– До свидания, синьора.
На пьяцце Марина уже не осталось других учеников. Я стояла столбом в эпицентре атомного взрыва, ощущая, как одна за другой разлагаются клетки моего тела, разрушаются до самого ядра.
Уверившись, что вокруг никого нет, я села на скутер и заревела так, как не ревела еще никогда в жизни. Потом завела мотор и, рискуя жизнью на шоссе, без шлема, ничего кругом не различая сквозь слезы, поехала прямо к Беатриче.
Я припарковалась напротив «Винтажной одежды» и стала ждать.
Через пять минут она увидела меня и ужаснулась. Я, наверное, была вся черная от туши, с опухшими глазами. Беатриче, спросив разрешения у начальницы, подняла указательный палец, словно говоря: всего минуту.
Потом встревоженно выбежала ко мне:
– Твой брат? Отец? Кто умер?
– Я умерла! – выкрикнула я и снова заревела.
Беатриче тут же сменила выражение лица.
– Ты живая, дура, а мне надо работать! – Если хочешь что-то рассказать, – досадливо прибавила она, – подожди до шести.
Она поспешно вернулась в магазин, рассыпаясь в извинениях перед начальницей, и принялась раскладывать свитера. Будь у меня с собой больше денег, я бы пошла и купила какой-нибудь лифчик или майку, только чтобы посмотреть, как она справляется с работой. Но у меня было всего пять евро и, как ни странно, аппетит. Я зашла в «Мушмулу», попросила горячий тост. Потом рухнула за столик, обхватила голову ладонями и так и сидела, пока Беатриче, закончив смену, не пришла и не уселась напротив.
– Мы больше не подруги, – начала она укоризненно, – и ты не можешь вот так прибегать ко мне, когда у тебя какой-то кризис. Сходи к психологу.
– Я уже месяц езжу за тобой на скутере.
– Знаю. Думаешь, я не заметила?
– Ну конечно, разве может что-то ускользнуть от тебя, о всемогущая?
Беатриче поднялась, заказала два «Негрони», вернулась к столику с полными стаканами – алкоголь и лед. Пододвинула один ко мне:
– Ну, что стряслось?
– Марки сказала, что мои стихи – дерьмо. Что у меня нет таланта, я ничтожество, полный ноль.
– Марки просто недотраханная, это все знают. И потом, что он дает, этот талант? – Беатриче отпила глоток, вытянула ноги. Посетители смотрели на нее, поедая взглядом, перешептываясь на ее счет. – Вот эти костюмы, например, ты только глянь, какое впечатление они производят. – Она пощупала воротник пиджака, погладила материю. – Они подержанные и ничего не стоят. В магазине мне разрешают ими пользоваться. Я беру на один день, ношу, фотографируюсь и возвращаю. Вот что работает: выкручиваться, приспосабливаться, пускать пыль в глаза. Запиши где-нибудь в своем дурацком дневнике, что я начинала с продажи подержанной одежды. Может, пригодится потом.
Ты всегда оказываешься права, Беатриче.
– И знаешь, сколько теперь у меня подписчиков в блоге?
Я заметила, как блеснули ее глаза, как мелькнула в них зеленая искорка.
– Три тысячи пятьсот шестьдесят два. Почти четыре тысячи, Элиза!
Я взяла стакан, залпом выпила, и меня чуть не вырвало. Едва сдержалась.
– Тот факт, что я неудачница, а ты всегда на коне, никак мне не помогает, знаешь ли.
Беатриче прищурилась:
– Ты меня этим летом выбесила, знаешь ли.
– Ты можешь простить меня?
– Не думаю.
– Ты мне нужна, Беатриче. Я хочу начать все сначала.
– С самого начала? Ладно. Тогда иди, за коктейль я заплачу. И не выключай мобильник.
Она заставила меня встать, проводила к выходу, потом пошла к кассе. Я, ничего не понимая, вернулась к скутеру. Зазвонил мой мобильник, на экране высветилось ее имя.
– Что это за прикол? – сказала я в телефон.
– Пойдем завтра вместе в центр? Суббота, я не работаю.
Мне стало смешно:
– Как в прошлый раз, когда мы в итоге оказались в Марине-ди-Эссе и воровали джинсы?
– Нет, сейчас взаправду.
– И что мы с тобой будем делать в центре?
– Фигней страдать. Как все нормальные девчонки.
Она положила трубку. Я обернулась: Беатриче выходила из бара. И я, как завороженная, совершенно беззащитная, побежала ей навстречу. Это было сильней меня. Беатриче улыбалась: она обожала побеждать.
Мы бросились в объятия друг друга с такой силой, что я до сих пор ощущаю на себе ее руки.
23Королевы вселенной
Осталось еще буквально два эпизода, над которыми стоит подумать.
А потом, дорогая Элиза, придет время распрощаться с лицеем, с окном, глядящим на море, с сумасшедшими разъездами на скутере, с тюрьмой, из которой ты так жаждала сбежать, – и что в итоге? Моранте об этом уже написала: «Ты думал, это лишь точка на карте, но это место везде».
«Читайте “Остров Артура”, – всегда говорю я девочкам. – Будущее строится на потерях. Не прибавляется ничего, кроме ностальгии». Я вижу, как они посмеиваются. Не верят мне. Думают, должно быть: «Послушайте-ка эту неудачницу, – как я когда-то думала про Марки, – ничего в жизни не добилась, вот теперь и нудит». Вообще-то, с тех пор как я начала все это писать, я всякий раз, подходя к зеркалу, и правда вижу свою лицейскую учительницу итальянского, латыни и греческого. Я даже неосознанно выбрала такие же квадратные очки для чтения в такой же зеленой оправе, как у нее.
