еством, сколько ожидая ответного взрыва и бурного примирения после ссоры. Мужчины не понимают, что именно это ей и нужно: чтобы наорал в ответ, пусть даже ударил, но тут же схватил в объятия и повалил в постель. А муж Марты Джордж именно этого и не желает делать.
Это ошибка многих пар, жены устраивают скандал из ничего, чтобы потом мириться, мужья воспринимают крики как отказ от близости. Киношному Джорджу понять бы, что именно нужно Марте, и семья была бы крепкой и его карьера сложилась. Но вот не дано…
С Ричардом все максимально шумно: мы ссорились, орали друг на дружку, кидались чем-нибудь, а потом мирились и действительно обнимались до утра. Вот это по мне! Но во время съемок мы всю энергию тратили на площадке, ругаясь и крича по-настоящему, оскорбляя друг дружку и даже пуская в ход кулаки. Все, как в жизни, только еще ярче. Эмоции перехлестывали через край, и дома мы были уже тихими и милыми.
Дети не могли нарадоваться, помощники и прислуга тоже. Несмотря на эмоционально трудные съемки, это были лучшие дни в моей жизни, если не считать месяцы рядом с Майком Тоддом.
Нас подстерегала другая ловушка – войти в роли вошли, а вот выйти оказалось трудней. То есть мы настолько привыкли ссориться на площадке, что продолжали делать это и вне ее. Ричард поддерживал мое «склочное» настроение ради успеха роли, поскольку мне было бы трудно ежедневно входить в образ Марты и выходить из него, но если он сам в роли Джорджа был вялым подкаблучником, то в жизни этого не наблюдалось, Ричард также громогласно отвечал на мои оскорбления.
Сначала в шутку, потом вошло в привычку, мы начинали ссоры шутя, а заканчивали настоящими оскорблениями. Правда, потом следовало именно то, что я так любила – бурные примирения в постели. Ричард их любил тоже.
Иногда мы устраивали показные перебранки, неизменно привлекавшие внимание. Смешно было понимать, что актерскую игру окружающие принимали за настоящий скандал.
Если бы не Ричард, я ни за что не рискнула бы играть Шекспира, хотя всегда очень этого хотела. До Шекспира надо дорасти внутренне, даже череп «несчастного Йорика» играть стоит со смыслом. Бартон же был просто шекспировским актером, что неудивительно, если вспомнить его истоки (я имею в виду Ричарда, а не Шекспира).
Я же не представляла, как перед камерой можно изъясняться стихом. Говорить текст, все время держа ритм стиха… мне казалось это невозможным. Ричард хохотал, обвиняя в непрофессионализме, вернее, в отсутствии театральной практики. Но к моменту предложения сняться в «Укрощении строптивой» лично я была готова к такой роли, правда, при условии, что ссориться и воевать придется с Ричардом. О!.. какой это был праздник!
Мы уже сыграли по паре-тройке фильмов врозь, Ричард даже больше, потому что я на два года просто ушла из кино, чтобы уступить первенство ему.
Но все равно хотелось играть вместе, потому когда меня пригласили на роль Катарины в «Укрощении строптивой», я тут же потребовала роль Петруччо для Бартона. Какое счастье, что это удалось!
Игра была просто праздником, Ричард помогал мне справиться со сложным стихом, а уж как устраивать сцены с потасовками, нас не стоило и учить. Мы просто слегка утрировали собственные скандалы и текст кричали положенный по сценарию.
Конечно, это не театр, но близко…
Я очень старалась, чтобы Ричард не порвал связей с театром, понимая, насколько это для него важно. Поэтому, когда нас обвиняли в коммерциализации творчества, в погоне за выгодой, было очень обидно. Я переспрашивала Бартона:
– Ты ведь не считаешь так, как журналисты?
Ричард соглашался, правда, не слишком уверенно.
Я до сих пор почти дословно помню это жуткое интервью.
Мы прибыли на премьеру «Доктора Фаустуса» и зачем-то согласились дать интервью Джо Левину, известному своими провокационными, некорректными вопросами. Я понимаю, что зрителям нравится, когда звезд терзают неудобными расспросами, но даже таковые можно сформулировать по-разному. Если острый репортер уважает того, с кем беседует, он умудрится вывернуть звезду наизнанку, не оскорбив при этом. Однако если уважения нет или нет такта и ума у самого интервьюера, то все интервью превращается в допрос и оставляет гадкое ощущение намеренных оскорблений.
С Опрой Уинфри, хотя она вовсе не жалеет тех, кого терзает своим любопытством, я готова беседовать хоть каждый день, она не унижает и не оскорбляет. Башир только прикидывается добреньким и всепонимающим, с ним надо держать и ухо востро, и язык на привязи, потому что может нещадно переврать все, что ни скажут. Нет, он не исказит ваши слова, просто что-то из сказанного не включит в репортаж, что-то выделит, что-то прокомментирует так, что смысл изменится полностью и в том направлении, каком выгодно ему самому.
Левин представляет собой третий и худший вариант, он из тех, кто любую звезду, кроме себя самого, считает недостойной такого положения, а свою задачу видит в оскорблении тех, с кем ведет беседу. Нет, это оскорбление не выражается в грубых словах или даже вопросах. Вопросы корректны и разумны, но они оскорбительны по своей сути, причем Джо хитро нащупывает (заранее готовится) самые больные точки и бьет именно по ним.
