Поскольку у Беатриче, за исключением Тицианы Селлы, друзей не было, а Лоренцо не смог связаться со своими инженерными, то квартиру на виа Маскарелла заполнили ботаники-неформалы в пенсне как у Грамши, в куфиях, с дикими бородами и тоннелями в ушах, с аллергией на любой вид стандартной «униформы» и с неодобрительным к ней отношением. Беатриче с Лоренцо косились на них с подозрением. Я же была по-щенячьи счастлива: сновала на кухню и обратно, снабжая гостей алкоголем и наполняя орешками пустеющие вазочки. Вообще вечер был чудесный. Во всей Болонье, да и, скорее всего, по всей Италии с 20:30 вечера все вымерло. Хоть окна и были распахнуты из-за жары, не слышно было ни скутеров, ни голосов, ни шагов под портиками. Лишь жужжали в унисон настроенные на один канал телевизоры. Необычайное событие смягчило Лоренцо, вытащило на свет погребенного внутри него тайного поэта и успокоило Беатриче, которая хоть и воротила нос от моих подруг («вот чучела, как немецкие туристки на пароме на Эльбу»), но стала приветливей и помогала мне с закусками и вином. К началу матча все были уже пьяные.
Что касается самой игры, то про нее все известно, и я не буду на этом задерживаться – я забросила сына на Рождество не для того, чтобы рассказывать про футбольный матч. Отмечу лишь – для тех, кто тогда еще не родился, – что на седьмой минуте забил Зидан, на девятнадцатой – Матерацци, потом игра застыла на мучительном 1:1, и в моей гостиной, как и по всей Италии, все только и делали, что потели, ругались и прежде всего пили. Нам было двадцать, и в тот вечер каждый уж точно как-то соотносил ситуацию на поле со своим будущим. Помню, как Беатриче внимательно следила за игрой: высокомерие ушло, но сидела она в сторонке. Понимаю, что она уже была не с нами. Лоренцо, напротив, теснился на диване вместе с остальными, побратавшись с ними на почве спорта, как это умеют только мальчики, – за считаные минуты. Меньше всех увлечена была я и единственная из всех рисковала пропустить гол, лишь бы принести еще вина. Но если я останавливалась в дверях и смотрела, то видела волнующую картину: мой дом полон друзей, я живу в Болонье, я закончила первый курс. Что мне еще выигрывать?
Матч пошел по военному сценарию – окопы, мучительное ожидание, дополнительное время. Мы уже все извелись: сто двадцать минут – слишком много. И вот случилось необъяснимое: Зидан ткнул головой Матерацци, и грубое нарушение правил отозвалось в каждом сердце. Чрезвычайная ситуация оборачивалась безумием, и никто уже не мог усидеть на месте. Глубокий, мощный зов откуда-то из глубины веков требовал, чтобы мы шли на улицу, искать остальных, и, когда по телевизору объявили пенальти, Лоренцо вскочил с дивана:
– Идем на пьяццу Маджоре.
Мы последовали за ним, не споря, не рассуждая, бросив дома кошельки, сумки, мобильники. Налегке, точно животные, побежали, сбившись в стаю в ночной темноте, по виа Дзамбони; вот и пьяцца Маджоре – настоящий вулкан. Освещенная огромным экраном, бурлящая ногами, руками, криками.
Началась серия пенальти. Помню гнетущую тишину перед каждым ударом, вопли после. И больше ничего, поскольку с моим ростом я почти ничего не видела за частоколом плеч и голов. Лишь вертела головой, чувствовала запах и плотность толпы. И всеми силами старалась не потерять Беа, Лоренцо, остальных. Я переборщила с выпивкой и уже пожалела об этом, даже немного испугалась. Потом Гроссо установил мяч, разбежался, и с экрана понеслось: «Го-о-ол! Го-о-ол! А теперь давайте все вместе…»
Италия победила. Это было нечто невероятное, знак судьбы для нас всех под этим звездным небом, живых, настоящих.
«Мы чемпионы мира, чемпионы мира!» Я искала в толпе лицо Беатриче, она тоже искала мое. Одно хрупкое, вневременное мгновение мы смотрели друг на друга.
«Обнимемся же крепче! У нас сегодня большая радость! – кричал комментатор. – Радость, потому что сегодня мы победили!»
Глаза Беатриче сверкали. Теперь я вижу, что тот знак был только для нее одной на всей планете. Пока я пыталась пробраться к ней, чтобы поцеловать, ее уже унесло бешеным потоком тел.
Город содрогался, пылал в огне. Приходилось цепляться друг за друга, чтобы не упасть, чтобы тебя не уволокло, не затоптало, не поранило битыми бутылками, не задело взрывающимися петардами. Дым, дуделки; мужчины с голым торсом, женщины в бюстгальтерах. Помню стоящий автобус на виа Риццоли: люди карабкаются по стенкам, прыгают на крыше. Какой-то тип залез на знак «Стоянка запрещена» и колотил по нему.
Мы с трудом выбрались с пьяццы Маджоре, превратившейся в поле боя. Вообще цивилизованность ретировалась со всех улиц, однако на пьяцце Верди, как оказалось, можно было хотя бы дышать и продолжать выпивать в пабах, ресторанах. Вот только на какие деньги? Беатриче повернулась ко мне:
– Эли, сходи ты за кошельками, и телефон мой возьми, обязательно нужно сделать фото!
