Я то и дело вижу Макса на форумах, он кого-то банит или же закрывает старые ветки под ником Кузни_Ришта, а Эмми продолжает смотреть «Собачьи дни», но переписываемся мы мало и редко – обычно когда у нее есть время между занятиями и когда Макс позволяет себе выйти в Интернет. Иногда мне кажется, что я чаще встречаюсь с Коулом, Меган, Лис и Чандрой, чем разговариваю с Максом и Эмми. Мне нравятся друзья Уоллиса, но они по-прежнему остаются его друзьями. А я хочу вернуть своих друзей.
К февралю – с его восхитительной морозной погодой, когда температура падает до минус двадцати и мозг может превратиться в кусок льда, если дышать через рот, – мне кажется, что я знакома с Уоллисом вот уже пять лет, а не пять месяцев. Никто из нас больше не заговаривает о его письме, и я надеюсь, что так оно и должно быть, но иногда, когда я пытаюсь понять, что он думает, то словно натыкаюсь на кирпичную стену. Его лицо обычно ничего не выражает; если что-то в нем меняется, то быстро и ненадолго.
Он сказал, что нам не обязательно говорить о письме, о том, что там написано, о его отце. Но мы вроде как говорим о нем, хотя и не вслух. А теперь я чувствую, что поговорить нужно. Мы оба привыкли к Интернету, привыкли придавать нашим текстам значения, которые мы хотим им придать и которые, как мы считаем, должны вычитать в них люди. Я могу лгать по Интернету, где люди не слышат мой голос. Но наедине с Уоллисом это невозможно – я не слишком хорошая актриса. Надеюсь, ему известно это.
– Письмо, – говорю я однажды, когда мы лежим на матрасе в подвальной комнате Уоллиса. Моя голова покоится на его согнутой руке. Его щека прижата к моим волосам. На нас обоих спортивные штаны, наши учебники разбросаны вокруг, у Уоллиса в одной руке мое последнее эссе по английскому, в другой – красная ручка. Теперь я не сомневаюсь в том, что старая футбольная майка, прикрепленная к стене, та, на которой написано «УОРЛЭНД» и стоит номер 73, когда-то принадлежала его отцу.
Больше я не говорю ни слова, и спустя мгновение он поднимает голову. Эссе и ручка оказываются на моей ноге.
– То письмо, – повторяет он.
– Мы никогда толком не говорили о нем.
– Я не знал, хотела ли ты этого. – Его голос становится совсем тихим. Он может рассуждать о грамматических ошибках, но не о том, что случилось на Уэллхаусском повороте.
– Я хочу сказать… Мне очень жаль твоего отца. Жаль, что так все вышло. Но я счастлива, потому что счастлив ты. И я рада – в самом деле рада – что ты решил, что можешь поведать обо всем мне. Я тоже. Я хочу сказать, счастлива.
Его рука обнимает меня крепче.
– Я думал, это могло оказаться… слишком.
– Не оказалось. То, что я сказала – написала – в классе, было правдой. То есть я… – Барабаню пальцем по его грудной клетке, не осознавая, что делаю. – Я все еще здесь.
Сначала куда-то исчезает эссе, затем мощная рука, служившая мне подушкой. Уоллис кладет меня на спину и зарывается головой мне в шею. Я хихикаю, не в силах удержаться. Мои руки находят его плечи. Иногда он делает это: один медленный, осторожный поцелуй в ключицу, еще один в шею. От этого второго поцелуя я совсем улетаю. Мгновенно превращаюсь в комок нервов. Он не знает, как я себя при этом чувствую, иначе не остановился бы. Он приподнимается, и мы смотрим в глаза друг другу. Наши носы почти соприкасаются. Его глаза опущены. Я резко закрываю рот. Его пальцы поглаживают мои бока, и я не могу дышать, я совсем не могу дышать.
– Хорошо, – говорит он.
Обхватываю руками его шею и притягиваю его грудь к своей, его лоб прижимается к подушке. Дышит он тяжело, толчками. Не успев остановить себя, запускаю руку ему в волосы. У основания черепа и сзади на голове у него короткие, колючие волоски. На макушке – более гладкие длинные пряди. Он поворачивает ко мне свое лицо, и я провожу пальцем по пряди волос, упавшей ему на лоб.
Сверху по трубам бежит вода. В темноте тикают часы. В желтом свете лампы один глаз Уоллиса становится янтарным. Желание поднимается во мне, резкое и быстрое, и я понимаю, что больше не могу сдерживать себя. Не хочу быть застывшей девушкой и больше не в силах ждать кого-либо, кто разморозит меня.
Подаю голову вперед. Уоллис перехватывает ее на полдороге. Мое лицо горит, и он должен чувствовать его жар на моих губах. Он наверняка понимает, что я раньше никого не целовала. Отстраняюсь, поджимая подбородок. Уоллис тянется за мной.
– Я думал, это я должен устроить тебе сюрприз, – говорит он.
– Ты слишком долго ждал, – отвечаю я, наклоняясь к подушке, так что волосы занавешивают мое лицо. Он отводит их в сторону и целует меня в бровь, потом наклоняется и трется носом о мое ухо. У меня по спине бегут мурашки.
Уму непостижимо, как кто-то может сотворить со мной такое. Не словами, а прикосновениями. Взглядами. Он просто смотрит на меня, и я чувствую себя одновременно собой и кем-то еще, как будто я и здесь, и не здесь. Все и ничего.
