изнать безосновательность этого. Она пытается представить в мыслях, что произошло бы, если бы она действительно заболела скарлатиной и умерла. «Как ужасно, — думает эрцгерцогиня, — что я являюсь единственной нитью, связывающей мою мать с этой землей».
Болезнь обходит Валерию стороной, и мать выполняет данный ею обет. 21 июня она едет в часовню Святой Марии, где по ее просьбе у алтаря служат мессу по усопшему королю Людвигу. Она исповедуется и причащается, открывает священнику свое сердце, рассказывая ему, как тяжело на нее повлияла смерть короля. 12 августа Елизавета переезжает в Гаштайн на виллу Меран. Там находится старый император Германии, для которого ее приезд становится неожиданным сюрпризом. Елизавета и Валерия разыскивают также и семейную чету Бисмарков. «Ты стоишь сейчас перед мудрейшим человеком твоего времени», — думает Валерия. Императрица, ранее знакомая с рейхсканцлером и помнящая его былую неприступность, ныне видит бодрого старца с выражением мягкой доброжелательности в бледно-голубых глазах. Валерия находит Бисмарка, по ее выражению, «жалким, но, собственно говоря, симпатичным». Однажды Елизавету посещает прибывшая из Веймара для прохождения курса лечения старая великая герцогиня. Ее красота весьма сомнительна, она огромна, как индийский идол, и выглядит очень комично. Все с торжественностью рассаживаются. Елизавета, которой этот визит крайне неприятен, переводит стрелки часов с тем умыслом, чтобы великая герцогиня откланялась как можно скорее. Беседа идет тяжело, — гостья туговата на ухо. После некоторого молчания Елизавета замечает: «Я опасаюсь, что освещение сегодня вечером отключится». На что великая герцогиня медленно кивает и торжественно произносит: «Я надеюсь». Мать и дочь с трудом удерживаются от смеха. Франц Иосиф, также находящийся здесь, сидит как на иголках. Разговор не клеится. Наконец императрица произносит: «У моей Валерии очень сильный насморк. Вы не боитесь заразиться?», после чего великая герцогиня спешно покидает виллу.
В конце августа семья снова возвращается в Ишль, куда Елизавета приглашает чету Тоскана и Франца Сальватора. Она питает большую симпатию к юному великому герцогу, но Франц Иосиф все еще надеется на саксонского кронпринца. «Валерия не должна выходить замуж за близкого родственника. Куда же мы, наконец, придем? — размышляет он. — Зимой саксонцы прибудут в Вену, это будет удачным и целесообразным в налаживании отношений».[408]
Из Ишля все едут в Геделле. Теперь императрица ведет совершенно иной образ жизни, не занимаясь более верховой ездой. Она пробуждается уже в половине шестого утра и после завтрака долго и с усердием занимается спортом. Когда к ней приходит император, они обсуждают события прошедшего дня. Это самые любимые минуты монархов.
На досуге Елизавета перебирает в памяти прошедшие эпизоды ее жизни, и вдруг ей вспомнилась давняя встреча на маскараде. В ящике ее стола до сих пор хранятся стихи, которые она около двух лет назад хотела послать одному господину. Императрица находит сочинение удачным и решает отослать его по назначению. Один из ее родственников отправляется в долгое путешествие по Южной Америке. Она отдает ему письмо со стихотворением.
Елизавета по-прежнему читает только Гейне и очерки о поэте. Так как все, что ее интересует, она делает со страстью, эта увлеченность не является исключением. Появившаяся книга Роберта Проэльца захватывает ее. «Гейне всегда и везде со мной, — пишет она дочери[409], — каждое слово, каждая буква у Гейне — сокровище». Больше всего ей нравятся его стихи. Карманное издание Гейне в темно-зеленом переплете всегда с нею. Елизавета считает, что Гейне был несправедливо осужден и не понят до конца в своем отечестве потому, что поэт такого масштаба никоим образом не может быть понят обывателями. По распоряжению Елизаветы повсюду, в Лайнце и Геделле, в Шенбрунне и Ишле, хранятся портреты и скульптурные изображения Гейне. Она узнает, что в Вене живет его племянник, барон Гейне-Гельдерн, которому в наследство достались, по слухам, неизвестные вещи и картины поэта. Императрица беседует с ним о ныне здравствующих родственниках Гейне, в особенности о его сестре, пожилой госпоже Эмден, проживающей в Гамбурге, и решает, во время одной из своих поездок, при удобном случае нанести ей визит.
Под влиянием «Romancero» Гейне, его пылкого восхищения еврейским поэтом средневековья Иегудой Галеви, выражавшим своими песнями чувства и надежды иудаизма и объяснявшим его преимущества перед христианством и исламом, она знакомится с трудами этого поэта самым внимательным образом.[410]
С момента смерти короля Людвига II Елизавета не находит покоя. Ей долго доказывали, что король действительно был сумасшедшим, и теперь, оглядываясь на случаи в доме Виттельсбахов, и находя сходство некоторых черт характера своего и Людвига II, она начинает думать, что это окажется для нее роковым. Императрица все больше уделяет внимания вопросам призрения умалишенных. Возвращаясь из Вены, 11 декабря она посещает в Брюндфельде местную психиатрическую лечебницу. Совершенно неожиданно она появляется там со своей золовкой, женой герцога Карла Теодора. Директор клиники поднят по тревоге, он предстает перед ними в белом халате и тут же начинает обход. Елизавета долго стоит перед фантастической картиной душевнобольного художника Кратки, который в своеобразной, не совсем правдивой манере в духе произведений обоих Брейгелей передает суть природы, подразумевая, что постичь ее может только смерть.