Вероятно, кто-то вызвался сходить вместо меня – может, даже Лоренцо. Но Беатриче настаивала, чтобы пошла именно я, потому что я, мол, знаю ее мобильник и ее кошелек и быстро управлюсь. Я тогда, помню, подумала: «Извини, а ты сама сходить не можешь?» Но ничего не сказала. Поскольку, увы, она уже целую вечность не просила меня фотографировать, и я была счастлива вновь заслужить эту привилегию.
От пьяццы Верди до виа Маскарелла триста пятьдесят метров. Триста пятьдесят, представляете? Секунда, глазом не моргнуть; и я понеслась, наивная. Ибо жизнь всегда поджидает момента, когда ты счастлив и беззащитен, чтобы нанести тебе удар в спину.
Я забежала домой, взяла деньги, мобильник, принялась искать телефон Беатриче среди остатков картошки фри, пустых бутылок, пробок, валявшихся повсюду на полу. На минуту я снова оказалась одна в четырех стенах, пока весь мир снаружи праздновал. Я улыбнулась: нет, теперь я больше не аутсайдер.
Я нашла телефон Беатриче, ее кошелек, положила в карман, глотнула еще вина из открытой бутылки и в эйфории бросилась на улицу. Когда я прибежала на пьяццу Верди, все сидели на земле в кругу, играли на бонго, и в центре этого действа были они: Беатриче и Лоренцо.
Я увидела их. И до сих пор от этого зрелища у меня останавливается сердце.
Беатриче держала его лицо в ладонях и засовывала язык, губы, всю свою рожу в его рот.
Лоренцо отвечал на эту похабщину, лапая ее грудь и задницу.
Мое сердце не выдерживает, лопается, скатывается на землю.
Не выдерживают легкие, желудок, нервы.
Глаза высыхают, трескаются, не в силах отвернуться от этого свирепствующего, упорно разворачивающегося передо мной поцелуя; я словно не существую, словно никогда не существовала. И потом я вижу – а может, это лишь галлюцинация, – как на бесконечно малую долю секунды Беатриче открывает левый глаз и направляет зрачок ровно туда, откуда я должна была появиться, проверяя, на месте ли я, вижу ли. И этот дьявольский зеленый глаз глядит на меня и, сверкнув, закрывается.
Задуши меня поцелуем.
Земли под ногами больше нет. Исчезли друзья, незнакомцы с барабанами в кругу, оперный театр, капелла Санта-Чечилия, базилика Сан-Джакомо-Маджоре, исчезли все формы, все звуки.
Я проваливаюсь, возвращаюсь в инертное состояние нежеланного ребенка с высокой температурой, напичканного парацетамолом, завернутого как капуста и брошенного в комнате с книгами. Чтоб они сгорели, какой от них толк!
Они не спасли меня. Мой взгляд затуманивается. Город крутится вокруг меня, но не со мной. Меня нет ни для кого: ни в чьих-то глазах, ни в чьем-то сердце. Это не паническая атака, это беспросветное одиночество. Я клонюсь к булыжнику, голову пронзает мысль: Элиза, тебе не четыре года, ты больше не нуждаешься в матери.
Я стараюсь дышать, успокоить сердце. Поднимаюсь на ноги. Направляюсь к ним, подхожу, размахиваюсь и со всей силы бью. Беатриче отшатывается, бросает на меня почти испуганный взгляд, но тут же приходит в себя. На ее лице удивительно непроницаемое выражение. И я ее ненавижу. Как никого еще в жизни не ненавидела. Я хочу разорвать на ней одежду, соскрести ногтями макияж, чтобы обнажились прыщи, сосуды, кровь. Ты пустышка, блеф; однажды все узнают, какое ты ничтожество. Но она, выдержав мой взгляд, смотрит на меня с вызовом и совершает нечто, что до сих пор повергает меня в шок: протягивает руку к моему карману, берет телефон, бумажник, что-то говорит мне – всего одно слово, беззвучно, одними губами. Слово, которое я не могу разобрать.
И уходит.
Поворачивается спиной и уплывает, поглощенная толпой, дымом, петардами, – невозмутимо, элегантно. И я не пытаюсь удержать ее.
А Лоренцо остается.
Неловко и патетично извиняется. Я думаю: подонок. Он нагромождает слова: «Я слишком много выпил, не знаю, что на меня нашло». Я думаю: скотина, ты был с дурнушкой, но все время хотел красавицу. А он продолжает: «Мы же выиграли чемпионат, не надо принимать это близко к сердцу». Я, не дослушав, отвешиваю ему пощечину. Он мне противен. Я хватаю его за руку, тащу прочь, за первый же поворот, на виа Трамбетти; потом – наобум – за следующий, где уже совсем темно и пустынно: на виа Сан-Сиджисмондо. Швыряю его под портик, в нишу в стене, где никто не ходит. Он так пьян, что не стоит на ногах. Я осыпаю его ударами и кричу:
– Почему?
Почему, почему, почему? Он не может ответить. Глядит на дорогу, что-то бормочет, ищет повод избавиться от меня и вернуться на праздник. Потому что это ночь без правил, и лишь я этого не поняла, лишь я одна опять привязалась к нему.
Я достаю мобильник, сую ему в руку, приказываю:
– Давай, сфоткай меня, сделай видео!
И начинаю раздеваться. Я беззащитна. То, что от меня осталось. Настаиваю:
– Давай, фотографируй, я потом выложу в интернет – пусть все видят, все комментируют.
Лоренцо, сжав мой телефон, бьет его об стену. Расплющивает. Наверное, это его последняя попытка выразить то ли сострадание, то ли любовь ко мне.
Но я уже разрушаюсь. Я отчаянно цепляюсь за него, уничтожая себя, уничтожая все. Спускаю ему штаны, трусы. Умоляю, вынуждаю его сделать