– По-моему, тут сообщение для тебя, Элиза, точно. Она надела эту шляпу перед тем, как исчезнуть, чтобы сказать тебе что-то.
Я перевожу взгляд на маму и думаю, что она права. Я растрогалась, разволновалась, как будто я снова в лицее и Лоренцо, к примеру, написал на стене: «ЭЛИЗА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» или посвятил мне песню на радио. Хоть никто и не смог бы прочесть твое послание, ты отправила его мне, Беатриче. Обнародовала его.
– Чистый фетр, – повторяет мама, – суперроскошная шляпа.
– А что такое фетр? – спрашиваю я.
Я действительно не знаю, и мне вдруг кажется важным понять, из чего сделана эта шляпа, понять ее физическую суть, ее материал.
– Ты правда хочешь знать? – мама засмеялась. – Никто сейчас уже таких вопросов не задает.
– Да, – упорствую я. – Скажи.
– Это валяный кроличий пух.
Когда звонит телефон, на этот раз мой, я спокойно поднимаюсь, беру его, не взглянув на экран, потому что в этом нет нужды, и удаляюсь на кухню.
Закрываю за собой дверь, подхожу к окну, выходящему на балкон. Глядя на огоньки железной дороги, на бетонный внутренний дворик, на все свое детство, я отвечаю:
– Добрый вечер, Ребора.
– Добрый вечер, – отвечает он, – что вы решили?
Наконец-то я ощущаю уверенность. Я знаю, что делать. Провожаю глазами последний поезд на метане, отходящий от станции в сторону черной и недвижимой равнины, и слышу, как мой голос произносит эту дикость:
– Да, я хочу с ней встретиться. Но только при условии, что она сама меня попросит.
– Хорошо, – соглашается Ребора, – я сейчас же передам.
Он дает отбой. Я продолжаю стоять у балконной двери, сжимая в руке телефон. Ясное небо усыпано звездами. Я начинаю считать их. Не добираюсь до ста. Телефон снова звонит.
«Номер не определен» – написано на экране.
И эта неопределенность – ты.
Я отмечаю, что ты не заставила себя ждать.
И что я не готова.
Я отвечаю на звонок, подношу телефон к уху, но я совершенно не подготовилась к тому, чтобы снова услышать твой голос в трубке.
– Привет, Эли.
Рыдание подступает к горлу против моей воли.
Но я сдерживаю его. Отвечаю тебе:
– Привет, Беа.
– Слушай, – продолжаешь ты, и твой голос звучит в точности как в четвертом классе лицея, словно я слышу его в трубке городского телефона, в квартире отца. Но потом ты замолкаешь, делаешь паузу, и это означает, что двадцать лет все-таки прошли.
Я слышу твое дыхание, и это невыносимо; я ощущаю твое напряжение вместе со своим, и хорошо хотя бы, что ты меня не видишь, потому что я еще и дрожу.
– Слушай, – повторяешь ты, чтобы обрести устойчивость, и поскольку ты все та же, то быстро берешь себя в руки, пресекаешь колебания и сбрасываешь бомбу: – Что ты делаешь на Новый год?
Мне нужно защищаться, но ты разоружила меня прежде, чем я успела подумать об этом. Я, безоружная, отвечаю:
– Ничего.
Что, в общем, правда, если не считать игры в лото с отцом и Валентино в ожидании полуночи.
– Отлично, тогда такое предложение: встретимся тридцать первого и вместе встретим Новый год. Ты и я.
Передо мной за секунду пролетают все эти королевские вечеринки, которые ты организовывала в предыдущие годы – в Санкт-Морице, на Мальдивах, в Беверли-Хиллз; все эти страницы в иллюстрированных журналах, где потом бесконечно мусолили твои наряды, твоих гостей. И мне становится смешно:
– Хочешь провести вместе Новый год? Это шутка такая?
– Вовсе нет, – раздраженно осаживаешь ты. В твоем голосе теперь полная отчужденность, которая ставит меня на место, определяет дистанцию, напоминает, что ты – Беатриче Россетти, самая известная в мире женщина, а я – никто.
– Где будет вечеринка? – спрашиваю я серьезно.
– В берлоге.
– В той самой?
– Ее так и не продали, не вывезли оттуда ничего. Даже пломбы не сняли. Там все точно так же, как и в две тысячи третьем.
– Так ты сейчас в Т.?
– В берлоге в девять вечера, – подытоживает она, уклонившись от ответа, и перед тем как положить трубку, вдруг прибавляет: – Рада тебя слышать.
Я стою с телефоном в руке, гляжу на него и думаю: «Ну молодец, Элиза, поздравляю. Более десяти лет борьбы против нее, более четырехсот страниц бок о бок с ее призраком, и что в итоге? Взяла и капитулировала? “Да, – сказала ты ей, – сию минуту”. Словно только этого и ждала. Но разве ты не должна была мстить? Предъявить ей счет?»
Я оставляю телефон на столе. Не хочу сидеть дома. Ее последние слова щекочут в груди, разбегаются по телу. Щекотка болезненная, но прекрасная.
Не могу отрицать, что я счастлива. Довольно ломать комедию. Кто еще из нас двоих больше притворялся за эти тринадцать лет? Не важно, это не соревнование. Я знаю только, что не хочу накрывать на стол, готовить, мыть посуду. Заглядываю в гостиную и спрашиваю у мамы:
– Сходим в «Луччолу», съедим по пицце?
