Люси сделала фотографии, когда на сцену поднимался Уоллис. Я вижу все так ясно, будто передо мной не фотографии, а видео: Уоллис медленно всходит по ступенькам и идет по сцене. Лицо у него равнодушное, как и всегда, потому что в зале слишком уж много людей, а чем их больше, тем меньше эмоций он демонстрирует. Он крупнее и выше директора, маленькая рука последнего тонет в его руке. Уоллис берет диплом и неуклюже спускается со сцены, и большинство считает его недоумком, или мужланом, или вообще никем.
Но я знаю, кто он. Знаю, на что он способен.
– Можно мне телефон обратно?
Возвращаю Черчу телефон. Салли смотрит на меня.
– Что с тобой? – спрашивает он. – Ты словно шину проглотила.
– Можно мне выйти из-за стола?
Мама моргает:
– Конечно. Зачем?
– Мне нужно наверх. Переодеться. Мы договорились, что я встречусь с Уоллисом у него дома после церемонии.
Мама с папой переглядываются.
– Мы ничего об этом не знали, – говорит папа.
– Простите. Забыла сказать вам, – вру я.
Спешу наверх и просматриваю гардероб, желая одеться получше. Во что-то действительно хорошее, скажем, в один из подарков на Рождество. Причесываюсь. Пытаюсь наложить на лицо немного косметики, у меня это не получается, снова пытаюсь. Уорлэнд – одно из последних имен в списке выпускников – церемония должна была уже закончиться.
Мама с папой позволяют мне уйти без особой суеты по этому поводу. Думаю, они остолбенели, увидев меня такой хорошенькой и при косметике.
Когда я подъезжаю к дому Килеров, оказывается, что он пуст. Паркуюсь на обочине, иду к дому и сажусь на крыльцо. Вечера в конце мая теплые. Там, далеко, солнце наполовину скрылось за горизонтом. Я была здесь очень давно. Мы с Уоллисом практически не разговаривали после моего письма Оливии Кэйн. Хотя по-прежнему вместе ели ланч в школе. Слишком сложно менять устоявшиеся привычки. Я не знаю, действительно ли еще предложение, сделанное ему издателем, и не знаю, ожидает ли он моего появления на пороге его дома в какой-нибудь из дней – как, например, сейчас – с недостающими страницами комикса в руках.
Я приехала потому, что хочу заставить его понять, как сильно терзает меня моя вина.
Сижу на крыльце минут пятнадцать, а потом вижу на улице машину, въезжающую на подъездную дорожку.
Из нее выходят Килеры. Сначала Тим, Брен и Люси. Затем Ви. Уоллис выбирается с заднего сиденья последним, и это означает, что он сидел между сестрами. Как они там все уместились, уму непостижимо.
– О, Элиза! Мы не ожидали увидеть тебя здесь, солнышко! – Ви подлетает ко мне и заключает в объятия.
Следующей подходит Люси, словно дружелюбие запрограммировано в ее ДНК. Вместо миллиона маленьких косичек у нее гладкие, прямые волосы.
– Ты видела фотографии, которые я послала Черчу? Я не стала делать много, он сказал, ему нужно всего несколько, так что…
– Да, я их видела.
Затем появляются Брен и Тим, но никто из них не лезет с объятиями, что меня вполне устраивает. Брен кладет руку на мое плечо. Сегодня ее волосы перехвачены широкой оранжевой лентой:
– Как ты себя чувствуешь?
– Не так уж плохо.
Она улыбается.
– Нам жаль, что тебя не было на церемонии выпуска, – говорит Тим, тоже улыбаясь. Прежде я не знала, как он ко мне относится, но теперь, раз он в курсе, что я автор «Моря чудовищ», мои ставки должны были повыситься. Это непременно. – Зайдешь к нам ненадолго?
– О… Не знаю. Я хотела быстренько поговорить с Уоллисом.
Тим оглядывается, Уоллис по-прежнему стоит у машины.
– Ну тогда ладно, мы вас оставим. – Он ведет остальную часть семейства в дом, и на опустевшей, тихой улице остаемся только мы с Уоллисом.
– Привет, – говорю я.
– Привет, – отвечает он. Его тихий голос едва преодолевает расстояние между нами. Шапочка и мантия засунуты у него под мышку; на нем рубашка с галстуком.
– Тебе идет галстук, – замечаю я.
– У меня такое чувство, будто меня задушили, – говорит он. – Ты накрасилась?
– Немного. Это выглядит глупо?
– Нет.
Засовываю прядь волос за ухо. Пытаюсь выровнять дыхание, и мои мысли с этого момента замедляются. Мое тело – не что-то отвратительное, что я должна постоянно таскать с собой. Меня не протягивают сквозь узкую трубу. Я здесь. Я могу это сделать.
Снова и снова повторяю это про себя, но не слишком убедительно. Пока еще.
– Люси прислала нам твои фотографии. И я почувствовала себя… Почувствовала себя по-настоящему счастливой.
– О'кей.
Делаю шаг по направлению к нему.
– Я не доделала комикс. Я сказала бы тебе, если бы у меня это получилось. Я… Я пыталась. – Он стоит неподвижно. – Ужасно хочу закончить. И ненавижу себя за то, что не могу. Ненавижу себя за то, что подвожу тебя. И ты был прав: у меня действительно есть все, что я только могу пожелать. Не думаю, что моя жизнь идеальна. Но она не хуже, чем у других, и я не должна жаловаться на нее так часто, как я это делаю.
