– Книга? Скукота.
– Открой хотя бы.
Она разорвала обертку, достала «Анну Каренину» в твердом переплете – самое красивое издание, какое я вообще видела; я неожиданно наткнулась на нее в глубине единственной, темной, пыльной библиотеки Т., которую посещали лишь пенсионеры и такие аутсайдеры, как я. Месяц карманных денег.
– И что я буду делать с этим кирпичом?
Вернувшись к жизни, она перестала читать.
– Неблагодарная! Прочитай, что я тут написала!
– Беатриче, – прочитала она вслух, – моей подруге, сестре, второй половинке. Навсегда.
Она улыбнулась. Растрепанная, в розовой пижаме.
– Ты тоже навсегда.
Чуть позже мы сели на скутеры и поехали на Железный пляж. Хорошо помню, потому что это было последний раз. Дул ветер, парковка была пуста. Мы бросили «кварц» и «реплику» и по заросшей вереском тропинке спустились к берегу. Там не было ни души, лишь чайки парили над водой, подставив крылья мистралю. Паромы вдалеке торопились на Эльбу. Свет был прекрасный.
Мы дошли до рудников. Я достала из рюкзака фотоаппарат, штатив и шерстяное одеяло. Сказала Беатриче разуться, она послушалась: ей нравилось реализовывать мои фантазии. Она говорила, что во мне есть нечто, чего не хватает фотографам; что я хоть и снимаю хуже, но умею достать из нее силу. Пока она позволяла мне затаскивать ее на развалины какой-нибудь заброшенной фабрики, в какую-нибудь старую школу, соглашалась перелезать через сетку, нарушая запреты, я могла лепить из нее свою Анну Каренину, мадам Бовари, Соню Мармеладову.
– Носки тоже сними, – сказала я. Завернула ее в одеяло, точно младенца, растрепала ей волосы, размазала послюнявленным пальцем черный карандаш вокруг глаз. – Теперь ложись у этой скалы в позе эмбриона и сделай вид, что ты единственная выжившая.
– После чего?
– После Чернобыля. Или наводнения, или конца света.
– Какая ты драматичная!
Она засмеялась – свободно, беззаботно. И никак не могла остановиться. Я их все сохранила, напечатала: фотографии, которые нельзя было публиковать. Приклеила универсальным клеем в дневник. Они постарели, как это обычно бывает с предметами: следы пальцев, потертости.
Когда мы вернулись к нашим скутерам, был уже полдень. Мы не поехали домой, а решили пообедать в «Корсаре». Предупредили отца по телефону, он не отреагировал. В тот период он ходил совершенно отрешенный: есть мы или нет, все равно; даже забыл про день рождения Беатриче.
Но если подумать, то жили мы совсем неплохо: свободные, забытые.
Мы сели за стол. Одни, как взрослые. Заказали бутылку вина, самую дешевую, и две «Маргариты». Я была так счастлива за нас двоих, что казалось, будто все прошлые события – мой приезд из Биеллы, безумства моей матери, смерть матери Беатриче – предназначались для укрепления нашей дружбы.
И потому я объявила ей наше будущее:
– Поехали в Болонью, Беа.
Беа, улыбавшаяся с бокалом в руке, вздрогнула.
– Лоренцо уезжает туда в сентябре, – объясняла я, – но я не могу отправиться к нему без тебя. Ты тоже должна ехать! Болонья чудесная, а мы с тобой не можем разлучаться.
Беатриче побледнела. Но я в своем стремлении навязать ей свои планы не обратила на это внимания. Не хотела обращать. Я так страстно желала повзрослеть и была так наивна:
– Будем жить все вместе, втроем, будем вместе на лекции ходить. Я запишусь на литературный, а ты? Уже решила?
У нее сделался совершенно пустой взгляд. Она словно лишилась всех слов, желаний, грез, регрессировала к зачаточному состоянию. Покачивалась на стуле, как безнадежно брошенный ребенок. Ее лицо осунулось, глаза уставились куда-то мимо меня, мимо этого мира.
– Ты все время спрашиваешь, – заканючила она. – Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Да откуда я знаю! Хватит спрашивать. Пастушкой? Принцессой? Что ты хочешь услышать?
– Беа! – Я перепугалась, потянулась к ней, схватила за руку, чтобы вернуть в реальность.
Она пришла в себя, отпила глоток вина, равнодушно пожала плечами:
– Экономический? Юридический?
Унесли тарелки из-под пиццы. Беа, как всегда, съела меньше половины. Я что-то сломала: прежней атмосферы, такой интимной и беззаботной, больше не было. Я поднялась под тем предлогом, что мне нужно в туалет, прошла на кухню и спросила, есть ли у них какой-нибудь десерт, похожий по форме на торт. Придумала сюрприз, пытаясь все починить.
Вскоре пришел официант с шоколадным медальоном, в котором горело восемнадцать свечей.
– Загадай желание, – предложила я.
Беа посерьезнела, поглядела на меня долгим взглядом, будто желание было как-то связано со мной.
Потом задула свечи, а я зааплодировала и бросилась целовать ее. В сантиметре от ее лица я стала умолять:
– Обещай, что мы уедем вместе!
– Но это больше чем через год…
– Поклянись. Если предашь меня, я возненавижу тебя на всю жизнь.
Она улыбнулась:
– Ты не сможешь.
