Стать кем-то большим, чем сестра, муж, мать.
Секретным источником ее излучения, ее волшебным зеркалом.
Едва я успела откусить мороженое, как Беа, отпив глоток воды, закрутила крышечку и поглядела на меня очень внимательно, словно бы до сих пор мы с ней только шутки шутили.
– А теперь, – заключила она, – пойдем сделаем парочку фотографий.
Беа потащила меня к себе в мансарду. Реальная жизнь – весь этот гвалт, толкотня, дух дешевого парфюма – уже утомила ее. Наконец-то можно было закончить говорильню и вернуться к любимому занятию: мумифицировать себя. В спешке мы покинули центр и больше ни разу туда не ходили.
Мы вошли в квартиру. Беа уронила сумку на пол, сбросила сапоги, сняла блузку, встала у окна, оценивая освещение – скудное на самом деле: вечерело, бледное солнце тонуло в тумане.
– Ты зачем разделась? – спросила я.
Было холодно, и не только в душе: батарей не было, только обогреватель, и тот не работал. Беа раздвинула занавески:
– Ты не представляешь, сколько я уже эту идею вынашиваю.
Она исчезла в спальне и появилась снова с «Контаксом» в руке.
– Умоляю, – вздохнула я, – только не это.
Когда она при переезде увезла фотоаппарат, я была только рада: не хотела больше ни видеть его, ни вообще слышать о фотосъемке. Ощутив его в руках теперь, я скатилась от будущего менеджера к своей обычной должности – рядовой, второстепенной. Рабочий сцены.
Пока Беа поправляла макияж, я успела оглядеться. Габриеле отсутствовал: он убивался на сверхурочных, включая субботы и воскресенья, чтобы оплачивать своей подруге Wi-Fi. В кухне и в этом подобии гостиной, где мы находились, царил теперь полный бардак. Трусики на подлокотнике кресла, гора грязных кастрюль на плите, полметра пыли на мебели, на полу – учебник и использованный презерватив. Это было даже хуже, чем кровать моего брата, где он по полгода спал на одних и тех же простынях. Беатриче, игнорируя мой потрясенный взгляд, навела порядок лишь в той части комнаты, которой предстояло попасть в кадр.
Потом расстегнула лифчик.
– Ты что делаешь?
Она высокомерно ответила:
– Не видишь, что ли? Фото топлес.
– Сдурела?
– А ты прям монашка.
– Что о тебе будут говорить? Что подумают? Топлес в интернете, где все увидят, совершенно посторонние! Скажут – шлюха!
– Знаешь, как сильно меня это волнует? – улыбнулась она с непревзойденной наглостью.
– Ты не можешь показывать грудь! – Я разозлилась, положила «Контакс» на стол. – Я отказываюсь. Не буду снимать.
Беа, потеряв терпение, подошла ко мне.
– Слушай, я в варьете не собираюсь, ясно? У меня другой уровень. И не хочу ни с кем спать, хочу зарабатывать. Соски должны быть едва различимы. Фотография так и стоит у меня перед глазами: черно-белая, слегка не в фокусе, немного передержана. Хочу сделать из себя икону.
– Все равно осудят. Это плохо.
– Ох, Эли, ну хватит уже с дурацким осуждением, надоело! Всегда готова подумать о других, да? Но кто они, эти другие? Задумывалась когда-нибудь?
Я не ответила.
– По-твоему, они все такие счастливые, культурные, философы? Их любят, у них прекрасная семья? Ты правда думаешь, что они лучше тебя?
– Нет, – прошептала я нехотя.
– Мы все плохие, Эли, все. Одинаково плохие. – Она раскинула руки, засмеялась: – Скажут, что я дура? Не вопрос. Шлюха? Да пожалуйста. Если им от этого хорошо, что тут такого ужасного? Они боятся моей свободы, завидуют мне, вот в чем дело. Они подумают, что я ослепительна, что я что-то собой представляю, что у меня фантастическая жизнь только потому, что я показываю ее со спецэффектами вроде одиннадцатого сентября. Я выставляю себя на обозрение, смотрите! – Ее глаза загорелись. – Я здесь, я раздета. Может, я только что трахалась. А может, читала книгу. Кто я? – Она улыбнулась. – Вот для чего они, мои сиськи. Разжечь воображение. Намекнуть на жизнь, которой не существует, но которую все желают. – Она отвернулась, зацепила выбившуюся занавеску за крючок. – В общем, их надо сделать максимально размытыми, – попросила она.
Я видела, что она несчастлива. Видела четко и ясно. В тот момент я поняла, что всегда буду помогать ей прятать это. И что она, по сути, будет делать в жизни лишь одну вещь: мутить воду. Прикрываться чужим восприятием. Оставаться в тени.
– Какой смысл? – спросила я.
Она ответила:
– Почему вообще кто-то должен знать правду? Никто этого не заслуживает, кроме тебя.
Половина восьмого: мне пора. Нет ничего хуже, чем прервать воспоминание, с трудом добытое из архива, однако я закрываю Word и подхожу к окну. Темень, дождь. Представляю себе, какой трафик ждет меня в переулках. Надеваю плащ, обуваюсь, торопливо хватаю ключи от машины – все той же «Пежо-206», которую отец подарил мне в 2005-м, чтобы я могла чаще ездить в Болонью и обратно, поскольку с транспортом в провинции плохо.
