Секунду я гляжу на Валентино и думаю: ты дитя мечты. Дитя двух подростков, пятнадцатилетнего и четырнадцатилетнего, которые тысячу раз воображали, как встретят свою половинку в библиотеке, – и вот это случилось. И пусть реальность потом не оправдала ожиданий, мечту все равно нельзя бросать. Ты должен был родиться обязательно.
– До скорого, – прощаюсь я. – Напишите, как доберетесь.
Я закрываю дверь и, перестав дышать, слышу слабый толчок сердца, как и все предыдущие разы. Хватаю ртом воздух, выдыхаю. Понимаю, что могу писать всю ночь, без всяких помех, без перерыва.
Могу наконец избавиться от тебя, Беатриче, и ты себе не представляешь, какая это эйфория, какой адреналин.
28Дождь в сосновом лесу
В конце сентября мама, папа и я забрались на скалы в порту и сидели на самом высоком камне, глядя, как отплывают корабли; они пили пиво, а я фруктовый сок.
– Что ты решила? – спросил отец.
Мы уже много дней обсуждали варианты, вернее, всего три возможных варианта: остаться в Т., записаться в ближайший университет и мотаться туда; вернуться в Биеллу к маме, записаться на литературный в Турине и тоже мотаться; или же вернуться в Болонью и найти подходящее жилье для студенток с детьми. В любом случае одной мне было не справиться.
Я сидела между ними, овеваемая ветром, без намека на живот, несмотря на трехмесячный срок; даже еще похудела из-за тошноты. Разглядывала последних туристов, отправлявшихся на Эльбу и Корсику. Я заметила их, потому что они были ужасно одеты – в шлепках, в шортах. И Беатриче до сих пор была повсюду – в моем взгляде, в окружающем меня пейзаже; мне все время приходилось ее прогонять. Я не имела ни малейшего понятия о том, что ждет меня впереди, – боль во время родов, кормление по часам, бессонные ночи казались преувеличением. Я помню, как сирокко набрасывался на мою юность, помню закат, окрасивший оранжевым будку береговой охраны, тучи чаек, сопровождавших паром на Портоферрайо, и свое переполненное отвагой сердце: нет, Беатриче, я не дам тебе выиграть.
– Я вернусь в Болонью, – ответила я.
Родители помолчали. Мама заговорила первой:
– Правильно. Это город, который ты сама выбрала.
На самом деле выбрала его не я, а некий Давиде, которого я даже не знала и который теперь, вероятно, сражался вместе с индейцами, а может, бомжевал на виа Петрони. Это было не взвешенным решением, а лишь желанием: я хотела вернуться на виа Дзамбони, где впервые ощутила себя на своем месте, учиться в университете под глядящими с потолка лицами на фресках, проходить через пьяццу Верди – вернуть ее себе и не сдаваться перед этим поцелуем.
– Мы будем приезжать поначалу, я и твой отец, – продолжала мама, – потом найдем няню, а в год уже можно будет отдать его в детсад. Да, Паоло? Ты меня слушаешь?
Папа погрузился в свои мысли, прихлебывая пиво и глядя вдаль. Я решила, что он расстроился, потому что хотел, чтобы я записалась в его университет и мы бы вместе каждое утро ездили на поезде, и тогда он бы не остался опять один. Но я ошиблась.
Он допил пиво, поставил бутылку и сурово взглянул на меня:
– Ты не можешь делать вид, будто Лоренцо тут ничего не значит и вообще ни при чем. Не можешь лишить его этой возможности.
– Я не хочу его больше видеть, – тут же отрезала я, защищаясь.
– Ты не хочешь. Но ребенок – это не ты.
Вмешалась мама:
– Паоло прав, надо ему сказать.
– Ты понимаешь, Элиза? Мы тут уже решаем, где он будет расти, кто им будет заниматься, а Лоренцо ничего не знает, ничего! – Папа говорил возмущенно, точно это его лишили возможности. – По-твоему, это справедливо? У Лоренцо такие же права и обязанности, как и у тебя. И прежде всего – право знать.
– Нет, потому что он кусок дерьма.
– А ты невинное создание.
– Я его убью, если увижу.
Отец терял терпение:
– Ты хочешь, чтобы твой ребенок вырос наполовину? Чтобы узнал своего отца в четырнадцать, как ты? Серьезно, хочешь повторить наши ошибки?
Сжав кулаки, я промолчала. И забыла, что хотела ответить, – какую-то чушь. Мама вздохнула, прикурила сигарету:
– Эли, соберись с духом и позвони. Мы это уже проходили и знаем, что злость никуда не ведет.
Я тоже хотела пива, или вина, или косяк, но вместо этого выпила последние капли фруктового сока. Отвага сменилась прежней угнетенностью, будущее снова стало беспросветным, а возможная встреча с Лоренцо в Болонье превратилась в кошмар, который сбудется со стопроцентной вероятностью. О Беатриче же невозможно было даже думать. Та, чье имя не называют, виновна до такой степени, что место ей в аду. Теперь уже я была Валерией с полным ведром воды в руках и словом «шлюха» на устах. Даже смешно, как мы все иногда становимся женоненавистницами и принимаем ту версию, что она – Ева, коварная искусительница, а он – святая невинность. Конечно, я ненавидела его, но ненависть к ней была несоизмеримо больше. Почему?
