«Почему именно про умерших?»
И вижу ее в библиотеке, с воодушевлением в глазах:
«Знаешь, что я открыла, Эли? Знаешь?»
Воспоминание вырывается наружу, точно гейзер. Я недоверчиво мотаю головой: как же я ни разу не подумала об этом за все эти годы? Очевиднейшая связь: жизнь и смерть! Я иду в гостиную, выключаю телевизор, распахиваю дверь своей комнаты, зажигаю лампу и гляжу на стол, на компьютер. Черт, опять придется писать.
Был, наверное, конец марта или начало апреля. После школьной экскурсии Беа пришла ко мне писать свой доклад. По этому случаю мой отец высунул нос из своей пещеры, где он себя замуровал, прошаркал тапочками на кухню и увидел, как мы увлеченно изучаем горы великолепных томов из библиотеки.
– Да это же прошлый век! – заявил он и закашлялся.
Он выкуривал по две пачки в день. Чтобы приглушить стыд, с которым я вспоминаю его пижаму в четыре часа пополудни, поспешу сказать, что в тот период папа максимально себя запустил и извел. Даже обручился с какой-то женщиной из Катандзаро, «Мадонной», которую ни разу не видел, и тем не менее ночами напролет чатился с ней, точно подросток. «Папа, – заметила я как-то раз, – ты не можешь влюбиться в человека, которого не знаешь». – «Почему это? – кисло ответил он. – Разве поместить свои тела рядом во времени и пространстве значит узнать?»
Я поднималась в два-три часа утра в туалет и слышала, как он стучит по клавишам и смеется в одиночестве. Думаю, призрак бабушки Реджины – так звали его мать – побуждал его искать какую-то компенсацию и преследовать недоступных женщин с мелодраматическими историями и загадочной внешностью. Лишь недавно он, как мне кажется, выздоровел: потому что, во-первых, ему уже шестьдесят шесть, а во-вторых, синьора, с которой он теперь встречается, – актриса, и, похоже, лучшая во всей любительской труппе «Бригады грез и сновидений», и он может приходить к ней в театр и аплодировать, сидя в первом ряду.
Возвращаюсь в тот день, с докладами. Когда появился папа, Беатриче посмотрела на него нахмурившись, вероятно, удивляясь тому, как ему удалось отрастить такую бороду, которая теперь поседела и делала его похожим на Достоевского. Между прочим, замечу, что своей калабрийской невесте, Мадонне, он посылал фотографии десятилетней давности – с гладкими выбритыми щеками; а когда она хотела говорить по видеосвязи, всякий раз находил причину для отказа.
– Девочки, почему вы это листаете?
– Потому что это важнейшие монографии о культуре этрусков, – ответила я, почувствовав себя задетой, и попыталась напомнить ему, кто он: – Написанные университетскими профессорами.
– А Википедия? А сотни сайтов, фильмов, документалки, фотографии, которые можно скачать? Вы же не научную работу пишете; не надо заглядывать в это старье из самой убогой библиотеки в мире! На сегодня я вам с удовольствием уступлю свое место.
Беатриче вскочила: ей не верилось, что можно воспользоваться его новеньким «маком». Побежала за ним в кабинет, распахнула окна, чтобы впустить воздух, вытряхнула в мусор горы окурков из пепельниц. Я пришла с кислой миной. Смотрела, как они плечом к плечу, словно одержимые, охотятся за материалами сомнительного происхождения с кучей грамматических ошибок. И разозлилась как черт: меня он в свой кабинет никогда не пускает, никогда не помогает с учебой, а тут является Беа – и пожалуйста, старается, интересуется.
– Позвольте заметить, что «История этрусков» Марио Торелли мне кажется несколько более углубленной.
– Ой, Элиза, ты со своей бумажной романтикой, – передразнил он меня, – будешь скоро единственной цифровой невеждой на планете.
– Отлично, – ответила я. – Создам секту из пяти-шести выживших неудачников, которым в качестве друга по-прежнему нужна будет книга.
И ушла. Вернулась к Торелли, изданию 1981 года с пожелтевшими листами, искрящимися живой археологией, сконцентрированной на этих страницах, в их строках. А те двое в соседней комнате все кликали, смеялись, несли какую-то херню. Когда стемнело, Беа явилась на кухню, села рядом с кипой отпечатанных листов в руках, принялась восторженно показывать: одни захоронения.
– Женщин хоронили с сережками, – рассказывала она, – с духами, с кремами и драгоценностями. Смотри. – Она показала на пару сережек. – Хочу найти такие же и сделать фото лежа с закрытыми глазами и со скрещенными на груди руками.
– Совсем свихнулась.
– Это будет бомба. Неожиданно, эпатажно!
– Беа, пожалуйста, просто ищи информацию.
Она схватила меня за предплечье, сильно сжала:
– Ничего ты не понимаешь. Единственная интересная информация в моем блоге – это я.