Я плюхаюсь на сиденье и еду. Дворники скребут по стеклу, я торможу каждые пять минут. Включаю магнитолу, чтобы отвлечься, но она на сумасшедшей громкости выдает все того же рэпера Сферу Эббасту, который говорит про деньги, про Гуччи, про косяки; хоть он мне и симпатичен, хочется объяснить ему кое-что про Маркса и про Грамши.
Звонит мобильник, я тут же тревожно выхватываю его из сумочки. Потом вижу, что это Розанна. Я делаю Сферу потише, беру трубку:
– Алло?
– Элиза, – начинает она. – Ты, конечно, забыла, что сегодня твоя очередь?
– За кого ты меня принимаешь? Я уже подъезжаю. Уже почти на месте, – привираю я. – Наслаждайся своим аперитивом.
Она смеется:
– С меня должок. Тебе ведь тоже надо иногда выйти в свет.
– Не волнуйся, я уже даже не помню, как это делается, – заверяю я.
Машины встали. Сфера поет: «Мы выходим из ниоткуда. / Делаем деньги из ничего и повсюду». Не могу выбросить из головы тот день в мансарде у Беа. Она смотрела далеко вперед, а я в свои восемнадцать уже состарилась. Позиционировала себя как феминистку, но при виде девчонки с грудью напоказ пугалась и начинала осуждать. Я обесценивала себя для Лоренцо, прятала себя под балахонами, ограничивала, наказывала, потому что не знала, как быть с этой штукой, как простить ее – эту загадочную женскую сущность.
«В жопу», – ругаюсь я. Светофор загорается зеленым, я давлю на газ, рискуя впечататься в «ситроен» передо мной. Потому что Беа была права – не во всем, конечно, но насчет сисек – да. Эта фотография вышла такой восхитительной, что стала бессмертной.
Минут десять мы, потеряв дар речи, восхищенно взирали на нее на экране компьютера. Я даже спросила – может, нам следует захоронить ее в запароленной папке, зашифровать от всех? Или напечатать, спрятать в сейф и забыть код?
– Ты больная, – ответила Беа. – Мы ее опубликуем, вот что мы сделаем. Заставим приносить плоды.
Потом мы смеялись над каждым новым средневековым оскорблением, появлявшимся под этой фотографией, и, держась за руки по эту сторону экрана, ощущали себя самыми сильными на свете. Потому что посторонние выворачивались наизнанку, охаивая грудь Беа, а счетчик посещений сходил с ума, накручиваясь со сверхзвуковой скоростью; весь интернет стекался к нам, Беа становилась Беатриче, и я тоже менялась.
С того дня я начала выбирать штаны по размеру и футболки не совсем под горло. Заставляла себя не тащиться обреченно за своим телом, а относиться к нему объективно: не главный, но и не второстепенный аспект моей личности.
Я вижу белые лучи прожекторов, расчертившие тьму над крышами; я на месте. Не трачу время и паркуюсь как мне удобно: там, где нельзя. Закрыв дверцу, бегу без зонта по мокрому асфальту, размышляя: сколько изображений в интернете вспыхивают и сгорают, не оставив даже пепла? Сколько иллюзий растворяется, превращаясь из ничего в ничто? А это фото топлес осталось и до сих пор вылезает одним из первых, когда набираешь фамилию Россетти в поисковиках. Три миллиона пятьсот тысяч просмотров – и вот этот снимок, с пожелтевшими от дыма занавесками, омерзительным полом, ржавой плитой. Я даже почти улыбаюсь от гордости, потому что сделала его я, а не какой-нибудь Альфред Эйзенштадт.
Вообще-то Беа пыталась уничтожить изображение вместе с блогом, когда стала известной. Но оно – вот загадки Всемирной паутины! – не хотело исчезать. Его перепечатали тысячи изданий, и о нем до сих пор говорят. Думаю, это максимально откровенное из всего, что есть: Россетти не из тех, кто оголяется. Но есть и другая причина: этот черно-белый снимок настолько реальный! На заднем плане угадывается не привычный номер люкс, а трогательно скромное жилище. И видна настоящая Беатриче – ослепительная, как солнце, но еще не упрощенная, не схематичная, не застывшая в маске. Это она, ее непокорная бунтарская часть. Это моя подруга – грустная, сердитая, молочно-восковая, в сережках с барахолки, в подержанной одежде.
Пока еще живая.
Я подхожу. Волосы мокрые. Президент клуба топчется у входа; он как будто ждал меня, потому что при моем приближении говорит:
– Синьора, мне нужно с вами поговорить.
Я не хочу. Не сегодня. Увиливаю:
– Хорошо, только в следующий раз, извините. У меня срочный звонок.
Дождь усилился, поле превратилось в болото, но игра продолжается. Я предвижу крупную стирку и вероятные бронхиты на Рождество. Подхожу к трибунам, выбираю место, где рядом никого, подальше от активных болельщиков. Никто со мной не здоровается – я привыкла. Я до сих пор не знаю, как сделать так, чтобы меня принимали, и до сих пор боюсь – в основном других родителей. С другой стороны, я и футболом не интересуюсь; никогда не понимала, что значит «вне игры».
Нахожу взглядом Валентино. Он, стоя посреди поля, тоже высматривает меня. Всегда помнит, когда моя очередь забирать их, а когда Розанны – мамы Микеле. Мы приветствуем друг друга привычной быстрой улыбкой. Никакой слащавости, излияний, боже упаси.