– Это несправедливо, Элиза! Она умирает!
– Нет, все будет хорошо, – пробовала я утешить ее, сознавая, что лгу. Потому что слова нужны как раз для этого: дать надежду, обмануть, приукрасить, улучшить. Но реальность не такая, и ей плевать на наши желания.
Я держала ее изо всех сил, стараясь смягчить удар, защитить ее своими мышцами и костями, всем своим телом, убедить ее, что она может уцепиться за меня, и я не дам ей упасть, я полечу вместе с ней. Я безмолвно пообещала ей, что сделаю все, лишь бы однажды снова увидеть ее счастливой; возможно, дружба как раз и есть это обещание.
– Она сказала, что уже присмотрела себе парик, очень красивый, и к лету она настолько оправится, что мы снова поедем в Нью-Йорк; что в больнице она будет ходить только в шелковых халатах и вскружит голову всем медбратьям, но это все туфта. Она не поправится. Я знаю, чувствую.
Она оттолкнула меня, вскочила, пнула свой скутер, мой – и обессилела. Потому что самое худшее было не впереди, оно происходило сейчас: незнание, ожидание. Чего? Того, о чем нельзя даже упоминать. Закрытые окна, запах лекарств, молчание, в которое погружаются все комнаты, когда в доме тяжело больной; иссякающая постепенно радость.
Твою жизнь всегда разрушает какая-нибудь новость, и потом ты можешь сделать глубокий вдох, успокоиться, поверить, будто надежда еще есть, пытаться найти в результатах анализов улучшение в ноль целых с запятой, убеждать себя, что выход найдется, когда вызовут очередное светило, потому что реальность не может быть так жестока.
Но она жестока. И хотя тем ветреным утром в День святого Стефана, на бельведере, перед потемневшим морем с пробиравшимися на Эльбу паромами, нам с Беатриче было всего по четырнадцать, мы уже знали, что будущее – это такое время, которое лишь отбирает и ничего не прибавляет.
Часть IIНесчастье и восприятие(2003–2006)
13«Достояние навеки»
Минуло два дня с прочтения этих дневников. И что по существу изменилось в моей жизни? Ничего. Правда, сегодня я под надуманным предлогом ушла с работы пораньше – так, без причины, просто захотелось. Прошагала мимо химчистки, но внутрь не зашла, хотя мне нужно было забрать две куртки. И даже не почувствовала себя преступницей оттого, что задержала оплату счета за коммунальные услуги.
Я себя не узнаю: эта бунтовщица не я. На самом деле я просто все время думаю о нас двоих в Т. в начале двухтысячных. Я так долго душила их, эти воспоминания, что теперь они извергаются наружу, точно гейзер. И они не поблекли, не перепутались, напротив – очень даже полны жизни.
Я не иду в сторону дома, а делаю крюк и в итоге оказываюсь вне привычного маршрута. Ощутив себя дерзкой, продолжаю двигаться к тем районам, куда никогда в жизни бы не пошла. И совершенно случайно оказываюсь в наиболее чуждом для себя месте – в пассаже Кавур. Я останавливаюсь перед витринами с зашкаливающими ценами, гляжу на сверкающие платья и драгоценности. Рядом с собой на стекле обнаруживаю отражение Беатриче, которая указывает на сумочку, с сомнением приподняв бровь, потом – уже более решительно – на шарф.
Я замечаю винный магазин, и меня вдруг охватывает желание купить бутылку и отпраздновать. Но что? И с кем? Этого я не знаю. Однако пока еще только полшестого, и времени у меня предостаточно. Я проскальзываю в дверь, спрашиваю бутылку пино бьянко – из тех, что получше. Расплачиваюсь, выхожу, с восхищением смотрю на гирлянды и ловлю себя на том, что улыбаюсь.
