Я знаю, что он думает: «Мама не понимает, как я хорош в футболе». Так и есть: мне гораздо важнее, чтобы он хорошо учился, чтобы привыкал думать своей головой. Если ему потом суждено попасть в Серию А, я с этим смирюсь. Но надеюсь, этого не случится.
Я укрываюсь под навесом и начинаю «Лживую взрослую жизнь» Элены Ферранте. Только здесь и можно спокойно почитать то, что мне нравится. Хотя иногда я поднимаю голову и смотрю на него. Для него это важно; возможно, он бы предпочел видеть отца, чтоб тот давал ему советы, подначивал, подбодрял. Но есть только я.
Я безмолвно говорю ему: «Все могло быть гораздо хуже. Когда тебя вместо матери воспитывает женщина вроде твоей бабушки, мало тебе не покажется, уж поверь». Валентино, обведя противника, бьет в сторону ворот, но мимо. Глядит на меня, разводит руками; он спокоен. Наверное, единственное, чему я его научила, – это проигрывать. Тренер, Джино, без конца повторяет мне, что такой талант необходимо пестовать. Похоже, и президент клуба начнет втирать мне про перспективное будущее, которому я не способствую. Я каждый раз возражаю, что три тренировки и одна игра в неделю – и так уже слишком; что я работающая мать и мне, как и другим мамашам, приходится крутиться, особенно зимой, чтобы его забрать; нельзя же допустить, чтобы он ездил один общественным транспортом в полдевятого-девять вечера. А может, мы слишком опекаем своих детей? Двенадцать лет – это мало или много? Он маленький ребенок или подросток?
«У него что, ни бабушек, ни дедушек нет, у этого парня? Еще каких-то родственников?» – спросил меня однажды Джино, и я рассердилась: «У него есть я, и придется вам этим довольствоваться».
До конца остается десять минут. Я ставлю на паузу свою жизнь и отправляюсь в Неаполь вместе с Ферранте. Переступаю порог текста и растворяюсь там, где все, даже боль, имеет смысл. И в то же время думаю: кроме Розанны и еще парочки матерей, нас никто не зовет на дни рождения. Хотя Вале такой общительный. Вероятно, я повторяю ошибки своей матери. Вероятно, теперь я мама, которую все остальные избегают.
Тренировка закончилась. Я еще немного сижу и читаю. Он уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно сходить в душ, одеться, собрать сумку. Когда он подходит вместе с Микеле, благоухая шампунем, с непросохшими волосами, мне очень хочется обнять его, сказать, что если он не вытрет их как следует, то заработает отит. Но я сдерживаюсь. У него уже не тот возраст, чтобы позволять обнимать себя, тем более перед другом.
Мы садимся в машину, везем Микеле домой. Ребята тут же включают Сферу и принимаются тараторить о чем-то между собой. Когда потом они прощаются, то сцепляются руками, бьют друг друга кулаком в грудь, в общем, это целый ритуал, который я не понимаю: в мое время так не делали.
Мы остаемся вдвоем. Валентино спрашивает, что на ужин.
– Опс, – отвечаю я. В холодильнике пусто; я так увлеченно писала, что забыла купить продуктов. – Пицца?
Вале ликует. Прямо как мы с Никколо, когда нам приходилось есть картошку фри. Потом он становится задумчивым, выводит подушечкой пальца на запотевшем стекле неведомые мне иероглифы.
– Ма, – говорит он, набравшись смелости, – почему я не могу поехать с тобой в Биеллу на Рождество?
– Потому что так решено. Мы будем вместе на Новый год.
– Скукота! – фыркает он и делает следующую попытку: – Новый год я хотел с друзьями, ты же знаешь.
Конечно, знаю: он только об этом и говорит весь последний месяц.
– Когда ты подрастешь.
– Я уже подрос!
Я глушу двигатель, выключаю магнитолу, вынимаю ключ из зажигания. Смотрю на него в желтом свете салонной лампочки и, кажется, впервые осознаю: он вырос. Конечно, еще недостаточно для того, чтобы одному провести в Болонье три-четыре дня, но черты его лица уже изменились, детскость ушла. И он выше меня сантиметров на десять.
– В следующем году, – обещаю я, позволяя себя ненавидеть.
На улице потоп, мы быстро выходим и перебегаем дорогу. Заходим в пиццерию на виа Фондацца. Делаем заказ. Ждем. Я смотрю сквозь стекло на город во власти муссона, Вале отходит и, прислонившись к табурету, достает мобильник.
Мне удалось дотянуть запрет на мобильник до прошлой весны; потом я пыталась убедить его не пользоваться социальными сетями, но именно их он и жаждал. Я наблюдаю, как он соскальзывает в экран. Хочется удержать его. Он ныряет, уплывает, и я с тревогой на сердце невольно спрашиваю себя: а вдруг даже мой сын посещает страницу Беатриче?
24Погребальная мода
Уже час, и я не могу заснуть. Приближение Рождества портит мне настроение, и писать я больше не хочу. Одна только мысль о том, чтобы описать первый год в университете, самый жуткий из всех, и раннее утро, когда я обессиленно рухнула на тротуар на виа Каноника, обдирая коленки, парализует меня. Никогда я не смогу закончить эту историю.
Потому что она моя.