Мама улыбается; на секунду я снова вижу ту молодую женщину, которая водила меня в пиццерию субботним вечером, и этой иллюзии достаточно. Мы одеваемся, красимся, обуваем каблуки, словно бог знает куда собрались. Потом садимся в машину, и я веду.
Потому что теперь я стала взрослой.
31Практика повторного сближения
Морской пролив между островом и сушей в этом месте великолепен, ослепителен, словно только что создан природой.
Вода кажется темно-синей из-за глубины, но солнце освежает ее, искрясь на поверхности, орошая ее светом. Мыс на Эльбе переглядывается с мысом на континенте – они так близко, что, кажется, вот-вот соединятся. Я высовываюсь за балюстраду: сколько там километров? Три, четыре? Ничтожная, но непреодолимая дистанция, отделяющая ту жизнь, что у тебя есть, от той, о которой мечтаешь.
Я сажусь на пьяцце А., балансируя между тем, что уже написала, и будущим. Сейчас девять утра тридцать первого декабря. Последний день года и, как мне кажется, всего прошлого. Валентино проснулся рано и настоял на том, чтобы мы все втроем «хоть раз» позавтракали в кафе. Я не смогла отказать, но предупредила: «Мне нужно кое-что сделать, я присоединюсь к вам позже». Сын оседлал велосипед, чтобы ехать к отцу, а я отправилась пешком с легким чувством вины.
«Кое-что» на самом деле означало посидеть здесь, на скамейке для влюбленных, которых я в лицее ненавидела, и посмотреть на пролив, на плывущие по нему корабли. Снова впустить в свою голову этрусков, Гомера, мифы, которые нам рассказывала Марки на эпической поэзии, и то, как мы с Беа валялись днем в кровати, изучая их.
Взросление – это предательство, я подтверждаю.
Я с трудом отрываюсь от этого вида. Пересекаю площадь, поднимаюсь по корсо Италия. Каждый вид на улочку с морем в конце, каждый открытый магазинчик, каждая вывеска воскрешают в моей памяти то, какими мы были вместе. Я распахиваю дверь бара «Коралло», где назначен завтрак, и взгляд тут же падает на пустое место, где нам полагалось сидеть и махать шашкой, согласно предсказаниям Беа – еще никому не известной хвастунишки, менеджером которой я должна была стать. И только потом я замечаю Лоренцо и Валентино; они приветствуют меня и улыбаются.
– Слава богу, что отец тебе наконец надоел, – шучу я и подсаживаюсь к ним. Тянусь поцеловать Валентино, но он фыркает: не хочет перед Лоренцо.
А тот, как всегда, элегантен: шерстяной пиджак, вельветовая рубашка навыпуск, джинсы. И вежлив. Любезничает:
– Он скучал без тебя, хоть и не хочет признаваться. Он говорил тебе, что мы были на лодке?
Я никогда не бываю элегантной, но вот вежливой – всегда:
– Да, говорил, он был в восторге.
И можно было бы поздравить себя с тем, какими мы стали, в каких предусмотрительных и дипломатичных родителей превратились, если бы не демон внутри меня, который этим утром был способен купить бутылку водки и предложить ему выпить ее под дубом.
Валентино смотрит на меня:
– Ну, тебе не на что жаловаться, мама. Всю неделю перед Рождеством холодильник пустой, дома бардак, а ты только пишешь и пишешь. Даже ночью слышно было, как ты стучишь по клавишам. Я бы мог сходить на концерт Массимо Периколо, вернуться в шесть утра, а ты бы не заметила.
– О, да? – веселится Лоренцо. – Значит, ты правда что-то скрываешь. Я сразу понял в тот вечер у тебя…
Я деревенею. Не знаю, как защититься от этих инсинуаций, и потому отворачиваюсь к стойке:
– Вы что будете?
Потом встаю из-за стола и сбегаю к витрине с десертами. За спиной раздаются заказы вперемешку со смешками и предположениями насчет того, что у меня там в компьютере. Я разглядываю круассаны, пирожные. Размышляю над тем, что сейчас сказал Валентино. В его голосе не было укора, но стрела попала в цель. «Ты забросила меня» – вот его послание, и не слишком между строк. При том что ему почти тринадцать, а не пять, и он слушает типа, чье имя означает «опасность». Но таковы дети, они должны уходить, отдаляться, а тебе нельзя, ни на миллиметр.
Подходит бариста, я заказываю бриоши, два кофе и сок. Оказывается, в последние десять дней я впервые не ставила сына на первое место. У меня было другое дело, более важное. И это «более» звучит чудовищно.
Я вспоминаю кассету с «Лиловоснежками» и снова вижу, как они зажигают на сцене.
Сколько раз я сама ощущала нетерпимость, злобу к Валентино, хоть и не доходила до того, чтобы швырять его на угол стола? Потому что чувствовала, что меня душат, подавляют. Потому что приходилось отказываться… От чего?
Я забираю поднос, осознавая, насколько сильно боюсь ответа на этот вопрос.
После завтрака Лоренцо предлагает прогуляться:
– Слишком хороший день, чтобы терять его.
Он застал меня врасплох, и я, как и несколько часов назад с сыном, не могу выдвинуть никаких возражений. Я позволяю вести себя. Мы идем рядом, словно настоящая семья, хотя, очевидно, таковою не являемся. Кто-то узнает нас, бросает косой взгляд: безобразие все-таки выставлять себя напоказ.