Спустя десять лет в ведущих изданиях страны я прочитаю рассуждения такого плана: «Из отдаленной итальянской провинции с хроническим технологическим отставанием Россетти без чьей-либо помощи разглядела будущее интернета и заняла в нем центральное место». Вот еще: «Эта молодая женщина, статистик по специальности, угадала будущие тенденции сети, опередив умы из Пало-Альто: не всеобщий доступ к знанию, а позиционирование себя как единственного знания, имеющего смысл». Один особенно утонченный критик написал даже так: «Россетти предвосхитила, а по мнению некоторых, даже положила начало этой патологии социальных сетей, ныне превалирующей: закрытость вместо открытости, нарциссизм вместо интереса к другим, младенческая и болезненная концентрация на своей (фальшивой) личности». И наконец, моя любимая фраза: «Беатриче Россетти – это алгоритм с летальным исходом».
Это все из статей, которые я вырезала и собирала годами в папке под названием «БР». Потому что я была там, на заре всей истории; я хорошо помню, как спустя несколько дней Беа с сантиметровым слоем тонального крема в борьбе с акне на лице, двумя золотыми кольцами в ушах, «яблочками» на щеках – спасибо онлайн-руководству по посмертному макияжу – вымогала из меня энную по счету фотографию. Которая, естественно, шокировала, разъярила, раскалила подписчиков и увеличила их количество.
«Что такого ценного ты можешь сообщить своим подписчикам?» – хотела я бросить ей в ответ тогда на кухне, вырвавшись из ее хватки и держа в руках Торелли. Кому может быть интересно, как ты одеваешься и красишься? Хоть этруской вырядись, хоть одалиской: все та же девчонка, не сказавшая и не сделавшая ничего выдающегося. Ходишь в лицей, работаешь в секонд-хенде, семьи нет – жалкая история.
– Могу я хотя бы заметить, – с ненавистью выговорила я, – что карнавал давно кончился, и если ты изобразишь этруску, то превратишься в посмешище?
– Я превращусь в икону, чтоб ты знала.
Да, я не выписывала «Вог» и не смотрела «Топ-модель по-американски». Я воображала, что Аль-Каида, Буш, Путин и шаткое политическое равновесие в мире увлекают меня сильней, чем всякие глупости. Я появилась от родителей, между которыми не было ничего общего кроме одного: убеждения, что внешности не существует. А если уж она существует, то непременно нужно чувствовать какую-то вину – из-за кокетства, свободы?
И потому слово «икона», начинавшее укореняться в словаре модной индустрии, у меня прочно связывалось с культурой и вызывало в голове образы богов, призраки умерших. Правда, мы ведь тут именно о смерти и говорим, причем уже довольно давно, хотя я осознала это лишь сегодня ночью.
Написание «Погребальной моды» заняло у Беа дней десять, и все это время она мучила меня подробностями, которых я не просила, описывала роскошное убранство захоронений. «Это не просто дом, Элиза, это жилище навек». И рассказывала про состояние тел, про погребальные ложа: «очень удобные». Я помню, она получила девять с половиной – на балл выше, чем я со своим «Рождением металлургии». Она даже ходила со мной в библиотеку за дополнительной информацией, никак не могла насытиться. Я думала, что это ее новый способ переварить горе от смерти матери. Потому что любой элемент погребения поражал и смешил ее.
Я теперь понимаю причину: она училась.
Лишь видимость может быть совершенной.
Без болезней, пустот, трещин.
Лишь смерть может быть бессмертной.
Поэтому Беа начала погребать себя уже на последнем году лицея – но никто не замечал этого. Освоила техники захоронения, занимаясь этим докладом, и систематически применяла их на протяжении всей своей карьеры. Россетти не может изменить цвет волос; не может позволить себе сфотографироваться в шлепках и без макияжа или в трениках по дороге за покупками – о, пардон, она же не ходит за покупками. Тогда просто со скучающим видом, в одиночестве в своей гостиной. Она не может растолстеть, не может высказаться о политике, не может выразить неуместное мнение. Она может осмелиться лишь на вариации по теме, слой за слоем. Ничего по сути не меняя.
Но я видела ее живой.
Видела, как она выходит из душа, обсыпанная прыщами. Как тренирует мимику лица перед зеркалом. Как смотрит на меня с любовью. Падает со скутера. Ворует. Для меня все эти образы – двигающиеся, неуклюжие, несовершенные – и составляют Беатриче.
В книге, которую я подарила ей на совершеннолетие, Анна Каренина умирает. Безумно, нелепо. Умирает, потому что перед этим воспользовалась чудесной возможностью совершать ошибки. «Заблуждения – вот что позволяет нам жить дальше»[23], – писал кто-то. Но Беатриче вовсе не собиралась жить дальше. Ей нужно было сохранять неподвижность, улыбаться, задерживать дыхание, чтобы не надувался живот. Как научила ее Джин, которую, в свою очередь, тоже научили. Неясно, кто и когда установил, какому образцу должна соответствовать женщина.
На фотографии ты не можешь постареть, заговорить, взбунтоваться и предать свою мать. Я их терпеть не могу, эти альбомы: листая страницы, я лишь вижу, что потеряла; вижу людей, которых со мной больше нет, моменты, которые не вернуть, мое хроническое несоответствие идеалам, то есть призракам. И по той же причине я ненавижу социальные сети – там словно среди надгробий ходишь.