В библиотеке было пусто: все либо учились, либо болели дома. В любом случае о них кто-то заботился. Я была уверена, что мама не вернется.
Не имею понятия, что она наплела библиотекаршам, как их обманула. Через неопределенное время одна из них, более пожилая, положила мне руку на лоб проверить температуру и спросила, не хочу ли я пить или сходить в туалет. Я не хотела ничего. Когда парацетамол подействовал и у меня нашлись силы сесть, я оглянулась вокруг и сразу возненавидела их. Эти книги.
Что они себе вообразили? Что могут заменить мне маму?
Карла и Соня, к которым я потом сильно привязалась, вернулись со сборником сказок Базиле. Теперь, вспоминая об этом, я испытываю прилив нежности. Соне было чуть за сорок, она никогда не хотела заводить детей и понятия не имела, как подступиться к ребенку моего возраста; а шестидесятилетняя Карла, которой иногда приходилось сидеть с внуками, страдала ишиасом и прихрамывала. И вдруг на них свалилась я, да еще в разгар работы. Но они не вызвали полицию, а принесли мне книжку сказок.
Я полистала ее с минуту, не зная, что делать: читать я не умела. Картинки были маленькие, буквы – большие и грозные. Закрыла, но вцепилась в нее обеими руками, чтобы не упасть.
Паника – или, точнее, одиночество – очень простое, примитивное состояние. С одной стороны – необъятный, неведомый, угрожающий мир, с другой – малюсенький ты. Без матери никто не может выжить. Эту истину я прочувствовала очень хорошо; от нее у меня в каждом внутреннем органе остались шрамы. А мама с тех пор вошла во вкус.
Удивительно, как она вообще открыла это место. Вероятно, в рекламном листке увидела или услышала от кого-то. Потому что вряд ли когда-нибудь бывала в библиотеке. Думаю, эти разноцветные комнаты с коврами и подушками, с маленькими столиками и стульчиками показались ей идеальным местом для передержки. И платить не нужно: прекрасное решение проблемы. И потому она выдумывала разные предлоги, сочиняла драмы и тихонько сбегала. Карла с Соней наверняка разоблачили ее, но жалели меня и отказались от идеи пожаловаться в социальные службы: раз уж эта странная женщина, похожая больше на девочку, все-таки возвращается и осыпает дочь поцелуями, то, наверное, ее любит.
Мама не каждый раз оставляла меня там. Когда она шла в кафе с подругами, то сажала Никколо за видеоигры, а меня на скамью рядом с собой, и я клялась, скрестив пальцы за спиной, что не буду слушать их разговоры. В магазин и в парикмахерскую мы тоже ходили вместе. Но потом я заболевала или она собиралась куда-то еще, одна или с кем-то, я не знаю. И мы опять парковались у палаццины Пьяченцы.
Если мой брат и сумел как-то спастись, пережить нормально подростковый период, с друзьями и спортом, то лишь благодаря железному здоровью и своему полу. Его привязанность к матери не повлияла на его личность.
В первые месяцы я эти книги даже не открывала.
Проводила утро, глядя в окно на горы: Кресто, Бо, Мукроне и Камино. Ничего, кроме них, у меня взамен не оставалось. Ничего материального. Соня с Карлой, едва у них выдавалась свободная минутка, приходили и садились рядом со мной на большой подушке и показывали буквы. Вот «А», вот «Д», вот «О», вот «С», вот «М». И я потихоньку начала выходить из своей скорлупы.
Я научилась читать, и время полетело, а реальность стала отдаляться. Можно было забыть себя, превращаясь в пирата, людоеда, волшебницу, принцессу. Одиночество отступало: в трудную минуту на помощь всегда приходила какая-нибудь белочка или фея. Теперь, когда мама включала поворотник и парковалась на пьяцце Ламармора, я даже, можно сказать, радовалась.
Я читала и ждала. Часами, годами. Все остальные росли – вытягивалось тело, грубел голос; у одноклассниц начинались менструации. Я же застыла, точно заколдованная. Снаружи во мне ничего не менялось, внутри же происходили поразительные трансформации. Я ни с кем не водила дружбу – только с вымышленными персонажами, которых были сотни. Призрачное существование, сумасшедшая фантазия. Лишь воображаемое происходило на самом деле; лишь за печатными строками был кто-то, кто желал говорить со мной. Вот еще почему, когда я спустя несколько лет впервые увидела Беатриче, то сразу ее узнала. Не снаружи, а изнутри.
Потому что моя мать оставляла меня среди книг.
А ведь я ее любила вообще-то. Я бы все отдала, чтобы остаться безграмотной.
Фактически, чтение стало для меня единственным способом заполнить пустоту, которую я ощущала без нее. Не всякой ли привязанности предшествует пустота?
Нужно будет вернуться к этому вопросу, когда Беа станет известной.
Я на весну не в обиде,
что снова она настала.
Я ее не виню за то, что
как всегда ежегодно она наступает.
Так начинается «Прощание с пейзажем» Виславы Шимборской – и обрывается мое детство. Двадцать лет назад, в занимающемся свете дня, в машине с закрытыми окнами, поскольку мир снаружи еще не нагрелся.
