дальше.
С той поры – и я, к несчастью, понимаю это лишь сегодня, – она только и делала, что пряталась под маской и создавала свой искусственный облик. Впрочем, новая эпоха и новые средства коммуникации от всех этого требовали. Просто она была лучшая. Каждый следующий слой крем-пудры, каждое новое платье, украшение – лишь очередной покров забвения, отвлекающий маневр, обложка. Могильная плита, под которой…
То, что мы боимся назвать.
А ты назови, Элиза, раз ты здесь, и прекрасно знаешь, что там.
Грязь.
22Провинциальная любовь
Уже давно я забросила парней, и это несправедливо. «Вы должны снова впустить в свою жизнь род мужской, Элиза, – убеждала меня психоаналитик три месяца назад. – Вы все крутитесь впустую вокруг одних и тех же женских фигур, которые блокируют вас. Душат ваш голос, вашу личность! Вы должны освободиться».
Это было настолько верно, что я к ней больше не пошла. Правда, в тот день еще не осознала этого и, возвращаясь на виа Дзамбони, ругалась: «Этот ваш мужской род мне одни несчастья принес. А сто евро, которые я вам, доктор, плачу, мне самой пригодятся: я же не зарабатываю миллионы, как Россетти».
Потом случилось то, что случилось, и я очутилась за письменным столом. Без каких-либо амбиций, питаемых мной в детстве, а лишь подгоняемая необходимостью понять и принять какое-то решение. Однако если я просматриваю страницы, которые клепаю днем и ночью, то вижу, что там повсюду Беатриче, ее мать и моя мать – оплели всю меня, словно плющ. Это страшно. Я должна срочно вернуть сюда мужчин, подхватить их там, где оставила: в ожидании, когда мы с Беа вернемся из Биеллы, в четвертый класс лицея.
Неверность Беатриче, разумеется, не вскрылась: она как ни в чем не бывало продолжала по субботам спать в мансарде Габриеле, гулять с ним и играть в помолвку. А когда ей становилось скучно, перекидывалась эсэмэсками с моим братом. Я знаю, потому что читала их тайком, когда Беа была в душе. Содержание на грани порнографии: я тебе то сделаю, я тебе это. Его текст – сплошные ошибки, ее – сплошной блеф. «Ты мне снилась…» Куски, подлежащие цензуре, перемежаются с любовными излияниями: контраст возбуждает. Доходило до такой чуши: «Встретимся посередине, в Парме или во Флоренции, и поженимся!» Даже в географии не соображали.
Вот только он жил в Биелле, а она в Т. Он бездельничал, лишился прав за вождение в пьяном виде, а она готовилась стать ярой капиталисткой. За несколько месяцев сообщения сильно поредели; по вечерам мы уже так не вздрагивали от звука уведомлений о пришедших эсэмэсках, привыкли к ним. Дошло до того, что брат звонил, а Беа внаглую отключала телефон и, зевая, забиралась ко мне в постель пожелать спокойной ночи. Я торжествовала: ты что о себе вообразил, Никколо? Хотел занять мое место?
Что до меня, то в апреле 2004-го я отправилась на консультацию к гинекологу и попросила выписать мне таблетки. Мне наконец исполнилось восемнадцать, но это ничегошеньки не изменило: я по-прежнему жила с отцом, ходила в школу, и Лоренцо не дарил мне кольца. Чтобы как-то обозначить свое совершеннолетие, ничего другого, кроме этого фармакологическо-феминистического шага, мне не оставалось. Вот только он имел совсем не прогрессивный смысл – удержать жениха.
Я рассчитывала потолстеть, испортить здоровье этими таблетками и через чувство вины накрепко привязать к себе Лоренцо еще до того, как он уедет в университет. Но когда я сообщила ему об этом – бесстрастно, подчеркивая, что должна принимать их регулярно, каждый вечер, иначе возрастает риск тромбоза, – он и глазом не моргнул. Лишь выразил облегчение, что теперь не нужно надевать презерватив, и сменил тему. Он не уловил колоссального смысла всего этого: мое тело эксклюзивно вручалось ему. И плохо скрытую надежду, что в Болонье, в окружении не таких провинциальных девушек, он будет подавлять желание изменить мне, говоря себе: я не могу, Элиза же пьет таблетки.
– Я буду приезжать каждые две недели, – пообещал он.
В мае, ощущая приближение выпускного экзамена, я то и дело разражалась слезами и умоляла его: «Ты можешь приезжать каждые выходные? Две недели – это слишком много!» Я была в полном отчаянии: «Я хочу с тобой, я брошу лицей, я буду работать, пока ты на занятиях». – «Эли, – смеялся он, – иногда мне кажется, что ты дура».
Даже сейчас, когда я возвращаюсь в Т. и мне случается разговориться с кем-то, кто в те годы учился в Пасколи, Лоренцо вспоминают как «самого красивого в школе». Чемпион по плаванию, круглый отличник (но совсем не ботаник), неплохие стихи в школьной газете, бесспорный лидер по организации протестов и забастовок на площади, блондин, как Брэд Питт, – и гуляет с Биеллой?!