Хоть у меня и нет подруг с большой буквы, я все же могу рассчитывать на трех соседок, которые живут в квартире надо мной и которые мне симпатичны. Решаю выпить вино с ними и возвращаюсь домой. Не предупреждая по телефону, не рассуждая. Я становлюсь такой же импульсивной, как моя мать.
Звоню в дверь, открывает Дебора.
– Вы никуда не собираетесь? – спрашиваю я. – Я не помешаю?
– Куда мы можем собираться? Ты что, нас не знаешь, что ли?
Мы общаемся с тех пор, как они сюда переехали, с 2016-го или 2017-го. Сначала одалживали друг у друга сахар, яйца и вообще то, чего не доставало в холодильнике в воскресенье вечером, когда магазины уже закрыты. Потом начали болтать; выяснили, что мы все приезжие, провинциалки, и это нас объединило.
Я снимаю пальто, иду за Деборой через узкий темный коридор, типичный для таких старых домов в историческом центре, где снимают жилье в основном студенты или без продыху работающая молодежь. Деборе на вид лет двадцать семь, она изучает антропологию на курсах при университете и на полставки работает промоутером. По-моему, она только что откуда-то вернулась, потому что на голове у нее кепка «Нинтендо».
Мы вваливаемся на кухню, где за столом сидят Клаудиа с Фабианой, в трениках и тапках, как всегда по будням вечером. Уже без макияжа, волосы собраны наверху заколкой-крабом, перед каждой – чашка ароматного травяного чая.
– Девочки, я принесла вино, – объявляю я.
Девочки оживляются. Клаудиа отправляет чай в раковину, открывает буфет и достает бокалы.
– Что празднуем? – интересуется она, отчего я впадаю в ступор, не зная, что сказать. Правда в том, что за последние сорок восемь часов я исписала сотню страниц. Сотню! Это кажется невозможным, неслыханным. Да, опять я завела свою песню, знаю. И все же…
– Ничего, просто уже почти Рождество… – лепечу я.
– Худшее на свете! – отзывается Фабиана. – Я даже на один день вырваться не могу. Двадцать шестого надо на работу. Эксплуататоры.
Клаудиа протягивает мне штопор. Я открываю бутылку, наливаю всем вина.
– Найди что-нибудь другое, уволься, – вырывается у меня. Я вообще не из тех, кто дает смелые советы, но сегодня я другая, анархическая. – Пошли все к чертям, возвращайся в Апулию, создай себя заново.
Они втроем смотрят на меня с некоторым удивлением, молчат. Создать себя заново? В тридцать лет, в этой стране? Что я несу?
Телевизор работает на минимальной громкости. Мы чокаемся за нас и за наше выживание.
– Ненавижу своего шефа, – заявляет Клаудиа, расслабившись.
– Я своего во сне вчера видела. Закрыла его в морозильной камере. Хотела работать в колбасном отделе с той мегерой, – говорит Фабиана. – Она, по крайней мере, на мои сиськи не пялится.
Дебора смакует вино и, осознав, что на голове у нее до сих пор рабочая кепка, срывает ее и швыряет в противоположный угол кухни. И вытягивает ноги на диване.
– А я хочу убить своего бывшего. Так и сыплет сердечками под всеми провокационными фотками моих подруг.
– А ты себя запустила, – укоряет ее Клаудиа. – С тех пор как он тебя бросил, ты на пугало похожа. Посмотри на себя! У тебя на легинсах дыра.
– И что? Я же не Россетти.
Мне давно следовало привыкнуть. Всегда, в какой бы беседе я ни участвовала, особенно здесь, неизбежно в какой-то момент выстреливает ее имя. И я каждый раз опускаю взгляд, покусываю губы, чтобы отвлечь себя от замешательства, от пронзившего тело озноба, – конечно же, это быстро проходит. Я словно бы совершила ограбление двадцать лет назад и теперь боюсь, что все всплывет (это все из-за джинсов?). Нелепый, но неизменный страх. Потому что вокруг каждый день твердят о Беатриче. Все указывают на нее как на пример – не важно, хороший или плохой. Все в курсе того, что она сказала, что сделала, словно это лично их касается.
