Хотя то, что Уоллис предложил сделать это, очень мило с его стороны.
Мама приготовила нам бутерброды с арахисовым маслом и желе с дольками яблок, то есть ланч, какой берет в школу первоклашка. Я застываю от ужаса до тех пор, пока Уоллис не начинает есть, приговаривая, что это «лучшие бутерброды с арахисовым маслом и желе», которые он когда-либо пробовал, и мама сияет так, будто получила награду. С этого момента я подозреваю, что он либо самый непривередливый едок на земле, либо постоянно голоден и ему все всегда вкусно.
Мы возвращаемся ко мне в комнату, и он устраивается на кровати. На ней остается еще много места между ним и изголовьем. Не то чтобы мы никогда прежде не сидели совсем близко. Мы всегда так сидим в «У Мерфи», и на скамейке позади средней школы. Конечно, тогда мы у всех на виду, а на этот раз нет – дверь в комнату закрыта, но какая разница, верно? Я изо всех сил пытаюсь утихомирить мое лихорадочно бьющееся сердце и осторожно пристраиваюсь рядом с ним на свободном пятачке. Он ничего не говорит, но наблюдает за мной.
– Повтор «Собачьих дней»? – спрашивает он.
– Да. Как ты к ним относишься?
– Как к лучшей мыльной опере для тинейджеров.
– Правильный ответ.
И мы начинаем смотреть старые эпизоды «Собачьих дней». Сериал хорош тем, что требует совсем небольшой затраты энергии. У тебя нет необходимости думать – ты просто смотришь на то, как в середине лета его персонажи принимают совершенно ужасные решения. Меня немного удивляет, что все это нравится Уоллису, ведь для своих историй он приберегает гораздо больше смысла, но думаю, нам всем иногда необходимо побыть глупыми.
Я расслабляюсь, вытягиваю ноги, стараясь не выглядеть так, будто считаю, что меня в любой момент могут задушить. Мои волосы наконец начинают высыхать – молю бога о том, чтобы они не кучерявились – и ни мои теплые штаны, ни носки из вуки не всплывают в разговоре. Все, по моему мнению, у нас идет очень хорошо.
В какой-то момент Уоллис встает, чтобы немного размять затекшие ноги, а когда снова садится, то оказывается так близко, что я чувствую жар его тела. Мы сидим плечо к плечу, я вижу, как его ресницы касаются щеки, когда он моргает. Его волосы на расстоянии кажутся черными, но вблизи оказываются несколько светлее. Они у него порядком отросли. У меня появляется странное желание провести пальцем по изгибу его уха.
После четвертого эпизода он говорит:
– У тебя есть чистый лист бумаги?
Быстро вскакиваю:
– Конечно. Тебе нужен всего один? Ты… разумеется, тебе нужно чем-то писать. Прости. Вот. – Беру лист бумаги из ящика стола и один из мириада карандашей. Когда я понимаю, что он пишет что-то такое, что я должна буду прочесть прямо сейчас, то говорю: – Я думала, ты поступаешь так, только когда вокруг другие люди.
Он выводит одну аккуратную букву за другой. Хмурится, трясет головой.
– Иногда это… трудно что-то сказать. Некоторые вещи. – Он говорит практически шепотом. Я снова сажусь рядом с ним, но большая рука Уоллиса загораживает от меня написанное. Он прекращает писать, оставляет лист там, где он лежит, и смотрит на меня.
А затем отдает его мне, глядя в сторону.
Я могу тебя поцеловать?
– Э. – Это восхитительно многозначное слово. «Э» означает «Я хочу что-то сказать, но не знаю, что именно», а также «Ты застал меня врасплох» или «Я сплю? Кто-нибудь, пожалуйста, разбудите меня».
Я сказала «э». Голова и шея Уоллиса уже залиты краской, а мое «э» делает их еще темнее, и, черт побери, он так нервничал, задавая мне свой вопрос, а я со своим «э» доконала его. Какой толк в этом самом «э», если следовало сказать «ДА, ПОЖАЛУЙСТА, СЕЙЧАС?». Вот только я не смогла выговорить «ДА, ПОЖАЛУЙСТА, СЕЙЧАС?», потому что чувствовала себя так, будто мое тело – одна большая бомба замедленного действия, сделанная из внутренних органов, и если Уоллис всего-навсего погладит мою руку, я выскочу из собственной кожи и с криком выбегу из дома.
Мне это слишком понравится. Я потеряю контроль над собой. А это плохо.
– Можно взять у тебя карандаш? – спрашиваю я.
Он отдает карандаш, по-прежнему не глядя на меня.
Да, но не сейчас.
Я знаю, это звучит странно. Прости. Не думаю, что получится хорошо, если я буду знать, что это произойдет. Я обязательно испугаюсь.
Будет лучше, если поцелуй окажется сюрпризом. Я разрешаю тебе удивить меня. Это приглашение к внезапному поцелую.
Мне не нравится писать «поцелуй». У меня от этого слова по всему телу начинают бегать мурашки.
Прости. Это странно. Я странная. Прости.
Надеюсь, ты не пожалел о том, что спросил.
Отдаю ему бумагу и карандаш. Он читает и пишет:
Не пожалел. Я умею делать сюрпризы.
Вот так. Вот так?
Дерьмо.
Теперь он будет пытаться удивить меня поцелуем. Когда-нибудь. Сегодня, но только позже? Завтра? Через неделю? А что, если он никогда этого не сделает и я проведу остаток времени, отпущенного нашим отношениям, гадая, а поцелует ли он меня? Что я наделала? Это была ужасная идея.
