Встреча пришлась на 1 марта, и актриса преподносит Елизавете букетик фиалок, который, по ее словам, приносит счастье, так необходимое в этот день. В знак благодарности Елизавета и Валерия едут к первому акту «Владельца хижины» Онетса и подмигивают из ложи прекрасной Клаире. Но в основном Елизавета избегает современных и комических постановок, таких как «Пожиратель фиалок», в которой госпожа Шратт особенно нравится императору. Елизавета отдает предпочтение «Эдипу в Колоне» Софокла.
Этой весной Елизавета выбирает целью своего путешествия Геркулесбад, о котором она слышала самые восторженные высказывания. Там императрица совершает многочасовые прогулки с Шаролтой Майлат. Дамы вместе путешествуют до румынской границы, обедают в лесу, вместе пьют на ночь молоко, которое им приносит словно сошедший с картины румынский юноша. Елизавета мечтает и допоздна, а иногда и ночью пишет стихи при свете луны, но потом возвращается к обычному образу жизни и ночами спокойно спит у открытого окна.[413]
Население Геркулесбада ожидало гордую неприступную госпожу, но гостья оказалась чрезвычайно простой женщиной, чуждой роскоши, беседующей на равных с любым человеком, не только любящей природу, но и способной, как всякий другой, наслаждаться ею. Это выразилось в написанном ею на венгерском языке стихотворении:[414]
Все переменчиво на этом свете,
Верность — лишь пустой звук.
Всегда преданная, великолепная в своем
благородстве,
Ты одинока, могущественная природа!
Счастлив тот, кто преклоняется перед тобой,
Его не постигнет боль разочарования.
На бальзам твоей преданности
Я бы охотно все променяла.
И в Геркулесбаде Елизавета не расстается с произведениями Гейне, ее погружения в их суть настолько глубоки, что духовная связь с поэтом кажется ей реальной. 28 апреля в Геркулесбад прибывает с визитом румынская королева Кармен Сильва.[415] Разговор заходит о Гейне. «У меня нет определенного мнения о нем, — говорит королева Румынии, — так как многие его произведения мне несимпатичны». Но она понимает, что Елизавета очень им увлечена, поскольку видит в нем поэта, близкого ей по духу, разделяющего ее «презрение и язвительность вкупе с хитростью по отношению к условностям церемоний», поэта, который для нее всегда оригинален и непредсказуем. Ее, как и его, приводит в отчаяние вся ложь мира, он, как и она, не находит достаточных слов для бичевания этой бездны.
Вечером того же дня Елизавета размышляет о разговоре с Кармен Сильвой, как вдруг над кроватью возникает четкий и строгий профиль поэта, знакомый ей по портретам. При этом у нее возникает удивительно приятное ощущение отделения души от бренной оболочки тела. «Борьба длилась несколько секунд, — описывает Елизавета своей дочери, — но Иисус не позволил душе оставить тело. Видение исчезло, но, несмотря на разочарование дальнейшей жизнью, я была счастлива укреплением ранее шаткой веры, огромной любовью к Иисусу, разрешившему мне мистическую связь с душой Гейне, и возвратом к Богу». На недоверчивое замечание Валерии императрица уверяет, что она могла бы дать клятву в реальности происшедшего, что это был не сон, и она видела все собственными глазами.[416] Ежедневно Елизавета и Кармен Сильва проводят время в прогулках по окрестным лесам, обсуждая идею постройки замка в этой живописной местности. Обе дамы интересны друг другу и испытывают стремление научиться чему-нибудь друг у друга. При всем этом контраст между ними довольно заметен. «Кармен Сильва, — по мнению Елизаветы, — очень мила, с ней интересно беседовать, но она слишком рациональна, она никогда не смогла бы меня понять, но я все равно люблю ее. Она, как и ее супруг, с наслаждением предается разговорам и мечтам, но нужно признать, что между нами — пропасть. В ней нет конкретности, и мне все время приходится вести ее за собой».[417]
Но императрица не совсем права. Кармен Сильва высокого мнения о Елизавете. Она признает ее совершенство, не улавливая ни малейших проявлений хитрости в душе императрицы. «По желанию людей, — полагает Кармен Сильва, — «дитя феи» втянуто в мучения этикета и консерватизма, но не позволяет превращать себя в рабыню, ограничивать и обуздывать. У нее есть крылья, расправляя которые, она улетает от несносной суеты мира». Королева Румынии считает, что, хотя Елизавета ни до ни после «признания светом», «который она всецело презирает, не имела тяги к скрупулезному следованию устоям, живущая в ней огромная сила когда-нибудь перестанет бушевать. Чего слишком много, так это верховой езды, пеших прогулок, поездок и сочинений стихов на воздухе. Елизавета делает все возможное, чтобы избежать тяжести светского общения».
