Мы углубляемся в лабиринт улочек. Я замедляю шаг, разглядывая каменные рыбацкие дома, поразившие меня еще в мой первый приезд в Т.; балконы с развевающимися, точно флаги, джинсами, носками, простынями; детей на террасах, столпившихся вокруг телефона и играющих на нем впятером. Я отстала от своих спутников и, взглянув вдоль улицы, вижу, что Лоренцо с Валентино уже далеко впереди. И что они одинаковые.
Цвет волос тот же. И высокий рост, и широкие плечи, и походка. Я ощущаю их близость, их мужскую солидарность. Но не чувствую себя изгнанной из их общества. Лоренцо – хороший родитель, живущий в Париже; он участвует в воспитании, но в основном издалека, и его легко идеализировать. А я – родитель-зануда, мать, которая всегда здесь, всегда к вашим услугам. Терплю гримасы, проглатываю бранные слова и захлопнутые двери. Но мне смешно глядеть на себя его глазами. Хочется сказать: как же ты ошибаешься.
Мы оказываемся на пьяцце Марина. Осознав это, я тут же поворачиваюсь к зданию Пасколи, словно страшась не увидеть его на своем месте. Но оно по-прежнему там: разваливающееся, разъеденное непогодой, всеми покинутое. Лоренцо показывает на него и смеется:
– Элиза, помнишь его?
Что за дурацкий вопрос. Я строю гримасу в ответ.
– Я прямо вижу тут твой «кварц» со средним пальцем над задней фарой.
Я оглядываю заброшенную парковку для скутеров, и меня против моей воли затопляет ностальгия. Валентино прикалывается над нами; он даже понятия не имеет, что такое «кварц». Не может вообразить нас подростками в этой школе. Хоть нам всего слегка за тридцать, для него мы две развалины из прошлого века, которые ничего не понимают. Он удаляется в сторону порта, оставив нас вдвоем. Я поднимаю голову и одно за другим осматриваю окна на втором этаже, пытаясь вычислить свой класс.
И, не удержавшись, говорю Лоренцо:
– Да, писательницей я не стала. Но, знаешь, я все-таки, наверное… – Меня пробирает озноб от этой рисковой выходки. – Наверное, написала кое-что.
– Кое-что? – спрашивает он, подходя ближе. – В смысле, тот роман, который всегда хотела написать?
Мы стоим совсем рядом, но я не отступаю. Все прошлые годы я запрещала себе всякую фамильярность, сохраняла полный контроль над дистанцией. Но теперь больше не хочу. Не нуждаюсь.
– Роман – это слишком сильное слово. Лучше будет сказать – выпустила пар; это было некое освобождение.
– От чего?
Я замолкаю, потому что сама точно не знаю. Мы оборачиваемся проверить Валентино: он на причале возится с сетями, пытается завязать знакомство с рыбаком. Я направляюсь к нему, Лоренцо следом. Сегодня праздничный день, последний в 2019 году, и гавань потихоньку заполняется гуляющими, которые, как и мы, греются на солнце. Рыбак не прогоняет Валентино, а даже приглашает его на свою лодку, показывает снасти. Я решаю не звать его.
Вместо этого я наблюдаю за людьми – как они идут, спокойно, беззаботно; куртки повязаны на поясе или накинуты на плечи, потому что воздух теплый, несмотря на зимнее время. Вот как будто знакомая фигура – очень высокая, с темными волосами. Я останавливаюсь. Он приближается, и я понимаю, что точно знаю его. Отрастил бороду, идет под руку с девушкой, а другой рукой толкает коляску с девочкой лет двух; впереди бежит вприпрыжку еще ребенок, ненамного старше.
Я машу руками:
– Габриеле!
Он останавливается, прищурив глаза. Потом тоже узнает меня и улыбается в ответ. Может, не стоит тебе этого говорить, но я очень рада, что он общается все в той же веселой, непринужденной манере, что он завел семью. Что жизнь продолжается, Беа, даже без тебя.
Мы обнимаемся.
– Элиза, ты вообще не изменилась!
– Ты тоже, ни капельки!
Мы лжем – вблизи прекрасно видно, что мы уже не те дети из мансарды. Подходит Лоренцо, они хлопают друг друга по плечу. Габриеле представляет нам Джизеллу, свою жену. Дети, имен которых я не помню, очень на него похожи. Габриеле рассказывает, что он теперь работает в «Коопе» и по-прежнему живет в центре, но не на пьяцце Паделла: тут он бросает на меня долгий взгляд, полный тайного смысла. Взгляд лукавый, но чистый, полностью свободный от обвинений и сожалений.
Он переварил тебя, Беа. Я сразу это поняла. Мы не упоминаем о тебе, в этом нет никакого смысла. Мы тут со своими обычными жизнями говорим о том, что как бы там ни было, а мы справились. Говорим о кредитах, о праздниках, о детях. Что ты знаешь обо всем этом? Что об этом знает тот парень-модель с укладкой, который несколько дней назад говорил о тебе по телевизору, притворяясь, будто его сердце разбито? Какое-то время мы беседуем там, в порту. Я показываю им Валентино вдалеке: он в своих исследованиях тем временем залез в другую лодку, с другими рыбаками, и походит на молодого Одиссея.
Думаю, что встреча с Габриеле – это знак. Потому что до сих пор, возвращаясь в Т., я его ни разу не встретила. До сих пор я старательно обходила стороной пьяццу Марина и корсо Италия, потому что не отваживалась вспоминать тебя.
Я оглядываюсь вокруг: солнце стоит высоко, укрепившийся над морем старый город весь светится, лицей так сияет, словно его заново покрасили. Да, верно: часть меня так в нем и осталась. Но я чувствую, что пришло время изменений.
Мы с Лоренцо пробираемся мимо лодок и дремлющих на них котов, в основном молчим или говорим о Валентино, а тот не обращает на нас внимания и постоянно ускользает из поля зрения.
Мы не трогаем его.
Я медлю среди пирсов, хотя уже полдень и папа ждет нас к обеду, хотя гулять с Лоренцо странно и я чувствую себя не в своей тарелке. Я не хочу возвращаться домой. Боюсь, что в моей старой комнате время остановится. Что я начну суетиться в ожидании девяти вечера.
Я страшусь того, что будет после обеда. Страшусь этих часов перед шкафом, мучительного вопроса: что надеть? Действительно, что же выбрать на встречу с королевой стиля? В чем предстать перед ней? В брюках, в юбке? Следовало бы срочно купить какое-нибудь платье, возможно, что-то элегантное. Да, и тогда она подумает: ага, нацепила маленькое блестящее платье, которое ей не идет, потому что не уверена в себе. Или, если я пойду вырядившись как обычно: как можно двадцать лет носить одни и те же свитера? Ненавижу эти метания на тему моды, потому что обо мне одежда не говорит, не раскрывает меня, и вообще, у меня лучше получается писать о себе, чем думать, во что одеться.
Над нами по шоссе проезжает машина с музыкой на полную громкость, останавливается на светофоре. Из приоткрытого окошка явственно доносится «Салли», и я выныриваю из своей тревоги.
Смотрю на Лоренцо и понимаю, что мы думали об одном, поскольку он спустя мгновение спрашивает:
– Может, после смерти обещания теряют силу? Как думаешь?
– Какие обещания? – спрашиваю я на ходу.
– Кристиан. Помнишь, как они с твоей матерью приехали навестить нас на виа Маскарелла, и я вызвался проводить его в Дзокку искать Васко Росси?
Я останавливаюсь:
– Конечно, в тот вечер я была зла как черт. Утром вы поехали туда, но мы с мамой были слишком заняты своими проблемами и ничего у вас потом не спросили.
Лоренцо улыбается. К несчастью, он все так же красив, а красота – это такая ложь, от которой нет спасения.
– Хочешь узнать, как все прошло?
– Не встретили же вы его в самом деле?
– Мы прочесали всю Дзокку, каждый сантиметр. Это, конечно, не столица, но час мы потратили, и Кристиан…
– Называй его Кармело.
– И Кармело у всех там спрашивал: «Где живет Васко? В какое кафе он ходит?» Ну, ясно было, что нам вряд ли повезет. Но, я тебе клянусь, когда мы уже собирались сесть в машину и ехать домой, мы увидели его.
– Да ты что!
– Я бы тебе тут не рассказывал через столько лет! Он откуда-то вынырнул и пошел через парковку, словно видение. И я, честное слово, никогда еще не видел, чтобы мужчина так волновался. Кармело бросился обнимать его, пожимать ему руки, наговорил бог знает чего. Я стоял поодаль: слишком интимная была сцена. Потом, когда мы сели в машину, Кармело признался, что после такого великолепного подарка он настолько счастлив, что можно уже и умереть. Может, он уже знал, что болен. И заставил меня пообещать не говорить никому, потому что такую важную вещь следует хранить в секрете.
Мне хочется обнять его, хоть это и сумасшествие. Все же я беру его за руку. Он смотрит на меня. Я думаю, какой же это на самом деле абсурд. У нас есть сын, мы лишили друг друга девственности под дубом, Лоренцо захотел присутствовать при родах и поддерживал мне голову… Но сейчас я выпускаю его руку, потому что мы оба смутились.
– Слушай, – говорит он, – почему бы нам не выпить кофе на днях? Вдвоем, я имею в виду. Ты мне расскажешь, о чем писала.
Раньше я бы, даже не раздумывая, отказалась. Мне нужно работать, нужно сходить с отцом куда-то. Теперь же я, подумав с полсекунды, отвечаю:
– Хорошо. Но сначала сделай мне одолжение.
– С удовольствием, – кивает он.
– Побудь сегодня вечером с Валентино. И с моим отцом, если тебе не трудно, чтобы они не сидели одни.
Лоренцо взирает на меня в таком изумлении, что даже не отвечает.
– Можешь вместе с ними встретить Новый год? – настаиваю я.
– Да, я должен был идти на ужин, но я могу отменить, это не проблема. А ты что делать собралась?
Я чувствую такой прилив адреналина, словно у меня в планах какая-нибудь кража, или побег, или революция.
– Не могу сказать. Это секрет.
32Дружба до гроба
Берлогу мы открыли случайно, тайком прогуливаясь вдоль изгороди по виа Леччи в какой-то из тех дней, когда Беа запретили выезжать на скутере: ее мать так боролась против наших встреч.
Я припарковалась за две улицы от них, чтобы мой «кварц» точно не было видно, а Беатриче выскользнула из дома под предлогом пробежки. Мы прошли последние достроенные виллы, дальше было штук десять заготовок – пустой прямоугольник с редкой порослью и бетономешалкой в центре.