– Ну вот! – кричит Коул. – Вечно побеждают люди Гарри Поттера! У них было лет двенадцать, чтобы подготовить костюмы.
– Я долго ждала, – говорит Меган Хэйзел, поднимая ручонки девочки вверх. – Двенадцать лет! В Азкабане!
Коул с Уоллисом приканчивают большую часть еды на столе, так что, как я полагаю, о суши можно забыть. К половине десятого Лис и Чандра отключаются, а Коул упаковывает свой ноутбук, Хэйзел же крепко спит у Меган на плече.
– Думаю, нам пора, – говорит Меган. – Было так приятно повидаться со всеми вами. Скоро опять соберемся. Можно устроить встречу на тему «Моря чудовищ».
Уоллис неловко обнимает Меган на прощание. Выходя из магазина, она впускает в него порыв холодного октябрьского воздуха.
– Я тоже, наверное, пойду. – Коул пытается причесать свои волосы и лохматит их тем самым еще больше.
Я думал, комендантский час у тебя до одиннадцати? пишет Уоллис.
– Не-а. Мама снова передвинула его на десять, потому что я нарушил его две недели тому назад. Что пялишься? Я просто забыл про время! Сам знаешь, как оно быстро летит, когда ты в гостях у девушки!
Уоллис закатывает глаза.
– Послушай, – говорит Коул, опираясь на край стола, так что он может смотреть в глаза Уоллису. – Эта школа должна – просто обязана – быть лучше предыдущей. Правильно я говорю? Все в прошлом, теперь тебе лучше.
Уоллис пожимает плечами. Коул хлопает его по плечу. В быстро пустеющем магазине остаемся мы с Уоллисом. Почему Уэстклифф-Хай лучше его прежней школы? Я не смею спросить об этом, по крайней мере пока. Все, что мне сейчас надо, так это выбраться отсюда.
Так как насчет суши?
Ты все еще хочешь? – спрашиваю я. – Ты же съел все, что было на столе.
Он улыбается. Ты, очевидно, не обращала внимания, сколько я ем за ланчем. Если ты скажешь, чтобы я ел дальше, я буду есть. Я способен умять тонну еды. Ну что? Суши?
Да, пожалуйста.
Мы выходим из магазина, и холодный воздух проникает сквозь мой костюм. Торопимся к машине Уоллиса; пока я запрыгиваю на пассажирское сиденье, он срывает с себя парик и шарф и бросает все это назад, включает печку, и мы отправляемся в известный ему суши-ресторан.
– Почему ты знаешь гораздо больше мест, куда здесь можно пойти, чем я? – удивляюсь я. – Ты же не так давно переехал.
Он пожимает плечами, продолжая улыбаться. Мы подъезжаем к ресторану со светящейся надписью над дверью: «СУШИ».
– Они что, минималисты или просто не смогли ничего придумать?
– Я… не знаю, – говорит Уоллис. Так приятно снова слышать его голос. – Оба варианта одинаково вероятны.
Уже достаточно поздно, и посетители, приехавшие сюда поужинать, расходятся. А толпа людей, возвращающихся с празднования Хеллоуина, еще не объявилась. Внутри этого скупо названного ресторана очень чисто и шикарно. Хостесс усаживает нас с Уоллисом в кабинку, поднимает стенки, и мы оказываемся отгорожены от соседей.
– По пятницам здесь пятидесятипроцентная скидка. – Уоллис с интересом изучает меню. – Что ты обычно предпочитаешь?
– Хм. – Ненавижу признаваться в подобных вещах. – Просто калифорнийские и филадельфийские роллы. – Точно знаю, что в таких случаях люди думают: «Да ты вообще любишь суши?» «Заказываешь самые обычные, банальные роллы. И не хочешь попробовать что-то действительно хорошее». «Вау, ты такая скучная. Зачем ты вообще живешь?» «Будь пооригинальнее».
– О, какая замечательная идея, – говорит Уоллис, все еще глядя в меню. – Чем проще, тем лучше. Я могу съесть целый стол филадельфийских роллов за один присест.
Мы делаем заказ сразу же, как только официант приносит горячие полотенца. Я заворачиваю в свое холодные руки и чуть ли не растекаюсь по стулу от удовольствия. Мое семейство вечно говорит, что руки у меня как ледышки, но я не замечаю этого, пока они не начинают согреваться.
– Ну как тебе вечеринка? – спрашивает Уоллис. – Я рад, что ты смогла выбраться.
«Смогла выбраться» звучит как «засунула свои сомнения куда подальше», и тут он прав.
– Мне понравилось. Это было… это было забавно.
Уоллис, смотревший до того на свои руки, поднимает глаза:
– Правда? Ты мало говорила.
– Как обычно.
– В школе ты гораздо разговорчивее.
Я улыбаюсь:
– В школе я много пишу. Но я и этого не делала, пока не появился ты.
Он нерешительно интересуется:
– Почему так?
– Не знаю. Просто мне это не нравится.
– Ты не слишком хорошо учишься, верно?
– Действительно, не слишком.
– Я тоже. – Он снова смотрит в стол. – Я считаю, что вроде как уже знаю, чем хочу заниматься, и школа кажется мне пустой тратой времени. А родители вроде как считают, что мы ничего про себя не понимаем, и потому заставляют заниматься всем подряд. Дождаться не могу, когда все это кончится.