Я плюхаюсь на диван, хватаю пульт и начинаю прыгать с канала на канал, чтобы как-то отвлечься. Натыкаюсь на передачу о пирамидах, которая кажется мне довольно-таки усыпляющей, и потому я оставляю ее и приглушаю громкость, чтобы не будить Валентино. Он спит как младенец в комнате, еще год назад увешанной динозаврами, – а теперь там повсюду Сфера Эббаста с сигаретой и еще афиша концерта Массимо Периколо в Бараккано; я запретила ему идти, но он – примерно как я с афишами «Вавилонии» в его возрасте – не отказался от своей мечты. Перед сном он, как обычно, отдал мне мобильник. Я выключила его и унесла на кухню вместе со своим: сдать оружие на хранение в вазочку на столе. Пусть хотя бы ночь остается священным временем. Я, зевая, вполуха слежу за возведением гробниц, не в силах себе представить, насколько это тяжкий труд; начинаю задремывать, как вдруг картинка переносится из Египта в Тоскану – и я вижу археологический парк Баратти.
Приморские сосны с согнутыми ветром стволами, с протянутыми ветвями, обнимающими пустоту. Идеальный полукруг залива, где мы ныряли тысячи раз. Древняя Популония и акрополь, на который мы взбирались, чтобы видеть все Тирренское море, словно стражники-этруски. Скалы Бука-делле-Фате, до которых можно добраться лишь сквозь заросли каменных дубов и по такой крутой тропе, что, когда приходилось карабкаться там в разгар августа, мы, сожженные солнцем и солью, проклинали все на свете. Пейзажи проплывают у меня перед глазами, и я не просто узнаю их: я принадлежу им. Как и брату, отцу, матери. Как Беатриче.
Я сажусь, против воли воскрешая в памяти школьную поездку, гробницы, пещеры. Последние светлые, безмятежные воспоминания. Это было еще в 2005-м, когда мы в конце июля вместе отправились узнать наши выпускные баллы. Обе закончили с отличием – единственные в классе и, судя по всему, во всей школе. Все нас возненавидели; и три несчастных мальчика, которые потом бог знает куда делись, и гадкие одноклассницы со своими мамочками. Мы с Беа обнялись, запрыгали, заорали им прямо в лицо: все равно больше не увидимся. Нас с ней никто не сопровождал – мы сами сопровождали друг друга по очереди. Удочерившие друг друга сироты. Лицей закончился, закончился навсегда, и мы, скинув одежду, в купальниках запрыгнули на скутеры и поехали к некрополю. Припарковались, бросились в море. Ночью спали на пляже, изнуренные счастьем и алкоголем, со своими парнями – под одеялами, рядышком. Наконец-то свободные. Или так нам казалось.
Теперь я совсем проснулась. Говорю себе, что, по крайней мере, в канун Рождества могу позволить себе роскошь поспать до обеда. Что раз я добралась до этого момента, то больше не обязательно открывать файл под названием «роман». Я не писательница; у меня другая работа. Мечты никогда не совпадают с реальностью, такое вообще невозможно. Я уже тринадцать лет отодвигаю от себя эту дружбу, бросаю в нее комья цемента, веду себя так, словно ее вовсе не существовало. То, что мертво, должно лежать в могиле; нет смысла играть в эксгумацию, надеяться оживить покойника при помощи слов.
Телепередача в итоге не срабатывает, как я рассчитывала: она не усыпляет меня, а возбуждает. Теперь говорят о железе. Описывают процветающее металлургическое производство в Популонии в VII веке до нашей эры, многочисленные находки на Эльбе; говорят, как спустя два тысячелетия пришлось прорываться сквозь бесчисленные слои горных пород, чтобы добраться до гробниц. Экран заполняет известнейший некрополь в Сан-Чербоне. Мы были там вместе с синьорой Марки в начале весны, чтобы перед выпуском поупражняться в написании доклада для дипломной работы. Я улыбаюсь: мой назывался «Рождение черного металла». Я тогда воодушевилась античными промышленными кварталами, эксплуатацией месторождений на острове. А Беа? О чем она писала? Не помню. А, нет, помню: о том, как этруски украшали покойников драгоценностями. Вот умора! Я и правда смеюсь – одна в своей гостиной, в арендованной квартире на виа Фондацца. Вспоминаются всякие смешные сценки из тех дней, когда мы сражались с нашими разработками, как их называла Марки. Нет, надо быть совсем ненормальной, чтобы интересоваться тем, как одевали мертвых!
Мой смех обрывается. Кровь застывает в жилах.
Я бегу на кухню к вазочке с мобильниками. Включаю свой, подключаюсь к интернету, захожу на официальную страницу Беатриче, открываю последнюю опубликованную фотографию: дикие черные кудри под роскошной шляпой, легкий наклон головы влево, рот приоткрыт в улыбке. Пролистываю галерею: не считая шляпы, эта фотография ровно такая же, как предыдущая. И еще одна в том же духе полгода назад, и два года назад. Я добираюсь до 2013-го. Беатриче все время одна и та же. Как роза, высохшая в шкафу. Мой ум останавливается, гаснет; короткое замыкание, щелчок – и вот в памяти ясно, сквозь защитный пластиковый слой, высвечивается титульная страница ее работы. Название: «Погребальная мода».
Я вижу себя – разочарованную: «Беа, но почему?»
Сколько тем можно было бы выбрать в девятнадцать лет, в полном расцвете сил: торговля с греками и финикийцами, религия, письменность, фрески; сколько жизненных тем исследовать.