жешь, — пишет она в этом году своей сестре[134], — как трудно здесь сохранить веселое расположение духа, когда тебя окружают одни только ворчуны и зануды. Здесь все буквально пропитано завистью и недовольством. Такова эта хваленая придворная жизнь, от которой иногда хочется бежать куда глаза глядят…»
Однако про свою эрцгерцогиню Софию она рассказывает только хорошее. «Моя госпожа по-настоящему благонамеренная и деликатная женщина, умеет ценить внимание к своей особе и с удовольствием делает приятное другим… Она интересуется всем, чем только можно, знает столько, что в это трудно поверить…» Ландграфиня критически настроена по отношению к Елизавете и в разгорающейся в эти дни борьбе по поводу методов воспитания детей, особенно кронпринца, она без колебаний принимает сторону эрцгерцогини Софии. В своем стремлении сделать из Рудольфа высокообразованного и умелого наследника престола мать императора явно перестаралась. В то же время и Елизавета, убедившись в том, что ее по-прежнему не подпускают к ее ребенку, оказывается во власти слепой ревности и поэтому не может по достоинству оценить даже то хорошее, что делает ее свекровь. По мнению императрицы, методы воспитания генерала ведут к тому, что ее Рудольф может превратиться «в форменного идиота». «Ну разве это не безумие[135], — возмущается Елизавета, — бросать шестилетнего ребенка в холодную воду и называть это закаливанием будущего императора». Например, однажды, когда Гондрекур и Рудольф гуляли по Венскому зоопарку, генерал оставил мальчика одного и, выбежав за ворота, вдруг стал кричать: «Кабан бежит!». Рудольф, естественно, испугался и расплакался, но Гондрекур продолжал кричать до тех пор, пока с ребенком не случилась истерика.
Такие методы не одобряет даже эрцгерцогиня София, но Гонд рекур ее ставленник, поэтому Елизавета во всем винит свою свекровь. История с кабаном в зоопарке переполняет чашу терпения императрицы. Собрав все свое мужество, она идет к императору. Но Франц Иосиф колеблется. Он был свидетелем того, как много сил и времени его мать отдает воспитанию кронпринца, и в этом вопросе он больше прислушивается к ее мнению, чем к суждениям своей молодой жены, поэтому он не может решиться выступить против матери. Тогда Елизавета прибегает к крайней мере: «Я больше не вынесу этого. Выбирай: или Гондрекур, или я!». Произнеся эти слова, она поднимается в свою комнату и пишет самый настоящий ультиматум[136]. В нем она выдвигает следующие требования: «Я хочу, чтобы мне были предоставлены неограниченные полномочия во всем, что касается детей, и прежде всего возможность самой выбирать их ближайшее окружение и местонахождение, право руководить их воспитанием, одним словом, я одна должна решать все единолично вплоть до их совершеннолетия. Кроме того, я желаю сама распоряжаться своей личной жизнью, выбирать себе приближенных, находиться там, где я считаю нужным, устанавливать свой порядок в доме и т. д. и т. п. Елизавета».
Тут только император понимает, что его жена совсем не шутит, и идет на уступки. Он прогоняет Гондрекура, забота о здоровье кронпринца поручается только доктору Герману Видергоферу, а его воспитанием отныне занимается полковник Латур фон Тернбург. Елизавета благодарит Бога за то, что тот помог ей избавиться от Гондрекура. Правда, отношения с эрцгерцогиней после этого отнюдь не улучшились, и даже наоборот, ближайшие месяцы будут очень нелегкими для императрицы. Ей приходится бороться не только с эрцгерцогиней Софией, но и с ее ближайшим единомышленником главным шталмейстером графом Грюнне, который в душе продолжает считать, что именно Елизавете он обязан тем, что после горького 1859 года ему, как и Гондрекуру, пришлось оставить высокую должность генерал-адъютанта. Делается все возможное для того, чтобы отдалить ее от императора. Дело доходит даже до того, что, по мнению императрицы, на нее хотят навести порчу и во исполнение этого дьявольского замысла заставить ее совершить неправедный поступок, который оттолкнул бы от нее ее супруга[137].
Но Елизавета уже не девочка, а зрелая двадцативосьмилетняя женщина, которая знает, чего она хочет, и которая все отчетливее осознает всю силу воздействия ее красоты на супруга, как, впрочем, и на всех остальных.