Меня сейчас вырвет.
– Я мигом, – говорю я и бегу в ванную, где сворачиваюсь калачиком на полу. Лежу так минут пять. Затем возвращаюсь в комнату и сажусь рядом с Уоллисом. Не успела я сесть, как его рука опускается на мою, и я вовсе не выпрыгиваю из кожи. Чувство контроля чуть ослабевает, но я сосредотачиваюсь на нем, и все устаканивается. Переворачиваю ладонь. Он растопыривает пальцы, и я могу просунуть между ними свои. Так мы и сидим, плечо к плечу, а наши руки лежат на кровати между нами.
И не так уж это плохо.
Глава 20
Без четверти четыре я беззастенчиво держу руку Уоллиса на своем колене и думаю, что определенно должна позволить ему поцеловать меня. Первый шаг всегда самый сложный. Разговоры, держание за руки, все такое – как только я привыкаю к этому, как только начинаю понимать, что это хорошо, мне требуется большего. Следуя логике, приходится признать, что, покинув комнату, в какой-то момент придется забрать у Уоллиса руку. Если не для того, чтобы вести машину, то по крайней мере чтобы мама не увидела. Но логика куда-то улетучилась и стала мне безразлична.
Прикладываю руку Уоллиса к своему животу, а другой рукой держу его за кисть, удерживая на одном месте. Мы близко наклонились друг к другу. Я подталкиваю его ступню своим вуки-носком. Он слегка толкается в ответ. Это что-то. Мы делаем что-то. Мне не нужно гадать, хорошо ли это, потому что это абсолютно хорошо. Он со мной согласен. Делаю вдох и кладу голову ему на плечо. Он зарывается носом мне в волосы. Я хихикаю. Он зарывается глубже.
Я никогда так явственно не ощущала своего тела. То, как оно двигается. То пространство, которое занимает. Это ни хорошо и ни плохо, просто иначе. Я смотрю на себя со стороны и исследую странный и таинственный мир телесности. Его пальцы подергиваются под моими на моем животе, что вызывает новые непроизвольные смешки. Слава тебе Господи, что его рука обезоружена моей; я не могу доверять своему телу, не могу предсказать, как оно отреагирует, если Уоллис начнет трогать меня где-то еще.
– О, черт побери! – говорю я, когда наконец смотрю на часы. – Почти четыре. Они должны быть там к половине пятого.
Рывком встаю с кровати, ожидая, что он тоже вскочит или по крайней мере уберет руку. Уоллис не делает ни того ни другого. Он отбрасывает меня назад. Он сидит спиной к стене, улыбается своей почти незаметной улыбкой и отказывается отпускать меня.
– Ну хватит тебе, – смеюсь я, стараясь сдвинуть его с места. – Нам надо ехать.
Висну на нем всем телом. Я уже почти сижу на полу, а он и не шелохнется. А потом меняет положение рук и поднимает меня вверх, обратно на кровать. И смеется при этом.
– Я серьезно!
– О'кей, о'кей. – Он отпускает меня.
– Мне нужно переодеться.
– Я подожду за дверью.
Что он и делает. Я надеваю те джинсы, которые сидят на мне лучше всего и совсем новую рубашку. А сверху, разумеется, толстовку. Салли и Черч со своим снаряжением уже ждут у входной двери. Уоллис спускается по лестнице, и между ними завязывается разговор. Когда я тоже иду вниз, Салли, глядя на меня, говорит:
– Пошевеливайся, Эггз-Бенедикт! У нас мало времени.
– Заткнись!
Салли и Черч запихивают свои долговязые тела на заднее сиденье автомобиля, Уоллис садится рядом со мной.
– Вы там без фокусов, – предупреждает Салли.
– Ага, – добавляет Черч. – Если я увижу чью-то руку на соседнем сиденье, я по ней шлепну.
– Шлепнешь? – удивляется Салли. – Если я увижу чью-то руку на соседнем сиденье, то отрублю и сожгу ее.
– Заткнитесь. – Молюсь о том, чтобы волосы скрыли мои покрасневшие щеки. Не собираюсь вступать с братьями в спор по поводу их идиотского неподобающего поведения, пока у меня в машине Уоллис. Включаю радио, станцию с безумным альт-роком, который они обожают, и скоро мальчики забывают о нас.
Мы с Уоллисом вышагиваем по периметру спортивного комплекса все те два часа, что Салли и Черч тренируются. Он практически пуст, так что Уоллису нет нужды писать, но разговаривает он очень тихо. Мы не держимся за руки. Только вот костяшки его пальцев постукивают по моим, словно он пытается передать мне сообщение при помощи азбуки Морзе.
– Сюда ездит моя сестра, – говорит он. – На занятия теннисом.
– Младшая сестра или старшая?
– О, конечно, младшая. Единственные физические упражнения, на которые способна Берн – это дрессировка собак. А Люси любит теннис. И баскетбол. И большинство других видов спорта.
– Похоже, у тебя хорошая семья.
– Я их люблю. Они хотят познакомиться с тобой.
– Разве мы этим не занимаемся? Не встречаемся с членами семей друг друга?
Он пожимает плечами:
– Только если ты этого хочешь.
– Не знаю. Но, думаю, это будет справедливо. Ты же был представлен моему семейству.
– Ты к ним плохо относишься?
Теперь моя очередь пожимать плечами.