– Правда? – Я произношу это так громко, что сама пугаюсь. Уоллис снова смотрит на меня. – Я… Я хочу сказать: да, школа выматывает. Все время твержу об этом родителям. Я хочу сосредоточиться на искусстве и, возможно, поступлю в колледж, так какое значение имеет то, что осталось от выпускного класса?
– Глупо, правда?
– Ужасно глупо.
Он откидывается на стуле:
– Слава тебе, Господи. Я думал, у меня что-то вроде клаустрофобии, и потому я такой раздражительный.
– Школьной клаустрофобии.
– Школьной клаустрофобии. Как в «Сиянии», но только действующие лица – подростки.
Я смеюсь. Уоллис улыбается. Официант приносит нам суши, и меня от макушки до кончиков пальцев на ногах пронизывает счастье. Отчасти я понимаю, что глупо быть счастливой оттого, что кто-то наконец согласился с тобой. Родители тоже знают, что я не люблю школу и не хочу больше учиться. Уверена, что большинство учителей также в курсе этого. Им известно, что меня гораздо больше интересуют мои рисунки, чем домашние задания, или спортивные соревнования, или танцы. Возможно, они даже догадываются, что мне проще жить в Интернете, хотя в этом я сомневаюсь.
Уоллис – первый человек из тех, кого я встретила в жизни, кто полностью разделяет мою точку зрения.
Иногда, когда Эмити пробуждается от своих снов о перерождении, она долго смотрит на спящего Фарена и думает, что было бы, не прими она предложения Стража.
Фарен был бы мертв.
Она, возможно, тоже.
У Стража не было бы носителя, и ноктюрнианцы терпеливо ждали бы, когда он появится.
Глава 15
Уоллис понимает много вещей.
Он понимает, что пиццу нужно сначала выесть до корки, а ту съесть напоследок. Он понимает, что спортивные штаны и толстовка определенно лучше всякой другой одежды. Он понимает, что общаться проще, если между тобой и твоим собеседником находится экран или просто лист бумаги.
Первая половина ноября пролетела незаметно. Каждый день, просыпаясь, я испытывала странное желание пойти в школу. Теперь я зависаю у своего шкафчика по утрам не потому, что мне трудно заставить ноги передвигаться, чтобы пойти в класс, а потому что около него меня поджидает Уоллис, а стоять с ним в коридоре мне нравится больше, чем сидеть в классе. Иногда я иду не к своему, а к его шкафчику, и мы недолго стоим там. Мы не разговариваем, потому что вокруг много народа, а писать на вертикальных поверхностях Уоллис не любит. На уроках я рисую наброски для «Моря чудовищ». Пеку их, как блины, до и после ланча и прячу на дно рюкзака, чтобы Уоллис не нашел. Разумеется, я не думаю, что он способен копаться в моих вещах. Нет. Но блокнот может упасть и открыться, или же вдруг объявится беспутный Трэвис Стоун, схватит его и раздаст рисунки всей школе – пусть детки позабавятся. За ланчем мы с Уоллисом сидим вместе – во дворе, если погода достаточно теплая, но обычно за одним из столиков в столовой, и он передает мне новые главы «Моря чудовищ», когда они закончены, и я проглатываю их, словно голодный зверь. И он вроде как улыбается. Уоллис все понимает.
Уоллис понимает, что чувствуешь, когда творишь.
– У тебя бывает так, что появляется идея истории, или персонажа, или даже просто диалога, или еще чего, и неожиданно возникает ощущение, что весь мир стал ярче? Словно все открывается тебе и имеет смысл? – Говоря это, он смотрит на последнюю свою главу «Моря чудовищ». Мы сидим у теннисного корта позади учебного здания для средних классов. Листья кружатся на пустых кортах на холодном ветру. Я сказала маме, что заберу Салли и Черча после занятий, так что у меня есть предлог для того, чтобы пообщаться с Уоллисом. Мы сидим на разных концах одной скамейки лицом друг к другу.
– Я думаю, поэтому это называют озарением. Ты раскрываешься и впускаешь в себя свет.
Он поднимает глаза и улыбается:
– Да. Точно.
У него ямочки на щеках. Боже милостивый, ямочки. Мне хочется засунуть в них свои пальцы. Он кажется таким славным в свитере, и куртке, и вязаной шапочке со свисающими завязками и маленьким помпончиком на макушке. Мне не холодно, но я не против, если станет теплее.
– А ты пишешь что-нибудь свое? – спрашиваю я. – Кроме фанфиков?
– Иногда. Но, думаю, получается не так хорошо, как фанфики. С фанфиками проще. Это просто игра с чьими-то еще персонажами, и местом действия, и с темами. И мне не важно, хорошо ли у меня получается текст, потому что это весело и забавно. Но когда я пытаюсь писать что-то от себя, то испытываю… постоянное беспокойство. Я всегда не доволен. А ты когда-нибудь рисовала что-то кроме фанфиков к «Морю чудовищ»?
– Немного, – отвечаю я, и мы опять обмениваемся еле заметными улыбками. – «Море чудовищ» – единственное, что меня сейчас интересует.
– А можно посмотреть твои рисунки? К «Морю чудовищ». Я видел их тогда, но не разглядел.
Я читала его фанфики; и кажется несправедливым не показать ему некоторые из моих рисунков. Начало блокнота, который лежит у меня на коленях, придерживаемый руками, набито выпавшими из него набросками персонажей и мест, где происходит действие «Моря чудовищ». Это наброски новых идей для комикса, но Уоллис примет их за упражнения и подражание. Достаю некоторые из рисунков, удостоверившись, что они не являются набросками для страниц настоящего комикса, и протягиваю их ему.