Это было загадкой для всех, включая меня. А ведь нет ничего хуже, чем быть с человеком, которого ты как будто не заслуживаешь. Я была готова бросить учебу, подниматься каждое утро в четыре часа и разгружать фрукты на рынке, принимать ставки на ипподроме, приползать домой без сил после смены на фабрике – и при этом еще находить ресурсы, чтобы убирать, готовить и достойно встречать его по возвращении с занятий на инженерном факультете. Мечтала о таком будущем, на какое даже моя бабушка не согласилась бы.
Хотя, если уж честно, то чем таким особым мне было жертвовать? Блестящей карьерой? Я вас умоляю. Я же не Беатриче. Я никогда не ощущала эту потребность завоевывать внимание мира. Человечество ничего не потеряло бы, сиди я все время дома с глажкой. Мне было бы достаточно почитать иногда хороший роман в промежутке между стирками. Но Лоренцо постоянно подталкивал меня:
– Это твоя недоразвитая подруга в лучшем случае осядет в шоу «Большой брат». Будет сверкать жопой и нажираться, когда камера не видит. У нее в голове одно дерьмо и сиськи искусственные.
– Не сиськи, а нос.
– Без разницы. А ты – мозг, Эли. Ты станешь первой женщиной-президентом республики. Мы с тобой организуем партию, устроим революцию, как Маркс и Ленин.
Он, без шуток, занимался как сумасшедший. Начал торчать в библиотеке каждый день после уроков, и даже в субботу. И я вместе с ним. Я больше не возвращалась домой на обед; да и кто меня там ждал? Мумия отца? Мумия Беатриче, преследовавшая меня своими фотографиями? Они там оба окуклились, сидя целый день в интернете.
После школы мы с Лоренцо быстренько заезжали на виа Пизакане, брали пиццу навынос, а потом, с трех часов и до закрытия, сидели бок о бок, склонившись за столом, в читальном зале. Я всегда заканчивала первой и оставшееся время бродила среди шкафов, выискивая романы, которые мне по моей просьбе посоветовала синьора Марки. Именно в тот период я открыла, что писателю не обязательно умирать, чтобы прославиться. Можно было продолжать жить, как Рот, Маккарти и особенно Агота Кристоф.
Когда я начала ее «Толстую тетрадь», то словно бы оказалась в каком-то очень знакомом месте. Повествование велось от первого лица множественного числа. Сладострастный и смертельно опасный симбиоз двух личностей. Моя бывшая психоаналитик возликовала бы, вернись я к ней с этим доказательством. Я перечитывала всю трилогию не знаю сколько раз, завороженная этими нездоровыми близнецами, выполняющими одни и те же движения, имеющими одни и те же мысли; и всякий раз, дойдя до страницы, где они расстаются, я принималась реветь. Нет, этого никогда не случится со мной и с Беатриче! Мы состаримся вместе, убеждала я себя. Смотрите: я уже тогда критиковала ее и считала ее интересы – красивое белье и тени для век – пустой тратой времени, а свои – литературное исследование души человеческой – самым возвышенным занятием на свете. Но она обладала этой силой – сверкать, выглядеть так, как мечтает выглядеть любая девушка. И при этом нести в себе тьму, о которой знала только я; такую же, как у меня.
Ближе к вечеру от усиленных занятий наши с Лоренцо тела взрывались. Мы вскакивали – и оказывались в туалете, раздевая друг друга. Библиотека Т. стала нашим домом. Совершенно забытое людьми место: никто здесь не бывал, кроме горстки полуглухих пенсионеров, приходивших полистать газеты. Можно было даже орать. Потому что сентябрь 2004-го для меня означал апокалипсис: перспектива остаться в Т. без Лоренцо убивала. Я никогда не верила в любовь на расстоянии, в особенности провинциальную, выросшую в тесных пространствах, привыкшую к разочарованию. Большой город поглотит Лоренцо, унесет прочь. Дата расставания приближалась, и я все чаще тянула Лоренцо в туалет, писала ему неловкие страстные стихи. Я ни о чем другом не думала, забросила все, и в конце учебного года мой средний балл впервые стал меньше, чем у Беатриче.
Я сопровождала Лоренцо на все три письменных экзамена и часами ждала у лицея, оседлав скутер и глядя на море – в полной уверенности, что без него я пустое место. Присутствовала на устном – блестящее изложение выпускной работы «Коммунизм в философии и истории». С гордостью слушала, как мой юный Тольятти заявляет о необходимости построения свободного, справедливого общества, в котором все внешние различия – классовые, половые – будут ликвидированы и над всем восторжествует творчество. В провинции не только любовь, но и политика вещь очень хрупкая – искренняя, но наивная. Лоренцо выпустился с максимально возможным баллом, и я, конечно, пришла смотреть, как вывешивают результаты: стояла, прилепившись к нему, точно первая леди. А потом наступило лето.
Последнее лето вместе, по моим ощущениям.
Я всю себя посвящала ему, круглые сутки. На пляже, в сосновой роще, по вечерам в какой-нибудь деревеньке вдали от моря, каждый раз новой: Сассетта, Суверето. Мы столько времени проводили на солнце, без зонтов и крема от загара, что я вся покрылась веснушками и потом облезла. Волосы у меня постоянно были в соли. Домой я даже ночевать не приезжала. Мы просто падали на разложенные сиденья превратившегося в свинарник «гольфа», припаркованного у какого-нибудь сточного канала среди полей, с опущенными из-за жары стеклами, пожираемые комарами, страшась, что кто-нибудь станет подглядывать за нами ночью. Но какое же это было прекрасное сумасшествие!