Однако неправда, что я ничего не добилась в жизни.
Я думаю, это глупость, что называться достойным и уважаемым может лишь тот, кто зарабатывает миллионы, носит фирменные трусы и фотографируется целыми днями. У меня на холодильнике копится гора штрафов. Я не умею парковаться. И хоть я и склонна подчиняться правилам, невозможно хотеть от меня, чтобы я соблюдала все запреты на парковку: их слишком много. Моими волосами нужно срочно заняться; но у кого есть время на парикмахерскую? Мне нужно разобрать одну стирку и запустить еще три. По будням я каждое утро поднимаюсь в шесть, чтобы быстренько сделать какие-то основные домашние дела и успеть на работу. Я выкручиваюсь. После работы бегу за покупками. Четыре дня в неделю с превышением скорости мчусь на другой конец города, чтобы успеть на тренировку или на игру. Пролистываю почту в телефоне под уличным фонарем. Ненавижу это. Раздражаюсь. Звоню матери, отцу, выслушиваю их жалобы: они постарели, у него диабет, у нее депрессия, и все это валится на меня, как будто я – их единственный ребенок. Выкраиваю для себя ровно полчаса, чтобы зайти в свой любимый книжный за минуту до закрытия – в тот, что на углу виа Сарагоцца. Продавец очень даже приятный, но я никогда не прошу у него совета: выбираю новый роман интуитивно. Потом на трибунах с удовольствием превращаюсь в ковбоя Филиппа Мейера или в сбежавшего сироту Ричарда Форда, пока вокруг все кричат или зависают в телефонах; переворачиваю страницы, поглаживаю их и не чувствую себя при этом снобом. Я уважаю свое право сидеть на трибунах на виа Фанчелли и спокойно читать, а не размахивать руками, как другие.
Моя жизнь – сплошной бардак. Ничего примечательного. Меня не приглашают на вечеринки, я не хожу по клубам. После ужина у меня редко остаются силы на что-то еще, кроме как убрать со стола и рухнуть на диван; это вот только сейчас я стала писать. Однако я считаю, что живу достойно.
Более того, это лучшая жизнь, какую можно было построить после всего, что случится со мной через две главы.
Часть меня хотела бы умереть еще тогда, не выходя из подросткового возраста. Я была так уверена, что, когда начну жить самостоятельно, изучать то, что мне нравится, в столь уважаемом городе, все тут же благополучно разрешится. Но взросление – это непрерывное надувательство.
Сегодня понедельник. Я смотрю на часы: у меня всего часа два осталось. И потому я забываю нынешнюю Элизу с ее незаметной розовой помадой и двумя седыми волосами на левом виске. До семи тридцати я хочу еще побыть с прежней Элизой и с никому не известной Беатриче – там, в том последнем моем счастливом периоде, в 2004 году.
Мы договорились встретиться в три часа у маяка, на пьяцце А.
Не буду называть ее: она слишком известна, и если написать название полностью, все тут же догадаются, где это. Но все же придется сказать про нависающую над морем террасу, построенную прямо на скалах, про каменные скамейки, намокающие от брызг в ветреные дни, и про раскинувшийся в море архипелаг, до которого, кажется, можно дотянуться рукой: Джильо, Капрая, Эльба. Иначе читатель не поймет, почему молодежь из Т. поголовно назначает там свидания.
Место выбрала Беа, чтобы убедить меня, что все серьезно. За четыре года нашей дружбы она ни разу не брала меня с собой в центр, не показывалась со мной на людях. Насчет школы она не беспокоилась: в наш лицей ходят три с половиной человека, по большей части неудачники. Но вот гулять с довеском в виде Биеллы на глазах у нормальных жителей Т. – красавчиков из технологического института, взрослых девушек, которые учатся в университете и приезжают домой на выходные, приятельниц матери с идеальным маникюром и безукоризненной укладкой – было крайне нежелательно.
Тот факт, что я приобрела несколько лишних сантиметров и третий размер груди, облегчил мне жизнь, но не помог спастись. Стыд за то, что я другая, что я интроверт, что я хожу в эту библиотеку, где сидят одни пенсионеры, что я не особо приятна, не особо красива, да просто не особо, явственно читался на моем лице. И боюсь, что мне от него уже не избавиться.
Вообще, если серьезно всю эту историю анализировать, то и Лоренцо, клявшийся мне в вечной любви на заднем сиденье «гольфа» среди подсолнухов и цикад, перед лицом единственного свидетеля – природы, не водил меня на корсо Италия. Держал подальше от скамеек на пьяцце А., где было принято предлагать руку и сердце. Не знакомил с друзьями, родственниками. Ведь меня нужно было прятать.
Вот только Беа – надо вспомнить об этом, когда придет время, – всегда была смелей Лоренцо. И потому двадцатого ноября 2004-го был объявлен наш триумфальный выход в свет. Я так волновалась, явившись на пятнадцать минут раньше и ожидая ее на единственной скамье, не занятой увлеченно обжимающимися парочками; наконец-то я заслужила место под солнцем. Которое в ту субботу светило бледно из-за разгулявшегося сирокко. Очертания Эльбы, замутненные влажностью, стали почти неузнаваемы. Церкви, дома, стены старого города вырисовывались едва заметным барельефом под белым нависающим небом. В воздухе висела соль. Волосы, куртки, газеты, пластиковые пакеты мотались на ветру, надуваясь и сминаясь. И вот на этом бесцветном и слегка апокалиптическом фоне ровно в пятнадцать часов возникла Беа.