Он молчит.
– Мне жаль, – говорю я, – что я лгала тебе и что я не могу закончить комикс.
По-прежнему никакой реакции.
Наконец я выпаливаю:
– Я скучаю по тебе.
– Ты скучаешь по мне, – бубнит он. Я не могу понять, что выражает его лицо.
– Я знаю, все стало странным в силу многих причин. И я не виню тебя, если ты… если ты ненавидишь меня. – Мои ноги начинают дрожать, поэтому я держу колени вместе. – Но я хочу, чтобы ты знал, что я скучаю по тебе и что мне не хочется, чтобы все было так, как есть. Если ты желаешь просто дружить со мной – или даже нет, – то так тому и быть, но когда лето закончится, мы больше уже не будем жить рядом.
После невыносимо продолжительного молчания он произносит:
– Не знаю, понимаешь ли ты, как я зол на тебя.
Желудок у меня стремительно сжимается:
– Что?
– Ты так долго лгала, даже после моего письма к тебе, и потом… что касается писательства. – Он пожимает большими плечами. – Я не знаю, как я буду платить за колледж. Наверное, придется много работать. Буду вкалывать большую часть лета, так что не думаю, что смогу встречаться с тобой.
– О.
– Вот.
– Да. – Я фокусирую взгляд на переднем бампере его машины.
Он идет мимо меня к дому. Никакого тебе «до свидания». Ни «увидимся». Он исчезает в доме, и я остаюсь одна. У меня такое чувство, будто мои ноги проваливаются сквозь землю. Иду по подъездной дорожке, словно по грязи, и когда дохожу до конца, то больше не могу сделать ни шагу. Сажусь на колени. Обхватываю руками шею, засовываю плечи между колен и дышу – резкими прерывистыми толчками.
Уоллис не простит меня. И не важно, что я буду говорить себе. Не важно, сколько раз я извинюсь перед ним или попробую что-то объяснить. Я не могла представить, что он не захочет даже просто дружить со мной. В самых ужасных моих кошмарах самым страшным было то, что он обнаруживал, кто я такая.
Уоллис не простит меня.
Тогда как это смогут сделать другие?
22:05 (Таящаяся присоединился (-ась)к беседе)
Таящаяся: Вы ребята где-то здесь?
22:08
Таящаяся: У меня просто
Таящаяся: проблемы
Таящаяся: со всем
22:10
Таящаяся: О'кей.
22:21
Таящаяся: Я должна идти.
Глава 42
Сижу в машине на дальней стороне Уэллхаусского моста и смотрю на дьявольский поворот. В голове глухо звучат слова Уоллиса. Они заставляют вспомнить о всех постах на форуме, о всех письмах, всех сообщениях от людей, которые хотят знать, кто я, и что я такое, и когда я собираюсь закончить «Море чудовищ». Я одна здесь, на дороге, но одиночества не ощущаю.
Выцветшие ленты, привязанные к кресту на самом верху Уэллхаусского поворота, неподвижны. Черно-бархатное небо все в звездах.
Вдалеке взвизгивают автомобильные покрышки. Я застываю. В венах вспыхивает молния, в груди змеится страх. Каждый, кто увидит мою машину у Уэллхаусского поворота, поймет, что я здесь делаю.
Проходит минута. Ночь снова затихает.
Мое тело успокаивается, и страх улетучивается, остается только сильное напряжение в желудке, появившееся в тот момент, когда мое имя стало известно всем, и не исчезнувшее до сих пор. Я знаю, что со мной далеко не все благополучно и что есть способы исправить это, но я не могу ждать так долго. Да и зачем нужно приводить себя в порядок, если люди будут по-прежнему ненавидеть меня? Я навсегда останусь их разочарованием, странной девушкой, низкопробной злодейкой, чье место в канализации.
Когда я исчезну, в любом случае все пойдет лучше, чем сейчас; я не буду вносить сумятицу в сплоченную семейную жизнь, или грузить Макса и Эмми проблемами, или своим существованием напоминать Уоллису о том, что он мог бы иметь.
Я устала. Устала от тревоги, так сильно скручивающей мой живот, что не могу пошевельнуться. Устала от бессонницы, от постоянного напряжения. Устала от того, что вечно хочу что-то сделать с собой, но постоянно пасую перед этим.
Смотрю на Уэллхаусский поворот, а он игнорирует меня, как игнорирует всех. Когда я вела машину час тому назад, он казался таким подходящим для моей цели. Даже предопределенным. Столько раз я смотрела на него и думала, что, может, это так хорошо – полететь с него. И вот он передо мной, как раз тогда, когда он мне нужен. Остановившись здесь час тому назад, я считала, что все будет просто – надо только выжать педаль газа и крепко держать руль. Но даже если всего лишь подумать о дальнейшем – о скорости, стремительном броске, падении, – то оказывается: нет, это совсем не просто. Те, кто считает такой исход легким, никогда не оказывались на его пороге.
Все будет о'кей, говорю я себе и заливаюсь истерическим смехом.
Я размышляю о самоубийстве. Конечно, все не будет «о'кей».
Прячу лицо в руках. Я уже больше ничего не знаю. Не знаю,