шься внутри, то сразу понимаешь, на чьей мы стороне.
Можешь себе представить, сколько мы над тобой смеялись. Сыпали комментариями: «О, у нее, наверное, пара прыщиков вылезла»; «Понос у нее, сейчас же вирус гуляет»; «Ребята, мы что, правда это обсуждаем?»; «Ну кого она волнует, эта Россетти?». Ну а потом перешли к серьезным, интересным для нас темам: как Китай обошел Соединенные Штаты, как уничтожают Амазонку, ненормальный Трамп, наша бедная Италия.
На следующий день все в том же «Бараччо» – я каждое утро заезжаю туда перед работой в предвкушении нашего с Давиде «обзора прессы» – я беззаботно открываю «Коррьере» и вскоре снова натыкаюсь на тебя. Но уже не на сорок первой странице, не в досуге, а в хронике.
«72 часа без фотографий: загадка Россетти усложняется».
На этот раз я смеялась не так сильно и больше на эту тему не говорила – ни с Давиде, ни с посетителями. Одни уже слишком стары и даже не знают, что такое соцсети, другие одеваются как мой брат и носят дреды до попы. В общем, ты здесь особой популярностью не пользуешься. К тому же прошло всего три дня. А не три месяца. Я отложила «Коррьере», взяла «Иль фольо», потом «Репубблику». Тот факт, что газетный киоск на пьяцце Верди до сих пор существует, – несомненно, наша заслуга. В итоге я поехала на работу и больше о тебе не думала.
Вечером четвертого дня – это я помню прекрасно – я пошла с Валентино в спортивный магазин за этими жуткими неоновыми кроссовками, которые так нравятся детям, а мне напоминают о Кармело, которого вот уже три года нет с нами. И опять, ни с того ни с сего, по радио заговорили о тебе.
Я сидела рядом с сыном, пока он примерял кроссовки, и вдруг одна из продавщиц бросилась сделать погромче, и весь магазин – клиенты, персонал – замер, вслушиваясь, причем с такими убитыми лицами, словно объявили ядерную войну или конец света. Репортаж закончился музыкальной заставкой, и только тут они зашевелились, перевели дух. И даже ощутили необходимость выразить свое отношение. Одни говорили, что ты – гений маркетинга и завтра обязательно объявишься живая и невредимая, в каких-нибудь колготках, которые за десять минут сметут из всех магазинов планеты. Другие со слезами на глазах предполагали похищение: «Она бы никогда не предала своих фанатов, она не могла нас бросить». Но больше всего меня поразило вот что:
– Мама, я бы эти взял… – сказал Валентино, сняв адидасовские кроссовки и показывая их мне, и тут же прибавил: – Сейчас появилась китайская соцсеть, очень крутая, набирает обороты. Там качество видео очень высокое. Фотографии вообще статичны, а у нее они слишком вылизанные, искусственные. Даже Россетти уже сдает.
На кассе я достала карту и заплатила, даже не взглянув на цену. В таком была потрясении. Ладно, пусть литература уже в прошлое отходит, пусть я сама уже, по сути, устарела. Но что устареть можешь ты, Беатриче, – эта мысль никогда мне и в голову не приходила.
На пятый день везде, куда бы я ни зашла, – на почте, в зале ожидания, в автобусе, да и просто на улице – только и говорили, что о твоем исчезновении. Повсюду, кроме этого счастливого островка, «Бараччо», ты была у всех на устах, в чатах, в новостях. И с каждым часом новости о тебе поднимались все выше – и в бумажных изданиях, и в интернете.
Перед средней школой им. Кардуччи даже Вале с приятелями, до сих пор не особо тобой интересовавшиеся (ты им в матери годишься!), обсуждали твой «дьявольский ход» или же, как считали некоторые, твое «самоубийство». Обычно я не участвую в этих разговорах – неправильно и нездорово, когда мать начинает изображать подругу. Но тут я почувствовала, что должна. Я приблизилась к ним и узнала, что ты стала «вирусной» и заражаешь все вокруг, затмевая выходки Трампа, торговые соглашения Си Цзиньпина и даже новые парфюмерные линии мегапопулярной Кардашьян. Хотя, как объяснили мне дальше, – а в свои двенадцать лет они в цифровой экономике понимают больше меня, – поскольку ты ничего не рекламируешь, не продаешь, твое исчезновение – это смелость о двух концах.
Как известно, наступил и шестой день молчания. Твои страницы в соцсетях брали штурмом, бомбардировали вопросами, мольбами, оскорблениями, заливали сердечками, ненавистью, отчаянием. Все пользователи во всех странах мониторили их день и ночь с невиданной доселе страстью. А они, сложив оружие, молчали. Как могила.
В тот же день, после школы, Микеле пришел к нам заниматься. Очень умный мальчик, но интроверт. В отличие от остальных друзей Вале, он, помимо игры в футбол и увлечения рэпом, много читает и рисует. И я, глядя на них, осознаю опасность этого противоречия и этого симбиоза.
В какой-то момент Валентино с Микеле вышли из комнаты перекусить. Уселись на кухне есть печенье и проверять в телефоне, как там что у других. Дверь они не закрыли, а я была недалеко, в коридоре, и пока искала на полках эссе Чезаре Гарболи, услышала, как Микеле говорит:
– Все думали, что знают про нее все, а в итоге не знают даже, где ее искать. Абсурд какой-то, как убийство без тела. Но было ли вообще тело? Я думаю, нет.