Папа больше никуда не выходил, кроме как на работу. Рубашки – неглаженые – заставлял себя надевать только в университет, соблюдая минимальные приличия. Все остальное время носил старые черные спортивные костюмы, протертые на локтях и коленях, и загнивал в них. Часто даже не утруждал себя переодеванием и оставался в пижаме. Борода стала длинней, чем у бен Ладена. Ногти отросли. И изменился запах. Папа разрушался, словно старый необитаемый дом, обрастающий мхом и плющом.
Пришла весна, вернулись сойки. Но он не загружал багажник «пассата», не ездил по воскресеньям по природным паркам. А наоборот – выкинул бинокль. И просто сидел все время, погребенный в своем кабинете, залипая в интернете. Бредил идеями вроде «интернет спасет демократию, освободит народ от невежества». Мы с Беа верили, что он там занимается, что углубился в монументальное исследование на тему интернет-революции и ее пользы для человечества. Не тут-то было. Как я вскоре узнала, он там только и делал, что чатился целыми днями и ночами. Знакомился с новыми людьми, с женщинами, тщетно гоняясь за призраком моей матери.
Фактически он нас бросил. Я теперь готовила на всех, Беа накрывала на стол и убирала со стола. Приходилось кричать по сто раз, чтобы он вылез из своей норы и пришел на кухню поесть. И когда это случалось, разговором он нас не баловал. Часто вообще уносил еду в кабинет, заявляя, что должен работать. В общем, водил нас за нос. Теперь подростком был он, а на нас держалась разваливающаяся семья. Повсюду вырастали горы из его грязных вещей. Он начал курить – в пятьдесят! – и прокоптил табаком все комнаты. И наконец, показал нам новую платформу для создания блогов и страниц, набирающую популярность в Америке.
Не просите меня рекламировать здесь интернет-гигантов: они в этом не нуждаются. Кроме того, это бессмысленно, ибо то, что было сверхпопулярно в 2004-м, к 2019-му уже умерло; причем так, как умирают в интернете: целиком и полностью, не оставив следов ни в чьей душе. Если те синьоры из автобуса или Эринии из моих снов потребовали бы у меня ответа на вопрос: «Что скрывается за громким успехом Россетти?» – то самый очевидный звучал бы так: это все из-за той новой платформы и из-за моего отца, который каждые полгода преподносил Беатриче новый способ «дружить, открываться миру, расширять горизонты».
В итоге мы с Беа тоже окопались у себя.
Беатриче начала отказывать мне: Железный пляж – нет, заброшенная фабрика – нет, берлога – нет. Перестала быть моим персонажем. Потому что теперь загружать фотографии было гораздо легче, а места под них стало больше. Слова были разжалованы в аксессуары и считались, цитирую: «туфтой».
Для Беатриче, как я теперь понимаю, это был переломный момент.
Она выбрала приятный фоновый цвет: пыльная роза. И название как у дешевого романа: «Секретный дневник лицеистки». Разумеется, ничего секретного в нем не было; просто куча вранья, подправленного мной, возбуждающего, бьющего точно в цель. И если вам покажется, что это звучит завистливо и злобно, так все потому, что рождение второго блога тут же вызвало смерть первого.
Блог Беа и Эли был обречен. Вылезло окошко вверху справа: «Хотите удалить этот блог?» Два варианта: «Да»; «Нет». «Ну конечно, – ответила Беатриче, – хочу сейчас же уничтожить его, стереть с лица земли». Со мной не посоветовалась, кликнула – и все. Понятно – я ведь там ничего не писала, не участвовала. Она стерла меня. И мне почему-то было неприятно.
Новый блог – хотя цифры были пока еще не впечатляющие – имел больший успех. Уже и в провинции у входных дверей все чаще появлялись сотрудники интернет-компаний, занимавшиеся установкой ADSL-модемов. На просторах интернета писателей-любителей среднего возраста разбавила молодежь, нацеленная на успех: музыка, провокационные фото в трусах и лифчиках. Беа начала учитывать чужую реакцию – позитивную или негативную, не важно: главное, чтобы тот, кто причалил к ней, уже больше никуда не уплывал. Прощайте, черные шали, размазанный макияж и футуризм с фотороманами.
Теперь, когда она поднимала голову от уроков и говорила: «Эли, сделаем пару снимков», я вздрагивала. Потому что игра превратилась в пытку. У меня уже был один мертвец в соседней комнате, а теперь и она рядом со мной заболевала. Она изучила, с какой улыбкой лучше получается, с каким выражением лица, в профиль или анфас. Просчитала все выгоды, разложила все по полочкам. И потому теперь требовалось кровь из носу соблюдать параметры счастья и красоты, добиваясь практически недостижимой точности.
– Беа, это слишком ненатурально! – возражала я.
– Зато оно работает, в отличие от твоего художественного дерьма.
На смену драмам пришли пустые улыбки, строго рассчитанное освещение, жесткие дискуссии на тему сочетаний в одежде. Вместо Карениной у меня в фокусе была Барби. Я вся извелась, умирая со скуки. Но Беатриче нравилось. А я… А я ее любила.
Очень скоро она начала просить меня фотографировать ее перед школой, в парикмахерской, в кафе: откусывала на камеру круассан, который потом съедала я. Если у меня с собой не было фотоаппарата, она просила снять на телефон – ее телефон, поскольку у меня всегда был допотопный. Увидит качели – сядет: «Сфоткай меня». Залезет на скутер: «Сфоткай!» Соберется купить жвачку, прыгнуть через лужу, еще какая-нибуд