– О чем ты думаешь? – спрашиваю я.
Он перекатывается на бок, продолжая обнимать меня, и отвечает:
– Помнишь место в «Море чудовищ», когда Даллас просит Эмити поцеловать его перед отъездом, потому что боится, что никогда больше ее не увидит?
– Да.
– И что он говорит после поцелуя?
Конечно, помню. Я сама это написала.
– «Я так себе это и представлял», – говорю я. Он кивает. Многие посчитали бы глупым вот так объяснять очень сложные вещи при помощи сцен и цитат, но мы оба хорошо знакомы с языком «Моря чудовищ». Я отлично его понимаю.
– У меня это плохо получается, – замечаю я.
– Нет, неправда, – отвечает он.
– Я никогда прежде ни с кем не целовалась. – Лицо у меня продолжает гореть.
– Целовалась, – чуть-чуть улыбается он.
Я толкаю его, но это ни к чему не приводит.
– Заткнись. Ты целыми днями пишешь пошлые фанфики.
– Прошу прощения, я не пишу пошлостей. Если я захочу включить в текст сцену секса, она будет изысканной и классной. – Он наклоняется ко мне так, что мне некуда больше отступать и некуда смотреть. – Кроме того, чтобы писать постельные сцены, совсем не обязательно обладать соответствующим опытом. И даже целоваться.
– Не притворяйся, что ты никогда не целовался.
– О'кей, не буду.
Я снова толкаю его. Он хватает меня за кисти рук и прижимает их к груди.
Он так близко, что я могу лишь выставить вперед подбородок. И снова он встречает меня на полдороге. Этот поцелуй оказывается более страстным и долгим, чем предыдущий. Мое лицо пылает, но я не теряю контроль над собой. Я достаточно в жизни пряталась. Прячусь от одноклассников днями напролет. Прячусь от родителей, братьев, даже от друзей.
Возможно, я прячу от Уоллиса ЛедиСозвездие под обликом Элизы Мерк, но сейчас он целует не ЛедиСозвездие.
Он целует Элизу.
И эту часть меня я больше прятать не хочу.
В тот день, когда Эмити впервые увидела ее, Кайт стояла посреди тренировочного ринга со скрещенными на груди руками. Ее кожа была значительно темнее, чем у Эмити.
– Откуда вы? – выпалила Эмити, после того как Кайт кратко представилась. Женщина вздернула нос и стала похожа на особу королевских кровей.
– С Островов света, – ответила она, – и это все, что тебе необходимо знать. Сато сказал, у тебя нет боевого опыта.
– Верно. Но я быстрая. И быстро учусь.
Чем дольше Кайт изучала ее, тем больше Эмити чувствовала, что не нравится ей. И это было неудивительно. Она не нравилась большинству людей. Их пугали ее оранжевые глаза, белые волосы и то, что в ней жил Страж – и это значило, что тренироваться с Кайт долгие месяцы будет непросто.
– Ты готова? – спросила Кайт.
Эмити не знала, к чему относится этот вопрос – к тренировке или к охоте на Фауста.
Но в любом случае у нее имелся один-единственный ответ:
– Да.
Глава 29
Когда в начале марта наступают весенние каникулы, родители решают, что я достаточно насиделась в своей комнате, и отклоняют мои требования избежать семейной туристической поездки в этом году. Салли и Черч находят это забавным: ленивая отшельница Элиза пробирается по дикой местности с рюкзаком, полным припасов, воняя средством от комаров и прочего гнуса.
Не то чтобы я не люблю природу. Просто не вижу смысла пребывания на ней, если у меня столько дел дома.
Родители запрещают брать с собой блокнот, что довело бы меня до белого каления, если бы не строгий самоконтроль. Никогда прежде они не лишали меня блокнота, но не думаю, что папа почувствовал мощную волну истинного удивления и гнева, исходившую от меня, когда велел мне вернуться в комнату и оставить блокнот там.
Однако мама и папа ничего не сказали о телефоне. Либо они думали, что в лесу все равно нет сигнала, либо не догадались, что я его взяла. Я сунула его себе в карман.
Он прожигает в нем дыру, пока мы добираемся до собачьего центра «Счастливые друзья», чтобы оставить там Дэйви, и потом, когда едем по длинной грязной дороге, по обе стороны которой стоит лес. Походное снаряжение погромыхивает в багажнике внедорожника. Салли и Черч, справа и слева от меня, поют что-то попсовое вместе с радио. Мама с папой вежливо их игнорируют. Салли выкрикивает слова правильно, но слегка фальшивит. У Черча же получается очень хорошо.
– Ты должен попробовать петь в хоре, – говорю я, когда песня заканчивается.
Голова и шея Черча становятся красными.
– Нет, – рявкает он. – Хор – это идиотизм.
Я закрываю рот. Хватит с меня попыток пообщаться с братьями.
– О, крошка Черчи поет в хоре, – смеется Салли. – Там ты сможешь тусить с Мейси Гаррисон целыми днями.
– Я думал, ты хотел куда-то пригласить Мейси Гаррисон еще до Рождества. – Папа смотрит на нас в зеркало заднего вида. Глаза у него поблескивают. – Не получилось?
– В жизни не говорил, что приглашу ее куда-нибудь, – скрипит зубами Черч. А затем бросает на меня грозный взгляд. – Спасибо большое. А почему ты не осталась дома со своим бойфрендом?