Вначале Елизавета желает осмотреть только отделения тихого помешательства, но, преодолев страх, велит показать ей тяжелых и опасных душевнобольных. Без робости она разговаривает с больными. Это удается ей и с так называемыми «тихими из буйных» в женском отделении. Весть о присутствии императрицы в клинике моментально разносится по всему зданию. В большом зале, болтая и занимаясь рукоделием самого различного рода, друг подле друга сидят пациентки. Когда Елизавета входит в зал, они поднимаются и кланяются ей. Среди них — фрейлейн Виндиш, очень милая персона двадцати восьми лет, страдающая, после несчастной любви, временными нервными припадками. В мгновение ока, лишь только стоило императрице приблизиться, эта тихая девушка, расталкивая своих подруг по несчастью, с пронзительным криком, пока ей не успели помешать, срывает с головы Елизаветы маленькую черную шляпку. Императрица бледнеет, в страхе отступает назад, но врач уже схватил пациентку, железной хваткой сжав ее руки: «Фрейлейн Виндиш, вы же всегда были так послушны». — «Что? — восклицает больная, — Она хочет быть императрицей Австрии? Это неслыханная дерзость. Императрица — это я». Елизавета покидает комнату, и свояченица вновь надевает ей злополучную шляпку. Но душевнобольная продолжает бушевать: «Как она осмелилась выдать себя за меня?» Врач успокаивает ее: «Моя милая, конечно, императрица — вы, но вы же знаете, что гостеприимство по нормам морали и этики всегда ценилось высоко». — «Да, пожалуй, — отвечает Виндиш, все еще колеблясь, — вы правы», и постепенно успокаивается. Но этого Елизавете, несмотря на явный испуг, все еще мало. Несмотря на то, что ее хотят как можно быстрее увести отсюда, она решает посетить и отделение буйных больных, желая убедиться, что с ними обходятся по-человечески. Когда императрица уже готова сесть в экипаж, чтобы уехать, она вдруг возвращается и говорит[411]: «Пожалуйста, пойдемте еще раз в то отделение, где произошел этот досадный случай». — «Ваше величество, я не могу взять на себя ответственность за последствия и настоятельно советую не делать этого». — «Нет, нет, пожалуйста, я должна пойти». И она уже поднимается по ступеням. Волей-неволей директор вынужден последовать за ней. Госпожа Виндиш по-прежнему сидит в зале. Когда императрица входит, душевнобольная вскакивает и вторично бросается к Елизавете, да так, что остается ожидать самого худшего. Но на этот раз она бросается на колени, с воздетыми руками молит о прощении и спрашивает, может ли она искупить свой поступок чем-нибудь, кроме смерти. По щекам Елизаветы катятся слезы, но она не позволяет врачам и санитарам стать вокруг нее кольцом для защиты. Девушка поднимается с колен, дает руку Елизавете и утешает ее с поразительной обворожительностью.
Директор клиники и доктор Вайс встречают и сопровождают императрицу во время всего осмотра лечебницы в белых халатах. Главный врач, напротив, все перерыв у себя в квартире, облачается во фрак. Это занимает некоторое время, и он успевает лишь к моменту отъезда императрицы. Никто не может подавить смех, когда он при свете дня возвращается в свою квартиру во фраке.
Вдовствующая герцогиня пытается между тем восстановить мир между Елизаветой, ее матерью и Софией Алансон. Но императрица никак не может забыть историю со скарлатиной. «Нет прощения такой глупости и равнодушию», — полагает она. Кронпринц ранее соглашался с Валерией в том, что ссора зашла слишком далеко. Но сейчас их мнения расходятся.
Вечером под Рождество Елизавета находит сына изменившимся, холодным и язвительным[412]. Разговор в итоге сводится к расспросам матери о слухах, связанных с помолвкой Валерии, кронпринц тоже против этого и выказывает свое неудовольствие. Рудольф все больше удаляется от семьи. О политике он совершенно другого мнения, чем его отец, а в вопросах мировоззрения порой полная противоположность всей семье. И лишь с герцогом Иоганном Сальватором, также имеющим негативное, критическое и даже язвительно-сатирическое мнение о жизни, они находят много общего. Елизавету очень беспокоит возможная ситуация, при которой кронпринц Рудольф стал бы императором, а великий герцог Франц Сальватор — ее зятем. Это было бы настоящей мукой. Уже сейчас Елизавета думает о том, какая ловушка уготована великому герцогу, если война между Францией и Германией вспыхнет ранее, чем Австрия и Россия добровольно станут союзниками Германии, и каждому, кто выступит против этого союза, не поздоровится. Разговаривая о будущем во время прогулки в шенбруннском парке, Елизавета и Валерия встречают госпожу Шратт, поддерживающую отношения с императорской четой со времен Ишля и Кремсиера и так поразившую всех в венской постановке «Червонной Дамы».