не знаю, боже, я так устала. Я скучаю по Дэйви и моей уютной тихой комнате, где никто никого не обижает, и по постоянному гулу компьютера. Я хочу очутиться там.
Так что, может, нужно ехать домой. Эта мысль притупляет мою панику. Я могу поехать домой. Хотя бы на сегодняшний вечер. Я испытываю больший стресс, сидя здесь, чем находясь дома, и я не должна буду ввязываться во все это. А пока я могу поспать и по крайней мере несколько часов ни о чем не думать.
Да. Так я и сделаю. Опускаю ноги, нащупываю рычаг переключения передач. Все это, не отрывая взгляда от Уэллхаусского поворота, словно он – спящий дракон, способный проснуться и напасть на меня. Не сегодня, думаю я, и эта фраза отпечатывается в памяти. Сегодня ты меня не получишь.
И от этих слов по моим рукам бегут мурашки. Не сегодня.
По асфальту скрипят шины. Впереди из-за поворота появляется свет фар. Он ослепляет меня, когда я нащупываю ремень безопасности и ключи от машины.
Какая-то машина останавливается посередине поворота, рядом с мемориалом. Водительская дверца распахивается, и грузная темная фигура вылетает из машины так стремительно, что спотыкается и с трудом удерживается от того, чтобы не упасть на дорогу. В свете фар бежит человек – это Уоллис, передвигающийся гораздо быстрее, чем я когда либо видела, – а потом он так резко останавливается, что чуть не сшибает плечом мое боковое зеркало.
Он быстро осматривает машину. Наши взгляды встречаются. Он колотит в окно:
– СЕЙЧАС ЖЕ ВЫЙДИ ИЗ МАШИНЫ!
Он не ждет, пока я сделаю это. Рывком распахивает дверь, отбрасывает лежащий на сиденье ремень и приподнимает меня так легко, словно я мешок с листьями. Ставит на ноги у машины и немедленно начинает:
– Ты уже должна была быть дома. Ты не отвечала на телефонные звонки. – Он говорит резко, тяжело дыша. Глаза расширены, лицо пылает. – Почему ты не отвечала на звонки?
– Я выключила телефон. Я сейчас поеду домой. – Я не обязана выкладывать ему всю правду. Он уже знает ее. Я вижу это по его глазам, наполняющимся слезами.
А затем он крепко обнимает меня. Он совсем забыл, какой он большой; я откидываюсь назад, чтобы приладиться к его груди, он сжимает меня так, что дыхание с силой вырывается из моих легких, и мое тело – от макушки до пальцев ног – вроде как покалывают горячие иголочки.
Я не двигаюсь. Я пока еще не могу двигаться.
– Ты был зол. – У меня получается говорить только шепотом.
– Господи, Элиза, да нет же. – Он не отстраняется от меня, чтобы сказать это, а наоборот, сжимает руки еще крепче. Его голос снова и снова надламывается, будто он выстреливает одно слово за другим. Все его тело дрожит. – Мне на все это наплевать. Ты приехала сюда из-за меня? Я был такой сволочью. Я должен был видеть – я видел, что происходит, но я не… Я даже не пытался помочь, я был таким идиотом, зациклился на том, чего хотел… – Он вдыхает носом воздух, тяжело, голос у него громкий и по-прежнему ломается. – Пожалуйста, не надо. Пожалуйста. Я не могу потерять на этом кретинском повороте кого-то еще.
И тут до меня, наконец, доходит, что я хотела сделать и что сталось бы с Уоллисом, и тоже начинаю плакать.
Как ужасно было бы, осуществи я задуманное. Как ужасно, что он нашел меня здесь, думающую об этом.
– Прости, – икаю я. – Я не… Я не хотела… Я не подумала. Я вообще не думала. Я не должна была – только не здесь.
– Нет, нет. – Он хватает меня за шею. Пальцы у него сильные, они успокаивают меня, не дают отстраниться. – Я просто рад, что ты жива. Вот и все. Ты не плохой человек. Пожалуйста, не думай так.
– Но я лгала тебе. И прозаический вариант – это так важно. – Мои руки передвигаются по его бокам, спине к плечам. – Это так важно, чтобы ты делал то, что хочешь – писал, учился в колледже.
Он продолжает обнимать меня. Сильно. Мы падаем сначала на мою машину, а потом на землю.
– Не так важно, как твоя жизнь. – Он снова громко втягивает воздух, затем садится и отпускает меня. Я наваливаюсь на него, а потом тоже заставляю себя сесть. Уоллис вытирает лицо воротником рубашки. – Черт, я выдавлю себе глаза, я так дрожу.
Я смеюсь, совсем чуть-чуть, потому что хотя я по-прежнему чувствую себя дерьмовым человеком и еще более дерьмовым другом, но тоже вся трясусь. Нервный тремор охватывает все тело. Он у меня уже очень давно.
– Ты действительно собиралась домой?
– Да.
– Пожалуйста, не возвращайся сюда.
Я киваю. Я не хочу. И не буду.
Уоллис заграбастывает мою руку и держит ее двумя лапищами у своего живота. Закрывает глаза. Его ладони покорябаны в тех местах, которыми он упал на дорогу.
– Я так испугался.
– Я знаю. Прости меня.