Тошнота. Пустота в желудке. Брат на переднем сиденье, свирепо глядящий на дорогу, с Enema of the State в плеере: сторона А, сторона В. Всеобщее молчание. Горы – Кресто, Бо, Мукроне и Камино – с полчаса еще виднелись позади, потом пропали.
Съежившись на заднем сиденье «альфасуда», я понимала, что этот кусочек горной гряды останется там, продолжит свое существование без меня. И не могла это принять. Моя мать насильно отрывала меня от моего пейзажа, а я крепко прижимала к груди «Ложь и чары», которые так и не вернула в библиотеку (и не прочла как положено, лишь начинала несколько раз).
Когда я повернулась и стала глядеть вперед, Биелла уже исчезла из виду. Равнина, разрезанная надвое лентой шоссе, казалась однообразной безжизненной плитой. За окном проносился чужой внешний мир.
Расти – значит терять.
Мама за рулем улыбалась. В районе Овады мы свернули с шоссе на заправку.
– Позавтракаем? – воскликнула мама, заглушая мотор. Такая радостная, словно мы просто на прогулку выехали. – Вам с кремом или с шоколадом? Круассаны?
Никколо распахнул дверцу, выбрался наружу.
– Свой сраный энтузиазм можешь в жопу себе засунуть! – Он грохнул дверью со всей силы.
Потом, за стойкой, мы с ним обменялись долгим взглядом. Пока ели булочки, которые купила мама. А она, забравшись на табурет в своей мини-юбке, жевала жвачку, точно подросток, и все на нее глазели. И без конца смотрелась в зеркальце: только и делала, что доставала его из сумочки, обновляла помаду, поправляла волосы – готовила себя для папы, в общем. Мы с братом сидели такие красные, злобные, что могли в любой момент просто лопнуть.
После еды Никколо придержал меня за руку.
– Я в туалет, – сказал он, обращаясь к маме, но смотрел при этом на меня.
– Я тоже, – подхватила я.
Мы, сбежав вниз по лестнице, зашли в мужской туалет. Никколо пристально взглянул мне в глаза:
– Давай свалим!
– Когда?
– Сейчас.
– А куда?
– Обратно в Биеллу. Будем жить на улице, сейчас лето.
У меня радостно забилось сердце. Вот он, наш шанс.
– Я одолжу палатку, – продолжал брат. – Тепло же. Устроимся поближе к Черво, чтобы можно было мыться.
– Но там вода холодная, это же горная река! – возразила я.
– Да насрать. Там будут рейвы, тусовки, всегда найдем что поесть и покурить. Одни не останемся. А потом в октябре мне стукнет восемнадцать, я пойду работать в «Вавилонию», и ты уже без проблем сможешь жить со мной.
Зашли двое мужчин, посмотрели на нас недобрым взглядом: девчонка, перед ней парень уселся на край раковины, широко расставив ноги, и собирается зажечь сигарету…
– Да, но где? – не отставала я. – Где мы будем жить зимой?
– Вселимся куда-нибудь. В бабушкин дом.
– Без отопления?
– Горелки есть. Будем воду в кастрюлях кипятить.
На секунду – всего на секунду – мне представилось, что это возможно. Перебежать автостраду, ринуться в «Автогриль» на той стороне, попросить водителя какой-нибудь фуры подвезти нас. Жить охотой и рыбалкой в долине Черво. В сентябре въехать в старый бабушкин дом, такой дряхлый, что его невозможно было ни сдать, ни продать; а власти спокойно позволят мне вот так вот жить без присмотра. Между прочим, мне не впервой.
– Ладно, – ответила я.
– Отлично, – отозвался брат и закурил.
– Эй, паренек, – прогремел чей-то голос. – Тут курить нельзя, погаси-ка сигарету.
К нам направлялся мужчина средних лет. Никколо в качестве ответа рассмеялся и выпустил дым ему в лицо. Тот молчать не стал, хотя, наверное, мог бы:
– Ах ты, грубиян! Тебя что, отец вежливости не учил?
Как и всегда, когда нажимали на эту кнопку, Никколо немедленно накрыло. Вошли еще какие-то мужчины, и я отодвинулась подальше. Миллион раз присутствовала при подобных сценах, но так и не привыкла. В какой-то момент наступало время драки, далее – воскресный вечер в участке: вызволение Никколо, задержанного за оскорбления, хранение наркотиков, применение насилия. Глядя на наглое поведение брата и на старания матери, которая лезла на стену, защищая его, я всякий раз испытывала странное ощущение, внизу, между ног: мочевой пузырь словно собирался опорожниться сам, а я им больше не управляла.
Тем утром крики, конечно же, донеслись до первого этажа, потому что прибежало много народу, и мама тоже. Я взглянула на нее и поняла, что план побега у нас на лбу написан. Мама фурией бросилась в самую гущу:
– Отстаньте от моих детей, засранцы!
Мягкие черты ее лица исказились до неузнаваемости.
Стыд за своих домашних я испытывала часто. Словно камень на шее носила, как будто это все моя вина. Год за годом.
Нас попросили удалиться, всех троих. Мы сели в машину: чертыхающийся брат, растрепанная мама и плачущая я. Мама рванула с места на четвертой передаче, на зашкаливающих оборотах, с визжащим сцеплением.