.
Пробыв почти шесть недель в Поссенхофене, Елизавета возвращается в Вену, а еще через несколько дней снова едет в Венгрию с намерением остаться там до самого Рождества. Получается, что ровно две трети года, следующего за годом урегулирования отношений с Венгрией, Елизавета, к величайшей досаде своих венских недоброжелателей, проводит на венгерской земле, главным образом, в Геделле, единственном месте, где семья императора может отдохнуть без помех. Однако и здесь при малейшем недомогании крошки Валерии императрица бьет тревогу, даже если речь идет о заболевании, вполне естественном для детей в этом возрасте. «Если бы ты только знала, — рассказывает Елизавета об одном из таких случаев в письме к матери 5 октября 1868 года[249], — сколько я пережила за последнюю неделю, тебе стало бы меня жалко. Моя Валерия приболела, а ты знаешь, что я люблю ее так же сильно, как ты Карла Теодора, и дрожу над ней, как ты над моим братцем в раннем детстве, поэтому тебе легко будет представить, что со мной творилось… Но сейчас, слава Богу, дела у нее пошли на поправку…» А между тем у принцессы просто прорезался первый зуб. Но Елизавете и этого достаточно, чтобы на радостях накупить подарков на двести гульденов и раздать их няням и воспитателям своей маленькой Валерии.
Императрица часто бросается из одной крайности в другую. То она по какому-то ничтожному поводу грустит, впадает в меланхолию и даже приходит в отчаяние, то вдруг ведет себя крайне непринужденно, радуется жизни, улыбается и шутит, а то и хохочет до слез. К примеру, она откровенно потешается над новой кормилицей маленькой Валерии, которая своим грубым мужским голосом напевает мелодии венгерских народных песен и к тому же панически боится мышей. Кстати, мышей в Геделле видимо-невидимо, и одна из них сумела пробраться даже в покои императрицы. «Вчера вечером в моей старой комнате случилась настоящая охота. Дети, женщины, лакеи и камеристка с щетками, палками и тряпками гонялись за мышью, это был настоящий стипльчез, во время которого бедняжка оказалась даже в обеденной миске Хорсгарда, насилу выбралась из нее и опять бросилась наутек. Наконец она попала в руки Вальнеру (лакею), и тот свернул ей шею…»[250]
Елизавета чувствует себя очень несчастной, когда в начале декабря наступает момент расставания с идиллией и покоем в Геделле и отъезда в Офен, где в связи с прибытием в Венгрию австрийской делегации для продолжения переговоров о развитии двусторонних отношений ее вновь ожидают бесконечные аудиенции и визиты, встречи и беседы с незнакомыми людьми, торжественные обеды и выходы в театр, а также другие не менее утомительные церемонии. Небольшим утешением для императрицы служит лишь то, что наряду с завсегдатаями придворных торжеств, в большинстве своем скучными и заурядными, она изредка имеет возможность общаться с по-настоящему интересными людьми, такими как Йокаи. «Я давно мечтала с Вами познакомиться, — говорит она ему при встрече. — С Вашими произведениями я уже хорошо знакома. Больше всего мне нравится Ваш «Золтан Карпати». Речь идет о книге, в которой Йокаи проповедует идеи национального идеализма и всеобщего примирения. Длительная беседа с писателем имеет особую значимость потому, что Йокаи один из леворадикальных депутатов парламента, стоящих в оппозиции к правительству, и редактор газеты «Хон» соответствующей политической ориентации. Он просит у императрицы разрешения передать ей свое следующее произведение, на что Елизавета отвечает ему[251]: «Я полагаю, теперь, когда утихли политические страсти, у Вас появится больше времени для занятий литературным трудом». — «Но ведь именно литературе, — говорит ей в ответ Йокаи, — я обязан возможностью и вместе с тем высокой честью разговаривать с Вашим величеством, тогда как моих занятий политической деятельностью для этого было бы явно недостаточно». — «Я не разбираюсь в политике, — с улыбкой возражает ему Елизавета, на что ее собеседник почтительно замечает: «Высшим политическим искусством является умение завоевывать сердца жителей целой страны, а этим искусством Ваше величество владеет в совершенстве». Писатель ослеплен красотой императрицы. Он замечает, что необыкновенно живые черты лица придают особую выразительность ее речам, а блеск ее глаз затмевает сияние бриллиантовых украшений. «Мы видим в Вас не королеву, — продолжает Йокаи, — не женщину, а покровительницу нашей родины». При этом писатель весьма далек от того, чтобы льстить Елизавете, а лишь наряду с собственным мнением на этот счет выражает и мнение всего венгерского народа.
