Валерия несказанно гордится успехами своей матери в сочинении стихов, ведь это она в свое время подсказала Елизавете идею вернуться к некогда любимому ею занятию. Однако сама императрица по известным причинам уже далека от мыслей о собственном литературном творчестве и вместо этого предается чтению настоящих мастеров. Приехав в конце мая в Фельдафинг, она перечитывает «Илиаду», которую и без того знает почти наизусть. Интерес к поэме Гомера подогревается в ней и сообщениями о сенсационных находках, сделанных Генрихом Шлиманом при раскопках вблизи Трои. 20 июня императрица с дочерьми Гизелой и Валерией посещает замок Людвига II на острове Роз. Но встретить самого короля, чтобы передать ему сочиненное в его честь стихотворение, не удается, потому что Людвига в последнее время почти невозможно застать на месте. Приходится оставить это стихотворение, написанное в Зандфорте, в одной из комнат королевского дворца в запечатанном конверте.
Сентиментальные настроения, по-прежнему владеющие императрицей, заставляют ее вспомнить о забавном приключении на бале-маскараде в 1874 году. С того памятного дня Елизавета больше ни разу не виделась с доверчивым молодым человеком, а начиная с 1876 года, когда ее придворные дамы безуспешно попытались забрать у Фритца Пахера письма императрицы, она уже больше не писала ему. Теперь Елизавета сочиняет стихотворение под названием «Long, long ago»[394] и хочет отправить его Фритцу Пахеру. Но чтобы быть уверенной, что после такого длительного перерыва стихотворение попадет точно по адресу, императрица, вновь воспользовавшись избранным для себя псевдонимом «Габриэла», пишет старому знакомому письмо с просьбой сообщить ей свой точный адрес и прислать свою фотографию. Письмо доходит до адресата и вызывает у него крайнее удивление, смешанное с душевным волнением. Он, правда, готов поверить в то, что это письмо действительно написано госпожой в желтом домино, но одновременно начинает подозревать, что на самом деле он является всего лишь жертвой жестокого розыгрыша. Поэтому он на всякий случай воздерживается от отправки своей фотографии и в ответном письме сообщает лишь свой адрес:
«Вена, 9 июня 1885 года.
Дорогая госпожа в желтом домино!
Трудно представить себе, какое событие в моей жизни могло удивить меня так, как новая весточка от тебя. Сказать, что я был ошеломлен, значит не сказать ничего. Сколько воды утекло за эти одиннадцать лет! Ты, наверняка, все так же неотразимо красива и обаятельна, я же превратился в изрядно облысевшего и вполне благополучного отца семейства, моя жена чем-то напоминает тебя, по крайней мере, в том, что касается роста и фигуры. С нами живет наша славная маленькая дочурка!
Думаю, что теперь, по прошествии стольких лет, ты вполне могла бы сбросить с себя свое желтое домино и внести ясность в самое удивительное и запоминающееся приключение в моей жизни…
Как ты, наверно, уже догадалась, в душе я остался таким же непритязательным и простым немецким парнем со всеми недостатками, которые были свойственны мне в молодости. Я не вижу ничего плохого в нашей переписке, так что можешь спокойно писать мне обо всем, что считаешь нужным сообщить мне. Любая весточка от тебя будет мне только в радость…»
Через некоторое время, а именно 14 октября, Фритц Пахер получает еще одно письмо, на этот раз от госпожи в красном домино, которая, в частности, спрашивает, не найдется ли у него фотографии, на которой он был бы изображен в роли «почтенного, хотя и облысевшего отца семейства» и которую мог бы прислать в следующем письме. В целом письмо выдержано в дружественном духе и не содержит ни малейшего намека на то, что его автор испытывает какое-либо недоверие к адресату. Но по неизвестным причинам Фритц Пахер истолковывает его совершенно превратно, он больше не сомневается в том, что его дурачат, и поэтому его ответ насквозь проникнут раздражением:
«Вена, 22 октября 1885 года.
Уважаемая госпожа в желто-красном домино!.. Я ужасно сожалею о том, что даже через одиннадцать лет ты находишь нужным продолжать со мной игру в прятки. Не сомневаюсь, что если бы ты сейчас сняла с себя свою маску, то это доставило бы удовольствие нам обоим и явилось бы удачным финалом бала-маскарада 1874 года. Теперь же я не вижу смысла в продолжении анонимной переписки.
Твое первое письмо, написанное много лет назад, обрадовало меня, а последнее не вызвало ничего, кроме раздражения. Можешь мне поверить, недоверие всегда глубоко ранит того, кто его не заслуживает. Прощай и не поминай меня лихом!..»
Прочитав это письмо, которое принесла Ида Ференци, Елизавета в сердцах откладывает его в сторону. Она не привыкла к тому, чтобы с ней разговаривали в таком тоне. Ей и в голову не приходит, что данное письмо адресовано не императрице, а лишь незнакомке в маске. Поначалу она даже не может удержаться от гневных слов в адрес автора письма, однако затем все же меняет гнев на милость и с улыбкой говорит подруге: «Ну что ж, значит теперь он просто не получит того, что я придумала для него». Очевидно, императрица имеет в виду стихотворение, которое сочинила специально для данного случая. Как бы то ни было, но последнее письмо от Фритца Пахера остается без ответа.