Дебора, подскочив на диване, хватает пульт и прибавляет громкость. Фабиана и Клаудиа тоже во все глаза уставились на экран. Там парень, некий Даниеле, загорелый, с ухоженной бородкой, с завивкой волосок к волоску. Сидит в гостевом кресле на каком-то шоу и что-то говорит убитым голосом.
– Так я не поняла, – прерывает его ведущая, – это правда или нет, что вы должны были пожениться?
Парень смотрит на нас. Как мы сидим у себя дома. И с волнением признается:
– Я еще никому этого не говорил, Барбара, клянусь тебе. Но на Феррагосто, когда мы были на острове Форментера, я сделал ей предложение.
– И она?
– И она сказала «да».
– Брехун! – взрывается Дебора.
– Один месяц? Два? – считает Фабиана. – Сколько они были вместе, он и Россетти? Да он уже на всех каналах женихом представляется.
Они спускают собак на этого качка, который теперь плачет. Они про всех ее мужчин знают: с кем Беатриче встречалась, с кем просто флиртовала. А я знаю лишь одного, и вот теперь начинаю думать о Габриеле.
Он бы такого никогда не сделал. Не выставил бы себя на сцену, под лучи прожекторов, не распространялся бы о полуночном купании голышом, о целых днях, проведенных безвылазно в номере гостиницы. За все это время Габриеле ни разу не проговорился не только прессе, но и вообще никому из тех, кого я знаю, – что был с Беатриче. И не один-два месяца, а несколько лет. И что был у нее первым. Он, как и я, хранил полное молчание. Держал секрет при себе. К горлу подкатывает волна ностальгии, чувство товарищества, какой-то общей принадлежности, и я вскакиваю со стула, придумав оправдание, будто мне срочно нужно приготовить ужин.
Я сбегаю, оставив наполовину полный бокал. С мыслью, что в последние два дня я уже столько лжи нагородила, словно у меня вдруг появился любовник.
Я открываю дверь квартиры, раздеваюсь, бросаю все – сумку, шарф – как попало на комод. Бегу в комнату, сажусь за компьютер, набираю имя: «Габриеле Мазини» в популярных соцсетях. Да, у меня тоже есть аккаунты, но в них ничего: ни фотографии, ни одного слова. Они нужны не для того, чтобы меня нашли, а для того, чтобы тайком подлавливать других.
В строке поиска я набираю «Габриеле Мазини из Т.», но интернет не выдает ничего подходящего. Как и на «Габри Мазини». По возрасту – я подсчитываю: сорок – тоже мимо. По интересам – мотоциклы – опять не то. Все или слишком старые, или слишком молодые, или блондины, или шатены, или поседевшие. Время идет, а у меня ничего не движется. Не могу его найти. Я расстроена, но не удивлена.
Габриеле никогда не стремился привлекать к себе внимание. И даже так ни разу и не дал Беатриче сфотографировать себя для этих проб, которыми она так загорелась. Он был красив как Аполлон, в сто раз красивее Даниеле. Я даже больше скажу: задолго до того, как Беатриче превратилась в несравненную «Мавританку» и заблистала на всю планету, Габриеле-мавританин блистал в переулках старого города Т. Он выходил из дома в рабочем комбинезоне, и все матери и дочери, онемев, провожали его взглядом. Ему достаточно было щелкнуть пальцами, чтобы попасть на подиум, на телевидение. Он мог бы иметь любую женщину, рушить браки, жить за счет богатых миланок, бывавших в Тоскане на отдыхе. Но остался в своем уголке, покуривая косяк и глядя мультики Миядзаки, довольствуясь своей жизнью – неповторимой, цельной, без лжи и чар, вдвоем с девчонкой – пусть и особенной, но все же в те времена просто четырнадцатилетней пигалицей.