У меня от этого интервью осталось ощущение, что главной задачей Левина было поссорить нас с Бартоном, намеренно оскорбить меня, задев Ричарда. Получилось.
На вопрос к Бартону, почему он продал себя, как Фауст, бросив играть в театре, вернее, сменив его на кино за деньги, возмутилась я. Я, а не Ричард!
Это я горячилась, называя Левина сукиным сыном (я могла бы и порезче, но не забывала о камере).
– Как вы можете говорить, что Ричард Бартон бросил театр?! Да вы просто безграмотны и не готовы к интервью! Я бы таких ведущих гнала с телевидения взашей. Чем, по-вашему, занимался Ричард на Бродвее в «Гамлете»? Хотя, сомневаюсь, что вы вообще слышали о таком спектакле.
Дэвид был доволен тем, что вывел меня из равновесия. Он продолжал свои атаки:
– Но мистер Бартон играет не постоянно, как другие театральные звезды.
– Как кто, Лоуренс Оливье? Вы смеете говорить, что Оливье не снимается в фильмах за деньги?! Или что работа Ричарда Бартона в оскароносных фильмах хуже игры любого из актеров лондонских или бродвейских театров?
Я горячилась, а Бартон молчал, просто сидел и отстраненно молчал. Это сбивало меня не только с толку, но и вообще с занятых позиций.
– Не олицетворяете ли вы себя с Фаустом?
Это был предел, я просто обругала Левина.
– Если бы я ушла из кино на сцену, вы заявили бы, что Элизабет Тейлор продалась?! Если Бартон Фауст, то кто же тогда я?
Я говорила, что слова Левина обидны, что Ричард продолжает играть на Бродвее, что игра киноактера не менее значима… Но наткнулась на взгляд мужа и поняла, что он сам согласен с ведущим. Это было главным шоком, после которого ни заступаться за Бартона, ни что-то доказывать журналистам уже не имело смысла.
Бартон считал так же! Словно с тех пор, как мы встретились, у него не было никаких достижений, словно потерял куда больше, чем получил.
Но ведь это я учила его играть перед камерой! Даже через много лет, просматривая «Клеопатру», которую Ричард так не любил, я невольно радовалась, что совершенно театральный актер, он постепенно стал чувствовать камеру, особенно на крупных планах, и стал играть куда естественней. И сейчас, глядя на какой-то кадр, могу сказать, в начале или в конце съемок он был сделан.
Бартон много прибавил в умении держаться перед камерой. Во время первых дублей он орал и старательно поворачивался лицом к Манкевичу. На вопрос зачем, только пожимал плечами:
– Чтобы было лучше слышно.
– Но ведь в этом нет необходимости, озвучание будет отдельно.
Иногда появлялась другая проблема: Ричард забывал, что нас снимают крупным планом. Понимаю, что актеру, играющему на большой сцене, вовсе не обязательно чувствовать каждую мышцу лба или подбородка, ведь этого просто не увидят уже с третьего ряда, зато услышат голос и уловят жесты. Но в кино-то иначе. Наезжающая камера уловит малейшее изменение выражения глаз, движение уголков губ, раздувшиеся ноздри или моргание.
Киноактерам не менее трудно в театре, когда не хватает яркости жестов, громкости голоса, пластики движений.
Ричард, хотя и играл в кино, актером был все же театральным. И учила его премудростям взаимоотношений с камерой именно я. Неужели это все было лишним?
А еще… Бартон очень любил славу и деньги. Возможность позволить себе все, любой каприз для него была важна, как и то, что благодаря славе он мог получать все лучшее – места в ресторанах, которые тоже были лучшими, лучшие билеты, лучшие отели… Мы не знали слова «нет» или «нельзя», таких слов больше не существовало в нашем лексиконе, как и в головах у тех, с кем мы имели дело. Но ведь это благодаря славе!
Даже заработай он миллионы в театре или как писатель, таких возможностей все равно не было. Я знаю многих миллионеров, перед которыми не станут распахивать любые двери или встречать их самолет.
И теперь Ричард так легко все отвергал!
Он был согласен с ведущим, что продал актерскую душу за возможность видеть свое изображение на киноафишах. Бартон продал свою душу, как Фауст…
Само собой подразумевалось, что я была если не тем самым покупателем его души, то содействовала падению ангела всеми силами.
Деньги и особенно слава ломают многих, иногда не просто ломают, а уничтожают. С этим жить очень тяжело, не всем по плечу, но бывает, когда человек просто бежит от того и другого, а бывает, как Ричард, стремится к ним всей душой, а достигнув, не выдерживает бремени.
Ни деньги, ни слава не плохи сами по себе, все зависит от человека, способен ли он вынести такой груз или сломается, обвиняя всех вокруг в своей слабости.
Немало болтунов твердили, что Бартону не давали «Оскара» из-за меня, по их словам, я либо отпугивала академиков, либо перебивала статуэтку у мужа.
И вот 1978 год, сообщение, что Ричарда снова номинировали за «Эвкуса». Я нарочно не смотрела фильм, чтобы не переживать, и церемонию тоже не смотрела. Однако не могла найти себе места, пока проходило награждение. Неужели в седьмой раз мимо? Не может быть! Пусть лучше Бартону вручат «Оскара», а обо напишут, что это я виновата в стольких его провалах. «Вечный номинант»… Нет, это не про Бартона, он гениальный актер, куда лучше многих, статуэтку получавших, он должен быть награжден.