При следующей встрече с писателем Елизавета спрашивает его: «Вы много написали за время, прошедшее с нашей последней встречи? Чем больше Вы пишете, тем больше мне приходится читать». — «Ни для кого не секрет, что Ваше величество неустанно заботится о развитии нашей литературы». — «Вы много работаете?» — «Я не мыслю своей жизни без работы». — «Тогда Вы просто счастливый человек». В этом нет никакого кокетства, Елизавета действительно любит произведения многих венгерских писателей, в том числе Петефи, Этвеша, Ароньи, Йокаи и т. д., причем читает она их порой с гораздо большим увлечением, чем тысячи дам, для которых венгерский язык является родным.
В это время неожиданно умирает доктор Бала-ша, который в течение всего уходящего года занимался воспитанием крошки Валерии. Елизавета просит передать искренние соболезнования вдове усопшего и пригласить госпожу Балаша приехать в Офен, как только самочувствие позволит ей поделиться своим горем с человеком, высоко ценившим душевные и моральные качества ее покойного супруга. Императрица надолго становится покровительницей для всех, кому она симпатизирует, и кто верой и правдой служит ей. В той же мере, в какой Елизавета не прощает другим оскорбления и обиды, она признательна людям за их любовь и благожелательное отношение к ней.
Тем временем императрица осуществила свою давнюю мечту, избавившись от последних ставленников эрцгерцогини Софии в своем окружении. Она уволила супругов Кенигсек-Бельгарде и назначила новым обергофмейстером барона Франца Нопча, венгра по национальности. При дворе это решение было воспринято с большим недовольством и добавило Елизавете новых врагов. Супруги Кенигсек пользовались немалым авторитетом среди придворных, к тому же всем хорошо известно, что их отставка была не совсем добровольной. Венские аристократы из числа наиболее ярых сторонников австрийского централизма весьма болезненно переживают изменения в ближайшем окружении императрицы еще и потому, что, как они полагают, супруги были принесены в жертву развитию новых отношений с Венгрией[252].
В газетах, выходящих на немецком и славянских языках, публикуются статьи[253], авторы которых сокрушаются по поводу того, что для Елизаветы не существует никаких других народов, кроме венгерского, что она постоянно говорит на языке этого народа и общается только с теми дамами, которые являются выходцами из Венгрии. Императрице припоминают и то, что даже кормилиц для маленькой Валерии она подбирает в Венгрии с таким расчетом, чтобы те напевали принцессе венгерские народные песни. Стоит ли после этого удивляться тому, что Елизавету ожидает в Вене более чем прохладный прием, когда она, проведя в уходящем году двести двадцать дней в Венгрии, в рождественский вечер прибывает в столицу. Впрочем, императрица отвечает своим недругам полной взаимностью. Через несколько дней после возвращения в Вену Елизавета отправляет матери письмо[254], в котором жалуется на свое невыносимое существование: «Моя жизнь в столице — это настоящая мука. С каждым днем я все больше тоскую по Офену, где я чувствовала себя во всех отношениях надежнее и спокойнее». Поэтому, когда в марте, после кратковременного пребывания в Аграме, Елизавета возвращается в Венгрию, она снова счастлива и довольна жизнью. Однако и в Офене она не всегда принадлежит только самой себе, особенно в отсутствие императора. Ей приходится изредка устраивать аудиенции и исполнять иные обязанности, возлагаемые на нее как на императрицу. «Я сейчас живу, — повествует она мужу[255], — как улитка в своем домике, очень напоминающем мне монастырскую келью, в которой я вроде бы чувствую себя в полной безопасности. Но по утрам, как всегда, приходит отец-настоятель сказать мне «доброе утро», и все опять возвращается на круги своя».
Однажды Елизавета предпринимает попытку пригласить к себе Деака, который ведет себя очень замкнуто и отказывается от любых приглашений. В своем послании к нему[256] императрица не скрывает, что ей известно о его нежелании наносить какие-либо визиты, но выражает надежду, что для нее он сделает исключение. 16 апреля Деак является к императрице, которая не скрывает своей радости по этому поводу и приветствует его словами: «Ваш визит — большая честь для меня». Идею пригласить Деака императрице подал Дьюла Андраши, причем сделал он это, как всегда, через Иду Ференци. Отныне между ними завязывается оживленная переписка, способствующая еще большему вовлечению Елизаветы в сферу венгерских интересов. Вслед за супругой и Франц Иосиф заметно сближается во взглядах с идеями Деака и Андраши.
Как только у императора появляется свободное время, он приезжает в Офен навестить супругу, а та ужасно страдает всякий раз, когда ему приходится возвращаться в Вену. «Мне тебя очень не хватает, мой милый Малыш, — пишет она ему после очередной разлуки, — благодаря мне ты за последние дни стал таким паинькой, что я на тебя нарадоваться не могла. Следующий раз мне опять придется начинать все сначала…»[257]