Потому что ты была мной, Беатриче.
Ты была всем.
Зеркалом, в которое я глядела на себя; бойкой сестрой, которую я всегда желала иметь; шансом побыть воровкой, гордо прошагать по корсо Италия субботним вечером, надеть джинсы за сколько-там-евро? Не важно. Ты была светящейся звездой, явившейся мне на пляже на Феррагосто; и сколько же времени потребовалось, чтобы высказать тебе это – не простить, но хотя бы, может, принять.
В тот день, когда мы сидели в порту Т., мысль, которую я не могла переварить, страх, который не могла высказать, заключался в том, что, если я позвоню Лоренцо, ты прилипнешь к нему и станешь слушать и, может, даже смеяться надо мной. Вы и по отдельности божественно красивы, а уж вместе… Как я могла не замечать, что я третья лишняя? Вот почему я схватила тебя, бросила в яму, забросала землей и перестала писать. Потому что если бы я помнила тебя, то просто не смогла бы жить.
Повеяло холодом. Низкое солнце заскользило по поверхности моря. Я наконец сдалась:
– Хорошо, я позвоню ему. Но только когда почувствую, что готова.
– Ладно, – ответила мама.
– Только не затягивай, – предупредил отец.
Мы продолжали сидеть на скалах, несмотря на ветер и наползающую с востока темноту. Никому не хотелось уходить. Наше лето подходило к концу. Трудные времена сгущались между Черболи, Эльбой и размытой точкой – Корсикой. Правда в том, что нам было жаль расставаться.
Но при этом мы выздоровели.
И вот я вернулась в Болонью на своем «пежо», на этот раз насовсем, в понедельник 16 октября, опоздав к началу занятий. С собой у меня было лишь самое необходимое: немного одежды, шесть дневников, которые хранили нашу историю и которые я так больше и не открыла, и мой амулет, то есть «Ложь и чары».
Отец в последний момент сумел найти мне комнату в общежитии им. Морганьи – одном из немногих, куда пускали тех, у кого «особый случай», вроде матерей с детьми. Расположенном в двух шагах от моего факультета, но – по закону подлости – прямо между виа Сан-Сиджисмондо и пьяццей Верди. К счастью, по прибытии я обнаружила, что мои окна не выходят ни туда, ни туда. Конечно, это было не то же, что квартира на виа Маскарелла, но ванная была нормальная, стол удобный, шкафы вместительные. Я поставила полупустой чемодан в угол, села на кровать, прислушиваясь к незнакомым голосам, доносившимся из коридоров и с лестниц. Мысль, что мой живот будет расти здесь, в окружении студентов, почему-то успокоила меня. И даже вызвала улыбку.
На самом деле мой живот довольно скоро начал выступать под свитером и выделять меня на фоне свободных, беззаботных студенток, которые флиртовали с будущими философами и инженерами, заводили отношения, обжимались в аудиториях и на общих кухнях, а по ночам проскальзывали к ним в комнату. Я, естественно, из этого всего была исключена. По мере моего превращения в шар на меня переставали смотреть не только с интересом, но даже и с простым любопытством. Как в общежитии, так и на факультете и в библиотеке. А в других местах – на вечеринках, в барах – я не бывала. Во время беременности – потому что не могла пить, к тому же приходилось много заниматься, чтобы сдать экзамены. После рождения Валентино – потому что некогда было даже вымыть голову, времени едва хватало, чтобы почитать и загрузить в стиралку испачканные срыгиванием комбинезончики.
Любовь осталась и до сих пор остается за порогом моих возможностей. Хотелось бы сказать в прошедшем времени, но реальность такова, что я ни с кем не встречаюсь и ни с кем не живу. Да, были коротенькие романы, намечались даже более серьезные отношения с коллегой, но и это все в прошлом. Женщина с ребенком, да еще и работающая, особо не располагает временем и не рассматривается как интересный вариант. Что бы там ни говорила Россетти, возможно не все. В жизни ты все время выбираешь, все время отказываешься от чего-то. Хотя я в 2006-м ни черта не выбирала, а просто попала в неприятности. Жизнь состоит в основном из неприятностей.
К декабрю у меня уже были такие грудь, живот и бока, что я впервые в жизни стала самой заметной. Я приходила на лекцию, на экзамен, да просто в университет – и сразу бросалась в глаза, притягивала все взгляды и смешки, тем более что я одна была в таком положении. Факультетские приятели и преподаватели, носившие меня раньше на руках, теперь разочаровались и охладели. Будущая звезда академического мира не может забеременеть в двадцать лет; так просто не делается, и все. Сначала я страдала и даже пожалела, что сохранила ребенка. Потом внутри стала подниматься ярость, в особенности когда я шла по пьяцце Верди, – ярость, которая со временем преобразовалась в решимость: ты должна учиться, Элиза, должна закончить университет и ухватить хотя бы кусочек самого завалящего счастья.
В Морганьи все было по-другому. Там жили ребята из отдаленных городков Апулии, Калабрии, Абруццо – льготники, ухватившиеся за свой единственный шанс. Я не могла заводить с ними отношения или ходить вечерами в бар и веселиться, но разделяла их азарт и отчаяние. Должна признать, что они все мне очень помогали. Иначе я бы не справилась. И Валентино, вероятно, не стал бы таким общительным.