это стоя, на улице, у столба, как две собаки, кончить в меня; и после стыд настолько чудовищен, что мы не можем даже смотреть друг на друга.
Лоренцо, шатаясь, уходит в сторону пьяццы Верди. Я нахожу в себе силы крикнуть вслед:
– Теперь можешь идти к ней!
Но он не оборачивается, и я сдуваюсь. Одеваюсь, плачу. Отдаюсь течению толпы, точно труп, вливаюсь в виа Петрони, зависаю в водовороте на пьяцце Альдрованди. Бреду, исключенная отовсюду, не понимая, где нахожусь. Что там? Палаццина Пьяченца? Или лицей Пасколи? А это Мукроне? Эльба? Я оказываюсь на виа Каноника и валюсь на тротуар без сознания. Или во сне.
Когда я открываю глаза, солнце стоит высоко над грязным, развороченным городом, над пустыми бутылками, флагами, остатками петард. Я поднимаюсь на ноги.
Моя жизнь закончилась.
Я свободна.
Я родилась.
27Действительность требует, чтобы было сказано также и это: жизнь продолжается
Когда я снова зашла в квартиру на виа Маскарелла, было девять утра десятого июля. В комнатах гуляло эхо, словно их опустошил ураган. Не умывшись, не позавтракав и даже не глянув в зеркало, я достала со шкафа самый вместительный чемодан и принялась заполнять его одеждой и книгами, сосредоточенно и педантично складывая свитера, трусы, лифчики. Лишь добравшись до Моравиа и Моранте, я потеряла контроль и яростно швырнула их внутрь. И тут же закрыла молнию, чтобы не разорвать их, не заплакать, не закричать. Потом набила второй чемодан полотенцами и постельным бельем, третий – лекарствами, косметикой, еще книгами.
Боялась ли я, что кто-то из них вдруг вернется? Нет, я об этом не думала. Я была уверена, что они сейчас вместе, в обнимку в каком-нибудь гнездышке, наслаждаются вышедшей из подполья любовью. Я знала, что они не посмеют сейчас объявиться, и мне было этого достаточно. Но в крайнем случае я бы и бровью не повела. Я бы не смогла увидеть их, узнать, услышать голос. Они больше не существовали для меня.
Закончив с чемоданами, я перешла к большим и маленьким сумкам. И остановилась, лишь когда не осталось больше ничего моего, даже книжной закладки. Потом взяла городской телефон (мобильника у меня больше не было) и оставила сообщение на автоответчике хозяина квартиры, который, как и все итальянцы, в десять утра еще спал. Сообщила, что вынуждена оставить квартиру прямо сегодня, за два года до окончания срока, и попросила сообщить, сколько с меня причитается за это неудобство, извиняясь за столь раннее и неожиданное расторжение контракта.
Положила трубку, вынесла чемоданы за дверь, протащила их по лестнице, потом приличное расстояние по улице, не ощущая их тяжести, не ощущая ничего. Забила багажник и заднее сиденье своего «пежо», проверила уровень бензина и перед тем, как отправиться в путь, окинула взглядом спящую в великолепном солнечном свете Болонью.
Ты тут ни при чем, сказала я ей, но я должна уехать. До свидания ли, прощай ли – не знаю. Будущего больше не существовало. Я повернула ключ, переключила передачу. И понеслась мимо спящих домов, по пустынной виа Сталинградо, на окружную, где было лишь два несчастных грузовика из Румынии и Польши, устало ползших по правой полосе. Я обогнала их, доехала до автострады А1 и оказалась на развилке: Милан или Флоренция. Что для меня означало: Биелла или Т., мать или отец, место, где я родилась, или где меня бросили. Я повернула на Т. И не спрашивайте почему, причин для действий больше не существовало.
Я ехала назад во времени и пространстве: Ронкобилаччо, Барберино, шоссе Флоренция – Пиза – Ливорно, Коллесалветти. Отупев от происшедшего, в каком-то забытьи. Читала надписи – Розиньяно, Чечина – и летела на скорости сто тридцать, не притормаживая, не останавливаясь. Возвращалась налегке, как тот, кто уже все потерял или даже никогда не имел. Я снова расставалась с каким-то местом, теряла гражданство, вырывала себя с корнем. «Нам предназначено получать одну и ту же травму, повторять одни и те же ошибки, – будет объяснять мне Де Анджелис десять лет спустя, – пока мы не воспротивимся».
После Чечины я увидела море, спокойно искрящееся за сосновой рощей. От его красоты захотелось плакать. В затуманенном мозгу мелькнула картинка: мы втроем на мосту Моранди. Мама, Никколо и я. Рядышком в «альфасуде», передаем друг другу косяк. Я снова увидела пещеры, Марину-ди-Эссе, акрополь в Популонии и впервые в жизни задумалась, какую часть нас хранят те места, которые мы любим; что остается от наших поцелуев, признаний, радости. Ведь наша жизнь должна где-то сохраняться, разве нет? Потому что если она умирает вместе с нами, то это просто трата времени.
Наконец я приехала в Т., и он принял меня. Не осуждая, не сердясь, повел по второстепенным улицам, сквозь неизменные виды, на виа Бовио, 53. Я припарковалась под кухонным балконом, вылезла из машины, позвонила в домофон. Увидела лицо отца, вышедшего на площадку, – сначала недоверчивое, потом обеспокоенное. Не в силах ничего объяснить, я лишь попросила его сообщить маме, что я здесь, и помочь мне с чемоданами. Он кивнул, оглядывая мои драные, измазанные колени. Потом спустился в тапочках за чемоданами, не решаясь задавать вопросы.
