура дает нам чудесную возможность не быть животными. То, что не приносит ни денег, ни славы, нужно нам – и нужно в первую очередь.
Восемь лестничных маршей, и еще один последний. Каменные ступени, плесень на стенах. Беатриче, поднимаясь туда, сильно рисковала, и в дальнейшем риск станет для нее привычной стратегией.
Старый рыбацкий дом, со скудным освещением и с пропитанными солью стенами. Габриеле жил там вместе со старшим братом. Из окна его комнаты в самые ясные дни был виден островок Монтекристо. А слуховое окошко в кухне выходило на площадь – наверное, самую маленькую во всей Италии, размером с нашу гостиную. И настолько незаметную, что, если не живешь там, никогда о ней не узнаешь. Жильцы заставили ее растениями в горшках и сушилками для белья. Я ее обожала. Позже мы все вместе будем устраивать волшебные ужины в этой квартире под крышей, проводить замечательные субботние вечера, лучшие в моей жизни. Габриеле будет бренчать на гитаре и петь «Альбакьяру» Васко Росси, а Сальваторе, его брат, – готовить карбонару и лить в бокалы красное вино. Но я забежала вперед почти на год.
Тем декабрьским утром двухтысячного года – четырнадцатого числа, как гласит мой дневник, – Беатриче постучала в дверь, и Габриеле открыл ей босиком, в боксерах и майке, потому что только что встал, и с сигаретой в углу рта, потому что он просыпался и сразу закуривал. Беатриче по нему с ума сходила. Семь лет разницы: его могли арестовать. Но он был классный парень. Приготовил завтрак для двоих (думаю, было часов девять), и они немного посмотрели японские мультики, сидя в обнимку на диване. До всего.
Габриеле был из Ливорно и произносил «ч» с таким придыханием, что каждый раз меня смешил. В шестнадцать или семнадцать лет ему надоело учиться, и он переехал в Т. к брату. Их родители были, мягко говоря, не образцовыми и, по-моему, прервали с сыновьями всякие отношения. С деньгами у него было туго, еле сводил концы с концами. Иногда счета за газ и взносы за участие в мотогонках оплачивала за него Беатриче, которая отлично зарабатывала, еще будучи подростком. И я ее понимала: на этого красавчика оборачивались на улице. Брюнет с черными глазами, чувственными губами и такой смуглой кожей, что можно было принять его за араба или африканца. Курил он как паровоз, прямо как мой брат. Видел себя будущим победителем мотокросса, но пока ради пропитания вкалывал рабочим на предприятии, которое до сих пор, хоть и не в таких масштабах, производит транспортировочные ленты и зубчатые ремни.