– Ты тоже меня прости. – Уоллис горбится, когда сидит вот так, опустив голову, и мои руки теряются в его руках. Мощные руки, мощные кисти, мощные плечи. Каждая часть его тела дрожит от чувства вины, и каждая часть моего тела тоже. Мы теперь с ним наравне – между нами нет правых и виноватых. По крайней мере я надеюсь на это.
– Уоллис.
Он поднимает глаза.
– Я хочу быть счастливой, – говорю я.
– Я тоже, – отвечает он.
Мы молча сидим несколько долгих минут до тех пор, пока не перестаем дрожать. Я встаю и тяну его за собой, но с его весом это выглядит так, будто я просто наклонилась к нему, и наконец он поднимается сам. Снова обнимает меня, на этот раз чуть нежнее.
Смотрит, как я сажусь в машину и еду домой.
Просыпаюсь я оттого, что Салли тычет мне в лицо конвертом.
Сквозь окна спальни льется солнечный свет. На моих ногах лежит Дэйви. Салли оставляет дверь открытой, и я слышу, как мама, папа и Черч ходят вокруг основания лестницы. На конверте выведен мой адрес, а вместо адреса отправителя значится только абонентский ящик. И никаких имен. Наклонные буквы написаны густыми чернилами. Открываю конверт и достаю письмо на толстой пергаментной бумаге.
Я знаю, чья подпись стоит внизу, хотя еще не вижу ее, но это не делает все хоть чуточку менее невероятным.
Дорогая Элиза,
Спасибо вам большое за ваше письмо. Я не часто пишу письма, и прошло уже некоторое время с тех пор, как я общалась с кем-либо, живущим более чем за пять миль от моего дома, так что простите, если что-то покажется вам странным.
Начну я с того, что скажу вам, что вы вовсе не ничтожество. Я не знаю вас, но нужно обладать слишком уж необычным воображением, чтобы вас так назвать. Многие люди, считающие себя ничтожествами, таковыми не являются. То, что вы ударились о столик в столовой, ни в коей мере не делает вас кем-то подобным. (Хотя, я уверена, это не доставило вам удовольствия.)
Вы оказались на виду у публики, и это, конечно же, достаточно трудно перенести, тем более что вы старшеклассница, а значит – подросток. Когда-то я находилась в вашем положении и вспоминаю о нем без всякого удовольствия. Моя сестра любила школу. Я же не обладала ее прытью, позволяющей лавировать среди учебы, внеклассной работы и общения со сверстниками и учителями, а ведь все это нередко приходилось делать одновременно. Я никогда не завидовала ей в таких вещах, в частности потому, что находила убежище в своем творчестве.
Я подозреваю, что мой опыт – это не ваш случай. Популярность настигла меня значительно позже, чем вас, когда я была уже устроена в жизни и долгие годы не вспоминала об учебе в школе. Ваша же известность сопровождает вас практически всю вашу сознательную жизнь; из нескольких дошедших до меня новостных заметок я узнала, что вы работали над своей историей большую часть того времени, что учились в старших классах. Не могу представить, каково вам приходилось и как это возможно – хранить подобный секрет, когда приходится делить свое сердце со столькими людьми.
Искусство – дело одиночек. Именно поэтому оно так радует нас, интровертов, но когда вокруг суетятся фанаты, наше одиночество приобретает совершенно другие черты. Мы превращаемся в заточенных в клетках животных, с которых не спускают глаз посетители зоопарка и от которых ожидают того, чтобы они развлекали толпу, не давали ей скучать. Это не всегда плохо. Иногда мы довольны жизнью и клетка кажется нам скорее пьедесталом.
Надеюсь, вас не испугала эта зоологическая метафора. Я сама не ожидала, что она прозвучит столь горько. Отчасти поэтому я не стала заканчивать «Детей Гипноса» – когда я начала понимать, что мое творчество претерпевает изменения, я испугалась, что пятая, последняя, книга не будет походить на предыдущие. Я боялась, что мои фанаты заметят это и возненавидят меня. Боялась, что они не станут покупать мою новую книгу. Именно страх в конечном счете положил конец моей дальнейшей работе. Страх лишил меня мотивации и любви к моей истории.
Вне всякого сомнения, вы должны спросить себя: если вы действительно искренне хотите закончить то, что начали, то почему остановились? Причиной тому стал страх? Чистой воды апатия? Или что-то еще? Боюсь, я не могу ответить на этот вопрос за вас, но могу сказать, что если причина лежит где-то внутри вас, если во внешнем мире нет никого, кто приставил бы к вашему горлу нож и стал грозить вам смертью, тогда при условии, что вы продолжите писать, вы окажетесь способны преодолеть ваше состояние. Каким бы ни было препятствие, оно останется в прошлом. Мой страх перед реакцией на пятую книгу «Детей Гипноса» вот уже несколько лет как улетучился, и постепенно интерес к ней у меня возрождается. Небольшой огонь, тлеющий в моей груди, бывает, на несколько часов оживает в ожидании того, что в него подбросят дров. И если такое происходит, интерес снова появляется в моей жизни. Когда же топлива не хватает, интерес убывает.
Если вы хотите вернуть мотивацию, вы должны поддерживать огонь. Бросать в него все: книги, телевизионные передачи, фильмы, картины, театральные постановки, жизненный опыт. А иногда для этого нужно просто работать, работать, преодолевая отсутствие мотивации, работать, даже если вы эту работу ненавидите.