Однако возрастают не только уверенность в себе и влияние Елизаветы, но и ее ответственность. И, если до сих пор можно было говорить о чрезмерно консервативном воспитании кронпринца, то теперь императрица бросается в другую крайность. Воспитание Рудольфа становится чересчур либеральным, религиозное влияние на него эрцгерцогини Софии ослабевает, но при этом Елизавета ничего не меняет в сложившейся системе напичкивания кронпринца всевозможными знаниями, фактически отнимающей у ее ребенка детство и становящейся причиной его слишком ранней зрелости. Происходящее не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого сожаления. Все, кто имеет отношение к воспитанию Рудольфа, желают ему только добра, они располагают всем необходимым для этого, включая богатство и возможность привлекать благороднейших и умнейших людей многомиллионной империи для обучения одного-единственно-го человека, но не могут правильно распорядиться своими возможностями.
Строго говоря, императрица по своей натуре вовсе не склонна к брюзжанию и грустным размышлениям. Совсем наоборот, она гораздо больше любит смеяться, шутить и дурачиться. Ведь она прежде всего молодая женщина и лишь во вторую очередь императрица. И она хочет просто по-человечески радоваться жизни. Елизавета очень довольна поддержкой мужа в борьбе с эрцгерцогиней Софией и в качестве благодарности за это относится к нему более сердечно, чем обычно. По случаю его именин она устраивает шумную вечеринку. «За столом мы много смеялись, — пишет она своему сыну[138], — потому что я заставила всех дам выпить за здоровье папы по целому бокалу шампанского. Кенигсек выглядел очень озабоченным, Паула (Кенигсек), наоборот, веселилась от души, а Лили (Ханьяди) после застолья едва держалась на ногах». Отныне императрица регулярно получает от господина де Латура сообщения о самочувствии и результатах воспитания ее сына, что, по сравнению с ее недавней неосведомленностью, расценивается Елизаветой как большая победа над эрцгерцогиней Софией. В политике императрицу больше всего интересуют предпринимаемые некоторыми представителями венгерской знати попытки сближения с Австрией, которые получили свое выражение в недавнем газетном выступлении господина Деака. Елизавета явно симпатизирует Венгрии, чувствуется влияние на нее Иды Ференци. При дворе уже поговаривают о поездке императрицы в Будапешт, а включение в состав придворных 14 венгерских дам заставляет думать о стремлении придать жизни при дворе ярко выраженный венгерский национальный оттенок.
Вместе с тем противоречия с еще остающейся в составе империи итальянской провинцией Венецией сохраняются. Баварский генеральный консул сообщает[139], что «Австрия располагает в своей южной провинции несколькими миллионами говорящих по-итальянски и платящих налоги подданных, но среди них нет ни одного сторонника империи… Здесь все и вся настроены враждебно по отношению к австрийскому господству, которое терпят только потому, что нет другого выхода… так сказать, до лучших времен, под которыми все понимают объединение с итальянским королевством. Площадь Святого Марка по-прежнему является местом, где собираются знать и простолюдины, богачи и бедняки, коренные жители и иностранцы, с той лишь разницей, что итальянцы всячески сторонятся австрийцев, отдельно гуляют и развлекаются, едят и пьют, танцуют и музицируют».
Стоит ли удивляться тому, что после таких донесений Бавария по примеру многих других европейских государств заявляет о признании провозглашенного в 1861 году итальянского королевства. Елизавета, которая воспринимает это решение сквозь призму интересов собственной семьи, не одобряет его, так как это затрагивает и права ее сестры, королевы Неаполя Марии, находящейся в изгнании. Свое недовольство она не скрывает от баварского посланника в Вене графа Фуггера, который немедленно докладывает об этом своему королю. Людвиг II, известный своими симпатиями к императрице, спешит оправдаться перед ней и пишет ей письмо, в котором убедительно просит ее не держать на него зла и понять, что у него не было другого выбора.
«Дорогой кузен, — пишет ему в ответ Елизавета, — можешь не сомневаться в том, что, каковы бы ни были мои политические взгляды, мое отношение к тебе лично останется неизменным. Должна признаться, что меня и в самом деле удивило признание Италии именно баварской стороной, ведь практически в каждом из знатных семейств, оказавшихся теперь в изгнании, есть представители Баварского королевского дома. В то же время я готова признать, что причины, заставившие тебя совершить этот необъяснимый шаг, были, очевидно, слишком серьезными для того, чтобы при исполнении твоего священного королевского долга принимать во внимание еще и мое скромное мнение. Тем не менее я благодарна тебе за твой дружеский порыв и желание успокоить меня. Что бы ни случилось, я никогда не усомнюсь в твоем добром отношении ко мне и всегда буду испытывать чувство нежной любви к моей милой родине…»[140]
Елизавета всеми силами старается не терять духовной связи со своей родиной. Как и ее отец, а поначалу и вся ее баварская семья, она на стороне Людвига II в споре о Рихарде Вагнере, хотя его противникам и удается в тот момент одержать верх и вынудить короля 7 декабря 1865 года временно порвать отношения с композитором. «Юному монарху пришлось расстаться со своей любимой игрушкой», — говорится в сообщении Бломе на родину[141]