Я как подкошенная села на ступеньку стремянки, словно у меня вдруг давление упало.
О да, тело было, еще как…
Нет смысла искать Гарболи, его у меня одолжили и не вернули. И я только что поняла, что, исчезнув из интернета, ты вернулась в мою жизнь.
Я ведь уже давно не заходила в интернет смотреть на тебя. Тоже повзрослела, представь. И если честно, то ты мне еще и надоела. Всегда безупречная, элегантная, счастливая. А мне надо было растить Валентино, платить по счетам, строить карьеру. Меня всегда увлекали реальные истории, с их противоречиями, неизбежными падениями, попытками подняться, стремлением измениться, а ты никогда не падала, не ругалась, только блистала. Но ты больше не была переменной. Со временем ты превратилась в постоянную звезду. И все больше отдалялась и бледнела.
В тот день, шестнадцатого декабря, пока Валентино с Микеле возвращались в комнату и мой сын пояснял: «Мама очень странная, не обращай внимания», я неподвижно стояла на стремянке, уткнувшись в Кассолу, и одновременно глядела, как они скрываются за дверью и запираются на ключ, и снова видела нас с тобой в моей комнате в тот раз, когда ты предложила мне снять трусы, и подумала: «А вдруг это не способ привлечь больше внимания, денег, славы? Вдруг это что-то настоящее?»
И тут же одернула себя: что ты выдумываешь, Элиза? Ты что, ее не знаешь, что ли? Так хочется снова попасться в ловушку Беатриче?
Я наконец-то сумела отодвинуть тебя в сторону и не позволю, чтобы какой-то рекламный ход разрушил мой новый фундамент.
Иди в жопу. Так я тебе тогда сказала.
И на следующий день, не заставив себя ждать, наступила неизбежная расплата.
Семнадцатого декабря я поднялась в шесть тридцать утра, как обычно.
Поставила на плиту кофе, развесила ночную стирку, разбудила Валентино, чтобы он собирался в школу.
Мы позавтракали, сидя друг против друга, под тихое бормотание «Радио-3»; громко ему не нравится. Вале был в отвратительном настроении. Надулся, отвечал не то что односложно, а каким-то хрюканьем. А когда я предложила снова позвать к нам Микеле после школы, испепелил меня взглядом, потому что они только что поссорились. То есть накануне вечером, в переписке. Перед тем, как я забрала у него телефон, потому что пора было ложиться спать.
Мы вместе прошли по Страда Маджоре, не разговаривая. На автобусной остановке он закрыл уши наушниками, голову – капюшоном куртки и попрощался со мной так, словно едва меня знает. Дальше я пошла одна вдоль колоннады Санты-Марии-деи-Серви, в тоске и с жутким ощущением беспомощности. Пересекла пьяццу Альдрованди, вновь переживая детские гастроэнтериты сына. И на виа Петрони нашла утешение в «Бараччо».
В восемь утра там не бывает много народу. В университетском районе встают поздно, это известно. Давиде стоял за стойкой спиной ко мне, протирая кофемашину. Услышал, как я захожу, обернулся. Не знаю, как это у него получается, но он всегда видит, как я себя чувствую.
– Доброе утро, невестка. – Он вгляделся в мое лицо. – Что случилось?
– Все те же проблемы.
По закону мы не родственники. Но по факту Давиде – это наша единственная семья в Болонье, лучшая из всех возможных. Хоть он и не может возить Валентино на футбол из-за занятости в кафе.
– Что натворил мой племянник?
– Молчит, грубит, – ответила я, снимая пальто и усаживаясь напротив на табурет. – Кажется, лучший друг его обидел, или наоборот. Я волнуюсь.
– Дай им жить спокойно…
Замечу, что детей у него нет.
– Утешится с какой-нибудь девчонкой. Красавчик такой!
Давиде всегда был тощий как жердь, долговязый, с носом, который я великодушно назову «значительным», и с копной черных курчавых волос. В тот день, когда мы познакомились, много лет назад, он, пожав мне руку, отрекомендовался: «Очень приятно, я – гадкий брат. И горжусь этим». Мы сразу стали большими друзьями.
Давиде подал мне двойной эспрессо, как обычно.
– Кстати, я говорил с Лоренцо, и он сказал, что везет Валентино на Рождество в Т.
– Да, в этом году его очередь. А ты поедешь?
– Шутишь? – Он положил ладони на стойку, горько улыбнулся. – Я туда уже двадцать лет ни ногой.
Я его понимаю: сама стараюсь бывать там как можно реже. В последний мой приезд я сказала отцу, что иду за продуктами, а сама принялась задумчиво блуждать по городу и оказалась в двух шагах от виа Леччи. Меня чуть инфаркт не хватил, когда я, застыв на месте и вытаращив глаза, смотрела, как по пешеходному переходу идет Беатриче: не нынешняя дива, а девчонка.
– Должны же вы простить друг друга, – вырвалось у меня.
– Мы с Т.? Не думаю. – Он посмотрел в окно на улицу. – Я жил в Амазонии, на Гаити, видел много несправедливостей. Пробовал рассказывать о них в соцсетях. И представляешь? Самые мерзкие комментарии были всегда из Т. Сплошные издевки: «Субкоманданте Давиде»; «Приезжай сюда помогать, в Италии тоже есть бедные»; «Приятно изображать героя на деньги папочки?» Папочка, который со мной даже не разговаривает, уж какие там деньги.