Я бросилась под душ, соскребая с тела прошлую ночь – пыль, грязь, плаценту, околоплодные воды. Потом с прилипшими к щекам волосами, с которых еще капала вода, подошла к зеркалу, открыла рот и выкрутила штангу из языка. Секунду я держала ее большим и указательным пальцем: хирургическая сталь, зеленое свечение. Просто маленький предмет. Я резко раскрыла пальцы, и она скользнула вниз, в сток раковины.
Я не разговаривала больше двух недель. Голова будто освободилась от всех слов, оставив лишь базовый набор: да, нет, ушла, вернусь позже, рыба на ужин отлично.
Папа настороженно следил, как я ставлю книги обратно в шкафы в алфавитном порядке. Эльза Моранте, Альберто Моравиа, Сандро Пенна, Витторио Серени; каждого я хоронила в своей нише навсегда, не собираясь больше к ним возвращаться. Папа помог мне избавиться от вещей, оставшихся по ту сторону границы между «до» и «после» – непроходимой стены с колючей проволокой и автоматчиками – и сделавшихся неуместными, лишними: подарки, письма, фотографии сами знаете кого. Снабдил меня большими черными мешками, в которые я побросала все, даже не глядя, и как следует завязала. Он понял, что случилось нечто серьезное, поэтому сейчас не время для расспросов. И со своим обычным тактом лишь следил, чтобы я вставала утром, завтракала, не забывала причесываться, следить за собой. Все это немного походило на те времена, когда мы с ним только начали жить вместе, вдвоем, и изучали друг друга на расстоянии, одновременно и стремясь к сближению, и избегая его. Вот только теперь мы уже стали отцом и дочерью.
«А как были его дела?» – спросит читатель. Что ж, если своим переездом в Болонью я нанесла ему удар, то своим возвращением в Т. тем летом, вероятно, добила окончательно. В тот период он по-прежнему существовал в пижаме и выходил лишь за едой, водой и предметами первой необходимости. Хотя все же сумел порвать отношения с Мадонной. Приписываю себе эту заслугу – это я его побудила.
Двумя месяцами ранее, устав приезжать к нему и видеть лишь его спину или – еще интереснее – закрытую дверь его кабинета, где он чатился как ненормальный, я подняла вопрос: «Папа, нельзя воображать, будто любишь человека, которого не видел ни разу, тем более если ты из-за этого скатился в такое состояние». – «С каких это пор любовь зависит от зрения? – парировал он. – Ты все такая же материалистка. Любовь – это диалог двух душ, это место, где можно быть искренними». – «Где можно врать напропалую, ты хотел сказать? Садись на самолет и лети к ней – вы уже целый год переписываетесь! Чего ты боишься?» Тут он вдруг вскочил со стула, запустил руки в волосы, потом в бороду: «У нее пятеро детей. Все парни. Муж сидит в тюрьме десять лет. Если я туда поеду и просто даже к домофону подойду, меня застрелят!» Я вытаращила глаза, и, думаю, одного только выражения на моем лице было достаточно. Однако я решила, что этого мало. «Ты и супруга мафиози, папа? Ты? – спросила я. – Вот для чего, значит, нужен интернет?» Папа молчал.
Теперь же Мадонна, к счастью, сошла со сцены, и интернет неожиданно из предмета поклонения превратился в предмет возмущения. Именно в это время папа ополчился на поисковые сайты и их алгоритмы: «Они хотят, чтобы мы все стали одинаковыми, Элиза, управляемыми, тупыми! Ты себе не представляешь, какие дьявольские планы они вынашивают! Они уничтожат демократию! Интернет превратится в супермаркет!» Он пророчествовал, как Кассандра, и, конечно, в 2006-м еще никого испугать не мог. «Должен был быть какой-то рубеж, освобождение, а вместо этого… самое ужасное предательство в истории».
Он принялся перечитывать Маркса, Гегеля, Платона, задумав монументальное исследование темы предательства. Но хоть он и стал теперь разочарованным мятежником, ему все еще требовалась приличная детоксикация, потому что он таки иногда заныривал в чаты, блоги и американскую соцсеть, которая захватила Италию два года спустя и перед которой он не мог устоять: «Чтобы победить врага, Элиза, нужно вступить на его территорию». Добавлю между прочим, что с Иоландой – единственной нормальной женщиной в его жизни – он познакомился не в интернете, а в рыбной лавке.
Как бы то ни было, я после приезда отказывалась покупать новый телефон, проверять электронную почту и почтовый ящик. Хоть и знала, что мне никто не напишет. Не хотела рисковать, очутившись вдруг перед пустотой – акцентированной, подчеркнутой, брошенной в лицо. С другой стороны, я и не хотела, чтобы меня искали. Что они могли мне сказать? Что любят друг друга? Я буквально складывалась пополам от этой мысли. Я отбрасывала ее, потому что мое тело не способно было ее переварить. Книг я избегала, поскольку они не могли меня спасти – пока не могли; журналы, кино, культура – все было бесполезно.
Я стала ходить. Передвигаясь бесцельно, наобум, как раньше на «кварце», только теперь, после кораблекрушения, – пешком.