Я написала «бедная»? Нет, черта с два: месяцы аскетизма лишь пошли ей на пользу.
В любом случае я была на седьмом небе. Вела себя так, будто мы с Лоренцо и вправду помолвлены; каждую ночь – в обнимку, сплетясь ногами и волосами. Вдобавок именно я из всех троих вечером приходила домой удовлетворенная, реализованная и хвасталась тем, что блеснула перед таким-то профессором, что всех затмила, смело подняв руку, задав гениальный вопрос. Эти двое глядели на меня косо, не зная толком, что ответить, и скучающе ковырялись в тарелках.
Господи, конечно, я же была невыносима. Попробую частично оправдаться: я пыталась компенсировать свою прошлую незаметность, избавлялась от накопленных за лицейские годы разочарований. Наконец, я чувствовала себя дома: через месяц на факультете меня уже все знали. По сути, я жила на виа Дзамбони, 32. Посещала все лекции, сидела в библиотеке до закрытия. Исследовала Пазолини, Моравиа, Антонию Поцци. Разве можно было сказать, что я их учу?
Лоренцо ненавидел математику, механику, термодинамику, движение жидкостей, однако только этим и занимался. Слов он почти не видел – сплошные числа и символы, сплошные мучения и проклятия в адрес родителей, против которых он, однако, не мог взбунтоваться. Что касается его брата, из-за которого мы, собственно, все трое там и жили, то он вернулся в Бразилию – бороться с транснациональными корпорациями, вознамерившимися сровнять с землей Амазонию, – и неизвестно было, когда вернется.
Беатриче открывала учебники с тем же энтузиазмом, что и Лоренцо. Алгебра, демография, линейные модели; она загоралась лишь изредка, находя прямую связь с продвижением блога, информацию, помогавшую изучать подписчиков, делить их на категории, лучше соответствовать их требованиям и увеличивать их количество. В целом она умирала со скуки. Впрочем, специальность, которую она выбрала, – а в программе были экономика и предпринимательство, – оказалась манной небесной для ее будущего. За заработанные миллионы надо платить – радостью, душой. И к Лоренцо это тоже относится. Он не летает на частном самолете, как Россетти, но получает в три раза больше меня. Тогда я изображала богему, допоздна сидела в литературных кафе, а теперь мне вечно некогда, и к тому же с ребенком я склонна на всем экономить. Каникулы – у бабушек-дедушек; о кроссовках за двести евро, которые Вале просил, ему лучше забыть.
Однако я в последние месяцы 2005-го была бесстыдно счастлива.
Я пропадала под портиками Болоньи (и до сих пор пропадаю). Дождь льет, я под защитой, через каждые десять шагов восхищаюсь церковью, средневековым зданием, фреской, лестницей, шестисотлетней библиотекой. Сумасшедшая концентрация красоты, которая, впрочем, никак не действовала на Беатриче. Более того, ей достаточно было два раза пройтись по виа Дзамбони, чтобы понять, что она ошиблась городом. Абсолютно.
Всем известно, что в Болонье ты можешь выйти на улицу хоть в занавеску завернутый – и никто тебя не осудит. Каждый волен ходить как ему удобно – в пижаме, тапочках. Потому что здесь был основан старейший университет в Европе, и значение имеет то, кем ты являешься – как говоришь, о чем думаешь, а никак не обувь, которую ты носишь. Я не раз слышала, как Беатриче бормочет: «Это невозможно, Эли. Невозможно так ужасно одеваться». А вот мой отец как раз зажил бы тут великолепно; я все говорю ему, чтобы он переехал, что он бы возил Вале на матчи и мне было бы удобно. Но он такой упрямый – хотя Болонья ему нравится. И потом, сейчас он уже слишком зависит от Иоланды, от ее турне по паркам Валь-ди-Корния в деревенских театрах с пятью десятками пластиковых стульев, с брускеттами и напитками после спектакля. Надо видеть, как они вместе гуляют по набережной, держась за руки.
В общем, Беа в Болонье страдала. По субботам, когда не надо было ни идти на занятия, ни встречаться с новыми друзьями (на статистическом учились одни ботаники, говорить с которыми ей было не о чем), ни навещать родственников в Т. (о Габриеле я скажу позже), она отправлялась в паломничество на виа Фарини, к витрине магазина «Эрмес». Забраковав батончик со злаками, съедала яблоко в качестве обеда и сосредоточенно разглядывала манекены. Я знаю, потому что пару раз тайно следила за ней; было видно, что она страстно хочет попасть внутрь. Она пожирала глазами богатых болонских синьор и японских туристов, которых обслуживали с большим вниманием и почтением, точно набобов; их бумажники лопались от кредитных карт, а у нее не было и пятидесяти центов, потому что она по-прежнему отвергала деньги отца, и я часто помогала ей платить за жилье.
Я вижу, как она стоит там час за часом. Я шла пить кофе с новыми друзьями, возвращалась и находила ее все в том же виде: спина прямая, на лице читается упорство, вся поглощена изучением убранства магазина. Она так хотела получить свое будущее, так серьезно мечтала о нем с широко распахнутыми глазами, что потом шла к своему успеху как танк. Неужели же моралисты от моды своими уколами и снобизмом могли ослабить ее волевой напор?
