– Раз, два, три. Как слышно?
Потом кашлянул и торжественно попросил тишины:
– Позвольте мне посвятить эту песню своей жене.
Мама покраснела оттого, что ее снова в первый раз назвали женой. Гости затихли в ожидании. И даже семья, управлявшая рестораном, прекратила обслуживание: все остановились и посерьезнели. Свет приглушили.
Кристиан, прикрыв глаза, запел «Салли»[21]:
Салли идет по улице, даже не глядя под ноги,
Салли – женщина, которая больше не хочет вести войну.
Я не знала эту песню; она растрогала меня. Позже, послушав ее в оригинале, в исполнении Васко, я поняла заложенный в ней смысл. Но в тот вечер Салли была моей матерью, и только Кристиан – весь собранный, ни одной неверной ноты, – мог донести его до меня. Я видела, как мама вытирает слезы, как растекается по лицу наложенный Беатриче макияж, пока он поет: «Может быть, жизнь не вся потеряна». Меня умилила эта женщина – ошибавшаяся, наивная: Салли-Аннабелла. Я с удивлением увидела, как она идет по своему совсем не легкому пути, который я не понимала, искажала, игнорировала. Последовали бурные аплодисменты, которые никак не утихали. Собравшиеся синхронно встали, словно на какой-нибудь сенсационной премьере в Ла Скала.
А потом случилось нечто настолько неслыханное, настолько неожиданное, что ни я, ни мой брат не смогли тогда это переварить.
Кристиан вернулся на свое место, с чувством поцеловал мою мать, и тут вдруг она тоже поднялась. И под изумленными взглядами присутствующих пошла и села за синтезатор. Явно взволнованная, сомневающаяся, но не смущенная. Она принялась регулировать стойку.
– Эй, мама! – заорали мы с Никколо. – Ты что делаешь? Ты же играть не умеешь!
Мама не обратила на нас внимания. Погладила клавиши, придвинулась, приблизила губы к микрофону.
– Я тоже хочу посвятить песню своему мужу, – заявила она.
Кристиан не удивился. Теперь я понимаю, что он, в отличие от нас, все знал. Он свистнул пару раз, подбадривая ее. Мама поначалу сбивалась, ошибалась и фальшивила – то ли от неуверенности, то ли просто потому, что много времени прошло. Но с каждой секундой играла и пела все лучше и в итоге исполнила ее всю, до конца. «Лестницу в небо» Led Zeppelin. Совсем другая Аннабелла, незнакомая собственным детям и совершенно свободная, проявилась из прошлого. Все взволнованно зааплодировали, мама заплакала. Потом публика потребовала спеть на бис, и мама подчинилась. Никколо, хлопнув дверью, ушел курить. Я, кажется, скрылась в туалете; точно не помню, но сбежала в любом случае. Потому что в тот момент впервые осознала, что не только мы – я, отец и брат – составляли ее счастье. Что у нее всегда было что-то еще.
Поздним вечером мы перебрались в «Вавилонию». Никколо всех запустил туда бесплатно – это был его подарок новобрачным. Была суббота; парковку заполонили машины с миланскими и туринскими номерами, на вход стояла бесконечная очередь, словно в галерею Уффици в разгар туристического сезона. Я по возрасту уже имела право зайти внутрь, и даже было с кем. Ну а моя подруга Беатриче словно сошла с телеэкрана: все на нее оборачивались и свистели ей вслед.
Хочу выдвинуть идею. Возможно, она не была красивой. Рот, например, если посмотреть повнимательнее на некоторые фотографии, несколько кривоват. Волшебные глаза, если не накрасить их идеально, на самом деле немного навыкате. Но Беатриче всегда вела себя как красотка, и мы на это велись.
В «Вавилонии» она заработала как одобрительные «Ого!», так и смешки. На мне была моя стандартная футболка с надписью «Анархия», хотя ради торжественного случая я рискнула надеть мини-юбку и босоножки на невысоком каблуке. Ну а Беатриче по обыкновению переборщила с каблуками, с шелками, с укладкой и выглядела белой вороной. Не могу сейчас вспомнить цвет ее волос: то ли уже черный, то ли платиновый блонд, то ли опять каштановый со светлыми кончиками.
Кто-нибудь наверняка захочет посмотреть свадебные фотографии. Вот только их нет.
Но я помню, как, пробираясь рядом со мной сквозь толпу, мимо всех этих ирокезов, цепей, шипов, она экстатически улыбалась: «Я, наверное, все время мечтала об этом месте! С тех пор, как ты тогда рассказала мне о нем у меня в ванной, в четвертом классе. – Она огляделась вокруг. – Волшебно».
На самом деле это был всего лишь одинокий ангар среди полей, причем не в самой Биелле, а в Пондерано с населением три тысячи жителей. Но здесь выступали даже калифорнийцы, так что из крупных городов сюда отправлялись машины, набитые взрослыми и подростками, желающими послушать Blink-182, Misfits, Casino Royale или Africa Unite. «Вавилония» – легендарное место; доказательство того, что даже в провинции мечты сбываются и что центр мира можно сдвинуть, если очень захотеть.
В тот вечер играли Punkreas; я знала наизусть все тексты из альбома «Паранойя и власть», так что слэмила, орала и потела у сцены, как ненормальная. В какой-то момент я заметила, что Никколо и Беатриче уходят, но поскольку была пьяна, то не отреагировала. Как же это здорово – толкаться со всеми, петь знакомые песни с незнакомцами, наполнять глаза стробоскопическим светом, а ноздри – запахом марихуаны, которую тайком курили в темных углах. И как жаль, что сейчас я больше не могу вести себя так свободно.
Я слэмила несколько часов; потом мама схватила меня за руку и прокричала в ухо:
– Пойдем наружу! Я должна тебе кое-что сказать. Всего на минутку.
Я в замешательстве пошла за ней. Теплая ночь, замершие, неподвижные поля. Ангар словно вибрировал, сотрясаясь от музыки, однако тишина, ветер и цикады побеждали.
Мы пошли и сели на капот «альфасуда» в слабом свете луны. Мама достала из пачки «Мальборо» свернутый косяк, прикурила, передала мне. Я взяла, хоть и не курила. Одной затяжки хватило, чтобы меня развезло и мозг затуманился. Зажженный в салонах машин свет выхватывал из темноты страстно целующиеся парочки и потягивающих марихуану людей. Мама сказала:
– Прекрасный был день. Спасибо тебе.
– За что? – спросила я, борясь со смущением.
– За то, что согласилась быть свидетелем, хотя это не твой отец, что приехала в Биеллу, хотя… Иногда я понимаю, что ты меня ненавидишь.
– Это неправда, я так на самом деле не думала, когда сказала тебе это.
– Элиза, ты ничего не должна мне объяснять. Твоя бабушка приходила за мной на центральную площадь Миальяно, когда я через окно сбегала на свидание к своему первому жениху, и волокла меня за волосы до дома перед всеми. Если я получала плохую отметку, то есть всегда, – хлестала меня по щекам. Про менструации мне рассказала соседка по парте, потому что мать мне объясняла только то, как отличать хорошие грибы от ядовитых и как собирать каштаны в лесу. Я знаю, каково видеть в родителях злейших врагов; я десятилетия потратила, чтобы простить своих. Зато теперь я сама знаю, как трудно быть матерью.
Я больше не могла курить. Пепел медленно падал на землю, а мамин профиль вырисовывался в свете луны; такой красивой я ее еще не видела.
– Почему ты мне это говоришь?
Мы обе были пьяные и накуренные, что и облегчило нам этот разговор, который больше никогда не повторялся.
– Потому что я сегодня счастлива. Не желаю больше никого ненавидеть, не желаю никого обвинять. И потому хочу сказать…
Она взяла у меня косяк, сделала последнюю затяжку. Повернулась ко мне.
– Что часто чувствовала себя дерьмовой матерью. Неправильной, ни на что не годной. Похоже, я много дел натворила. Но поверь, я всегда тебя очень любила.
В три часа ночи, когда концерт закончился, стартовал диджейский сет – танцевальное, техно. Танцующих осталось мало, и единственной парой, которая обнималась, прижимаясь щекой к щеке, были мама и Кристиан.
Я смотрела на них издалека, сидела на стуле и вспоминала слова из «Салли»: «Может, и правда не все было ошибкой». Брат с Беатриче были неизвестно где, гости со свадьбы испарились. Я опять осталась одна в углу, но на сей раз не чувствовала себя ничтожеством или изгоем: я была свидетелем. Смотрела, как они танцуют, и сознавала, что это мамино безумство – наверное, лучшее ее решение; разъезжать с Кристианом по выходным, посещая рестораны, пиццерии, праздники, фестивали, помогать ему с оборудованием и иногда с вокалом, подменять его у синтезатора – это компенсация за ее предыдущую жизнь. И что Кристиан, в отличие от папы, подходит ей.
Они действительно прожили счастливо тринадцать лет.
Осенью 2016-го Кристиан ушел из жизни от цирроза. Мама без устали ухаживала за ним до самого конца, даже уволилась и всю себя посвятила заботе о нем. Но он все равно умер, а у нее самой уже не осталось никаких сил.
Похоронами пришлось заниматься мне, потому что мама не способна была даже подняться с кровати. Так я и обнаружила настоящее имя Кристиана в его паспорте и профессию «артист» в документах – это с его-то неоново-зелеными «найками» и блондинистым хвостиком. Однако, вспоминая, как мама смеялась рядом с ним и как они веселились на танцах в Валле-Моссо, хочется сказать, что артистом он все-таки был и что жизнь несправедлива в самой своей основе, иначе бы она не кончалась.
Говорят, ценность литературы в том, что она сохраняет жизнь. И потому сейчас я не поднимаюсь из-за стола, не спешу готовить ужин под предлогом, что уже поздно. Я остаюсь еще какое-то время за компьютером, задержавшись в том прекрасном моменте и глядя, как они танцуют в «Вавилонии» – он в чем-то вроде смокинга, она в зеленом платье с оборками, – на полупустой площадке, в полумраке. И пишу фразу, в которой Кармело не может умереть, моя мать не может страдать, а время – дойти до этого момента сюда, ко мне, сидящей в одиночестве и в тишине. До настоящего.