Императрица Елизавета очень тяжело переживает, что теперь уже лишена возможности столь же беспечно относиться к своему здоровью, как ранее. Наряду с болями в ногах ее мучают и частые головные боли, вследствие чего она не переносит тряску конной езды и поэтому все реже предпринимает прогулки верхом. Прожитые Елизаветой сорок семь лет никак не отразились на ее внешности, но постоянство этих болей сильно сказывается на характере императрицы, мгновенно переходящей к печали.
Тем временем политическое положение на Балканах складывается критически. В силу принятых Берлинским конгрессом постановлений позиция Австрии требует перемен. Граф Калноки все еще стремился по возможности сохранить равновесие в напряженных отношениях с Россией, не обостряя их еще больше активными действиями на Балканах, сторонником которых до сего времени выступал Андраши, не занимающий ныне руководящей должности. Разрешению этих проблем должна способствовать встреча августейшей четы 25 и 26 августа с царем в Кремсиере. Труппа Ишля, поразившая весь свет «Мотом» со Шратт в роли Росл и с Жирарди в роли Валентина, подкрепленная актерским составом городского театра, приглашена в Кремсиер и дает там праздничное представление, после которого императорской чете были представлены известнейшие деятели искусства, среди которых и Катарина Шратт. Супруги дарят актрисе теплые слова похвалы. Из Кремсиера Елизавета возвращается в Ишль, где подолгу гуляет с Валерией. В те дни, когда нельзя совершать больших прогулок, она отправляется, даже если идет проливной дождь, в близлежащий Йанцен, «мамину волшебную гору», как его называет Валерия. Отдых там наиболее приятен Елизавете, она пишет стихи, мечтает, изливая душу дочери, лучшей и ближайшей своей подруге, чей дневник станет впоследствии настоящим зеркалом души и тайных чувств императрицы, так как Валерия ежедневно с необычайной точностью и достойным подражания усердием записывает почти каждое слово, сказанное матерью. Однажды, б сентября, Елизавета ведет свою дочь в горы, в место, и доныне поражающее своей уединенностью. По приказу императрицы, как сюрприз для любимой Валерии, здесь воздвигнута часовня. Под удивительно красивым ликом Святой Марии — первые строки стихотворения Елизаветы:
О, открой твои объятья,
Мария, которой мы поклоняемся!
Сбереги в своих руках дом
В долине у ног твоих!
О, благослови это местечко,
И пусть вокруг неистовствует буря,
Под твоей защитой он выстоит,
Сохраненный твоей милостью.
Елизавета передает своей уже семнадцатилетней дочери продолжение этого стихотворения, которого нет на камне:
И позволь когда-нибудь со временем
Уйти отсюда детям…
Девушкам, чистым как снег на крыше,
Сильным как скала юношам,
В истинно светлую высь,
Мария, пусть это будет твоим подарком!
Слезы подступают к глазам Елизаветы при мысли, что Валерия когда-нибудь выйдет замуж и покинет ее. «У меня предчувствие, — говорит Елизавета, — что твой старший сын станет кардиналом, а другой — поэтом». Елизавета по-прежнему большую часть времени отдает сочинению стихов, в которых часто подтрунивает над собой. Уповая на волю Бога, она не желает лишь, чтобы весь свет потешался над ней, как над румынской королевой Кармен Сильвой, приславшей Валерии свой портрет, вызвавший немало улыбок. Изображенная на фоне леса в национальном костюме, с растрепанными волосами, королева Румынии смотрится на нем настоящим «синим чулком». «Совсем как актриса», — замечает Елизавета.
9 сентября императрица едет с Валерией и старшей дочерью, гостящей у нее, в охотничьи угодья Айзенэрц, в хижину Радмер. Гизела, в общем и целом, во вкусах, взглядах, чувствах очень отличается от Валерии, но тем не менее сестры отлично ладят, и младшая восхищается Гизелой, являющейся для нее идеалом женщины и матери. Но все же Елизавета и Валерия понимают друг друга гораздо лучше.
А со здоровьем у Елизаветы не все благополучно. Хотя ноги, выполняющие задаваемую им действительно напряженную работу, отказываются ей повиноваться, она думает о том, чтобы в сентябре предпринять большое путешествие по морю. Интерес к находкам Шлимана все еще жив. Мир по-прежнему полон им. Хотя профессиональная наука была только препятствием на пути открывателя, несмотря на насмешки и критику, ему удалось, кроме древней Трои, сделать достоянием общества акрополь Микен и, наконец, великолепный царский дворец Тиринфа. Учитывая семейные симпатии к Элладе и восхищаясь античностью, Елизавета хочет взглянуть на эти раскопки, заодно посетить Константинополь и увидеть Суэц. Итак, 5 октября предпринимается четырехнедельное путешествие на яхте «Мирамар» по восточной части Средиземного и Эгейского моря. Маршрут через Лакрома и Лисса проложен к острову Корфу, чары которого вновь берут в плен Елизавету. Встречает и сопровождает императрицу австрийский консул, барон Александр фон Варсберг, блестящий знаток греческой античности, издавший «Ландшафты Одиссея» — описание и историю острова Корфу, представленного