Признаюсь, в последние годы, глядя на усыпанную бриллиантами Беатриче в Каннах или на балу Мет-Гала, я даже получаю удовольствие. Сплетники зря стараются, когда пишут, что она пролезла как-то по знакомству, по рекомендациям. Это неправда. Беа была одинока и бедна и имела единственную подругу, которая ее очень любила, хотя в тот период, может, и вела себя по-скотски. Я ненавижу потребительство: не думаю, что шопинг способен поднять планку счастья хотя бы на миллиметр. Но я знаю, что пришлось вынести Беатриче; хоть я и предпочла бы, чтобы она тратила деньги на реконструкцию школ, больниц, мне весело от мысли, что, явись она теперь на виа Фарини, – купила бы весь «Эрмес» с потрохами, а одетые в черное красавицы-продавщицы попадали бы в обморок, узнав ее.
Зимой 2005–2006 годов Беа не могла позволить себе даже пару колготок. Ее шкаф не был пуст лишь благодаря развалам подержанной одежды на Монтаньоле. Средства на жизнь – еду, воду, отопление, что не пустяки, – она добывала, подрабатывая хостес в отеле «Фьера» и фотографируясь для небольшого агентства. Каждый вечер я растроганно смотрела, как заботливо раскладывает она на кровати свои обноски, пытаясь создать удачное сочетание. И каждое утро поражалась ее элегантному виду – в старых свитерах с косами и расклешенных джинсах за пять евро.
Вот что еще известно про Болонью: неделя моды сюда не заглядывает, а вот писатели со всего мира – да. И пока Беа сражалась, сжав кулаки, я блаженно купалась в своей стихии. Был декабрьский вечер, когда я случайно, проходя мимо витрины, увидела организованную толпу внутри книжного магазина. Зашла из любопытства, приблизилась тихонько, чтобы не мешать, и кого я увидела на сцене? Кто говорил на английском своим глубоким голосом, сверкая кристально-голубыми глазами и завораживая публику?
Дерек Уолкотт. Нобелевский лауреат. Из плоти и крови. Прямо передо мной.
Невозможно было в это поверить. Вдобавок, поскольку его собеседником оказался преподаватель, с которым я общалась, то вечером я очутилась вместе с ними в ресторане. Поэту представили меня с большой помпой как многообещающего литератора, и сейчас я даже не знаю, смеяться над этим или плакать. Потому что я сидела напротив в полном экстазе, поглощая еду и выпивку и притворяясь, будто понимаю по-английски.
Явившись домой в полночь в подпитии, я, пошатываясь, дошла до комнаты Беатриче и увидела ее бодрствующей в голубоватом свете компьютера, она была мрачная и недовольная. Потом я отправилась к Лоренцо – он, согнувшись над столом, напряженно готовился к экзамену, до которого оставались считаные часы. Бесчувственная, точно чурбан, я прокричала им обоим, что ужинала с нобелевским лауреатом, нобелевским лауреатом, нобелевским лауреатом!
Если раньше у меня был лишь книжный магазинчик Т. с пожелтевшими изданиями в мягкой обложке, то теперь я жила внутри литературы! Куда ни взглянешь – библиотека, огромная, как Мукроне; тут декламируют поэзию, там представляют новый роман.
Я летала, как сказал бы мой сын.
В конце января 2006-го, после долгого турне по танцплощадкам, карнавалам и пиццериям, покончив со всеми праздничными подработками, мама с Кристианом/Кармело приехали в Болонью навестить меня.
Явились нагруженные провизией, словно мы тут голодаем: тома, макканьо, ночетта, канестрелли и ратафия, много ратафии, которую они захотели тут же открыть и выпить за мою новую жизнь.
До сих пор помню лицо Лоренцо, когда он впервые увидел мою мать. А она, надо признать, в тот период была в прекрасной форме. Может, и переборщила слегка с цветами за ухом, с длиной юбки, с деревянными украшениями, но зато прямо-таки светилась счастьем. И Кристиан тоже. Он по-прежнему не изменял себе, то есть своей молодости: крашеные волосы собраны в хвостик, рубашка цвета фуксии, кричащие «найки». Я просто не могу вспоминать его потом прикованным к креслу, с капельницей на руке и в этих неоново-зеленых кроссовках, и как мой сын восторженно бросается ему на шею: «Обалдеть, дедушка!»
В первые полчаса Лоренцо был совершенно ошалевший. Смотрел то на нее, то на него и никак не мог прийти в себя. Не знал, как двигаться, как себя вести. А когда мама сняла сандалии вместе с носками, уселась, с крестив ноги, на диван и вытащила маленький пакетик для заморозки, набитый марихуаной, он вообще побелел.
– Это все твой брат виноват, – сообщил мне Кристиан, указывая на маму. – Пичкает ее этой штукой, а она не может отказаться.
– Представляю… – пробормотала я и опасливо глянула на Лоренцо.
– Теперь, поскольку «Вави» закрылась, – продолжал Кристиан, – он решил заняться выращиванием. Там, в районе Гральи, еще с четырьмя такими же отмороженными. Сколько раз я ему говорил – да, Аннабелла? Никколо, тебя посадят, плантация – это уже распространение, а не личное использование! – Он сурово посмотрел на меня, потом на Лоренцо. – Но этот парень больной на голову.
Мама свернула косяк, прикурила, с улыбкой передала его Лоренцо и взяла меня под руку: