– И куда ты потом пошла? С Лоренцо?
– Опять Лоренцо! – Она недоверчиво округляет глаза. – Да не видела я его с тех пор, Лоренцо твоего! Мы только в соцсетях иногда переписывались… В ту ночь я пошла к Тициане, помнишь ее? Тициана Селла.
– Как ее забудешь, ведьму эту! Я ее иногда вижу на виа Дзамбони.
– Я ночевала у нее две ночи. Она помогла мне найти новое жилье, выбрать более подходящий учебный курс, организовать все это.
И она рассказывает мне о своем «бизнесе», об этом победоносном завоевательном походе. Я смотрю на часы: почти одиннадцать. Мы здесь уже два часа. Кто эта Беатриче, излагающая мне тут принципы цифровой экономики? В ней нет ничего от моей прежней подруги, ни малейшего намека. Я хочу уйти. Хочу покончить с этой историей.
– Ты мне еще не сказала, почему ты меня искала.
– Потому же, почему и исчезла.
– Но почему? – не отстаю я.
– Я тебе расскажу, обязательно. Просто я не спешу.
Вдалеке слышатся звуки петард.
– А я спешу.
– Уверена?
Она поднимается. Босиком подходит к буфету, открывает ящик, что-то достает. Возвращается и бросает это передо мной на стол.
– Потому что из нас двоих предатель – ты.
Я проваливаюсь в пропасть.
Это зрелище жжет глаза, душит горло.
– Узнаешь? Органайзер моей матери.
Я не могу заговорить, пошевелиться.
– Вижу, для тебя это сюрприз. Беа стерва, Беа эгоистка, разрушительница отношений, думает только о своем успехе, о нарядах. А в итоге выяснилось, что стервой все это время была ты.
– Я поступила так ради твоего блага, – лепечу я. Но звучит фальшиво даже для меня самой.
– Очень смешно. – Она не садится, остается на ногах. Выпивает еще бокал и постепенно свирепеет. – Ты отобрала у меня мать. И этим определила мое будущее, отняла его у меня. Возможно, если бы я раньше прочла ее дневник… Это я тебя не прощаю.
Я плачу.
И чувствую себя ничтожеством.
– Я его даже не открыла ни разу. – Мой рот набит слезами и стыдом, голос выходит плаксивый, чрезмерно пронзительный. – Ты должна мне поверить, Беа. Я сволочь, я прошу прощения, но я не знала, что это дневник… – Тут в моей голове щелкает, и я тоже встаю; опьянение сняло всякую скованность. – А какое это будущее я у тебя отняла? Это я провожу одинокие вечера на кухне, воя от тоски, ни для кого не существуя. Сижу с телефоном в руке и смотрю на тебя – на кромке бассейна, на борту пришвартованной у Фаральони яхты; кусаю локти перед лицом твоего безграничного счастья. Ты понятия не имеешь, каково быть на другой стороне.
Беатриче не дает себя сбить с толку. Ее лицо напряжено.
– Я спрашиваю тебя: почему?
Я с трудом заставляю себя не отводить глаза и выдержать ее взгляд.
– Потому что не хотела тебя терять. – Я очень хочу, чтобы она поверила. – И не хотела, чтобы ты превратилась в мечту своей матери.
Беатриче берет свой бокал, допивает.
Разъяряется.
– Ты завистливая стерва, ты только косишь под ботана, Элиза.
Кудри лезут ей в лицо, мешают. Она хватает проволочку от пробки и скалывает ею волосы. Помада размазалась, сияние на скулах погасло, на кончиках ресниц подрагивают злые слезы. Я вижу, что ее маска качнулась. Я хочу, чтобы она спала полностью, и иду ва-банк.
– В тебе было еще что-то. Я видела. Что-то, что делало нас похожими.
Она бросает на меня яростный взгляд:
– Не надо меня учить, что в жизни ценно, а то я надаю тебе пощечин.
– Откуда он у тебя? – показываю я на органайзер.
Ее лицо немного проясняется.
– От твоего отца.
Она вытирает слезы, от которых вокруг глаз уже размазался карандаш.
– Он нашел его, когда переставлял мебель в твоей комнате, чтобы покрасить стены. Открыл, понял, что это такое, и написал на адрес Коррадо, указанный на сайте. – Она смеется: – О, это письмо просто произведение искусства! Коррадо сразу переслал его мне, так как понял, что оно предназначено мне, а Паоло Черрути, должно быть, хорошо мне знаком.
Я чувствую благодарность к отцу и снова к нему ревную.
– Я заказала машину и поехала в Т. в тот же вечер. Был конец ноября. Очень приятно было вернуться в твой дом и поужинать вместе ним. Он приготовил дораду в духовке, до сих пор ее вспоминаю… – Беатриче перестала улыбаться. – Потом я прочитала дневник. И узнала о своей матери такие вещи, которые знать не хочу. Участие в дефиле в Латине через постель, неудачный брак с папой – измена на измене с самого начала. И еще я там нашла описание себя. Пугающе подробное. Не тогдашней себя, а какой я стану в будущем: обложка «Вог», красное платье – очень похожее на то, в каком я действительно впервые появилась у них на обложке…
Она расстегивает молнию сбоку на платье, которое теперь давит ей. Разваливается на стуле с бокалом в руках.
– Она все предвидела, – продолжает Беатриче. – Рекламные кампании, телевидение. Все, чего я достигла, она уже описала. На следующее утро мне нужно было записывать ролик, но я всех послала. Первый раз отменила рабочее мероприятие. Потом еще несколько дней пыталась ходить на встречи, вернуться в привычную жизнь, но не могла: все изменилось, и, кажется, навсегда. То есть я, – она силится улыбнуться, – в точности исполнила все ее мечты. «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» – спрашивала она меня постоянно. Как будто у меня был выбор.
Она делает паузу, смотрит на меня пристально.
– Мне тебя не хватало, Эли. Не хватало лицея, наших поездок на Железный пляж на скутере, наших дурачеств. У меня здесь словно дыра была, – она показывает на грудину, – насквозь. Поэтому девятого декабря я спустилась в подвал и принялась рыться в старых коробках от переезда, искать шляпу, которую ты мне подарила. И когда нашла ее, завернутую в пыльный целлофан, то очень удивилась. Я и забыла, что она такая красивая. Я надела ее, сделала фото, выложила. И позвонила Коррадо сказать, что беру паузу.
Теперь мы слышим настоящую канонаду. Взрывы петард, крики, вопли с каждого балкона в Т., из каждого двора и переулка, салют на краю пьяццы А., который запускают со скамейки у маяка.
Мы с Беа глядим друг на друга. Только мы двое заперлись в помещении, в тишине, в этой комнате, похожей на бомбоубежище, на партизанскую землянку. Весь мир вокруг празднует, и, наверное, в этот момент никто больше не задается вопросом, что случилось с Россетти и где она.
Мы, рискуя потерять равновесие, делаем шаг навстречу друг другу.
Я не знаю толком, что делать, и ты, скорее всего, тоже. Я чувствую себя неуклюжей, неумелой. Я знаю только, что больше не могу выдерживать эту войну.
Мы падаем друг другу в объятья.
Пытаемся обменяться поцелуем, не понимая, в какую щеку целиться, и в итоге целуемся в губы. Это и странно, и стыдно, и трогательно одновременно, потому что мы уже не подростки больше.
– Поздравляю, Эли.
– И я тебя, Беа.
– Погоди… – Ты отходишь к окну, открываешь его, чтобы взять с подоконника третью бутылку: «Дом Периньон 1986», год нашего рождения. – Люблю делать все с размахом, даже в берлоге.
– Не говори мне, сколько оно стоит.
Мы чокаемся – за что, неизвестно. Просто звякаем бокалами.
– Всегда ненавидела Новый год, – произносишь ты, уже плохо выговаривая слова. – И Рождество, разумеется. Но с тех пор как мамы больше нет, я хотя бы обхожусь без вельветовых юбок и без позирования у камина. Еду кататься на лыжах и беру с собой какого-нибудь красивого парня. Но Новый год все равно меня угнетает, ничего не поделаешь.
Мы глядим из окна на далекие огоньки – они вспыхивают и падают в море.
– Но как же? – возражаю я. – Ты всегда организовывала такие масштабные вечеринки.
– Да, но это просто такая стратегия.
– Стратегия для чего?
– Чтобы не признаваться себе, что я боюсь.
– Чего?
Ты отпиваешь еще глоток, думаешь, можно ли сказать мне.
– Изменений, будущего.
Я тоже разуваюсь, снимаю свитер, возвращаюсь на свой стул. Мне хочется ответить, что мы все боимся нового, но я прикусываю язык. Потому что в действительности я каждое первое января надеюсь измениться. Надеюсь, что будущее станет лучше прошлого. Что я уже не буду прежней.
Когда канонада ослабевает, я, набравшись смелости, спрашиваю:
– Что ты теперь будешь делать?
– Хороший вопрос!
Ты снимаешь платье, и оно падает на пол, словно ненужная больше старая кожа. Надеваешь большую футболку, принесенную из ванной. Комната превратилась в парилку, окна запотели. Ты садишься обратно на диван, откидываешь назад голову и говоришь:
– Я все эти годы только и делала, что оставалась неизменной. Ни лишнего килограмма, ни новой стрижки или цвета волос, ни одного нефотогеничного выражения, бойфренд всегда из Серии А или актер. А для чего все это? Оно могло кончиться в любой момент, внезапно, Эли. От Парижа до Т. – доля секунды. И что бы у меня осталось?
Ты не удержала бокал и вылила половину на себя.
– Хочешь знать правду? – Ты вздыхаешь. – Я задолбалась делать одинаковые фото. Австралия в огне, Амазония – слов нет. В Сирии постоянная война. Трамп разлучает детей с родителями на границе с Мексикой. Льды тают, и этот процесс необратим. Все эти люди, которые тонут, пытаясь пересечь море, – безымянные, никогда не существовавшие… Меня это тоже волнует, а ты как думала? Я читаю газеты. Катастрофа за катастрофой – а я все улыбаюсь в объектив… Мне этого мало теперь.
– Если б тебя сейчас Давиде услышал, он бы не поверил…
Я пытаюсь сесть прямо, потому что меня озарила идея – а может, это я ляпнула просто спьяну:
– Ты должна заняться политикой, Беа.
– Да ну тебя. – Ты еще пьяней меня. – Там уже все поделили, я бы растеряла всю поддержку.
– А какая тебе разница? Делай то, что хочешь!
Ты поворачиваешься к окну ванной, через которое просвечивает россыпь звезд. Переменных, переливающихся.
– Я тебя спрашивала, помнишь? На ступеньках пожарной лестницы в школе. Когда хотела, чтобы ты вышла из своей скорлупы, стала немного смелей. Чего ты хочешь? Не чего вроде бы ждут от тебя другие, не какого бы тебе хотелось отношения к себе. А чего ты хочешь в этой жизни?