После отъезда Кармен Сильвы из Геркулесбада Елизавета живет беззаботной курортной жизнью, это местечко с каждым днем нравится ей все больше и больше. Тревожит императрицу только то, что здесь обитают змеи. Они встречаются повсюду, как ядовитые, так и безвредные. Однажды она даже получила посланные ей дочерью цветы с живой ящерицей. Императрица хочет в отместку послать Валерии большую, но не ядовитую змею, и все же не решается на это, так как сама была однажды укушена змеей. Тогда она отправляет один экземпляр зверинцу в Шенбрунне, а другой — своей подруге Иде Ференци, которая, ничего не подозревая, открывает удивительную клетку и в испуге отшатывается, так как замечает в ней змею.
Во время пребывания в Теркулесбаде императрица еще раз подтвердила свое пристрастие к литературе, написав уйму стихов, чем очень обеспокоила румынскую королеву. Елизавета даже не может сказать, как долго она здесь находится. 13 мая она едет в Синаю, чтобы ответить на визит Кармен Сильвы. Королева уже знает, что предпочитает гостья, и приостанавливает все торжества, празднества и даже встречи. Она восхищена императрицей, находя ее очень любезной, прямо смотрящей в глаза и ненавязчиво говорящей правду. На первом же обеде в Синае императрица жалуется на бремя этикета и церемоний, неразрывно связанное с ее постом. «И тебе не помогает твоя красота? Неужели она не затмевает твою застенчивость?» — «Я более не робею, это просто скучно для меня! Я надеваю красивое платье и драгоценности, иду и произношу речи. Это длится примерно час, больше я не выношу. Наконец, я спешу в мою комнату, переодеваюсь и сажусь писать то, что мне диктует Гейне».
Королева замечает, что Елизавета никогда не говорит об обыденном, а слова ее свежи и зачастую неожиданны. Императрица безгранично верит Кармен Сильве и говорит с ней даже о том, что ранее вверяла только дочери. Особенно о сути бытия. Каждая картина душевнобольного мастера производит на нее сильнейшее впечатление. Единственной истиной, по ее мнению, является жестокость всего живого. Сильнейший пожирает слабейшего, более умный уничтожает более глупого без сожаления, без права и закона, просто потому, что сила на его стороне. Это горькая правда.
«Не хочешь ли ты опубликовать свои очерки и стихотворения?» — интересуется Кармен Сильва. «Да, я пишу и сочиняю стихи, — отвечает императрица, — но не хочу, чтобы кто-нибудь прочел их сейчас. Это должно быть опубликовано позднее, через многие годы, лишь тогда, когда мы уже покинем этот мир».
Еще долгое время после отъезда Елизаветы из Синаи Кармен Сильву не покидает мысль о странности поступков ее «названной сестры». «Есть склонность, — полагает она, — обвинять в вероломстве[418] человека, который не вписывается в надуманные, возведенные в закон правила касты или отдельной категории людей. Нужно иметь мужество быть, думать и действовать по-иному, являться чуть ли не каменным для живущих только по общепринятым нормам. Я всегда говорю: «Мода — для женщин, не имеющих своего вкуса, этикет — для людей, которые недостаточно воспитаны, церкви — для тех, кто сломан религией, каторга — для людей с отсутствием фантазии и изворотливости».
Елизавета тем временем возвращается прямо в Вену и после долгой разлуки с большой радостью обнимает любимую Валерию, которая искренне удивлена переменой в настроении матери. Дочь находит, что та стала особенно набожной со времени смерти короля Людвига II. Такой она ее еще не видела. Елизавета объясняет это своим возвращением к покорности Иисусу, которому все подвластно. «Да», — думает Валерия, — маме свойственно смирение. Она отличается от других людей: мечтательна, замкнута, менее общительна, а в связи с увлечением поэзией Гейне и кончиной Людвига II ее представление о смерти в последнее время стало еще более абстрактным».
Валерия еще сомневается в истинности своей любви к Францу Сальватору. Испытывая себя, она пытается понять, действительно ли для пламени любви, идеальной основы брака, достаточно искры симпатии. Елизавета не препятствует зарождающейся влюбленности обоих молодых людей. Ей доставляют беспокойство только взгляды на жизнь кронпринца Рудольфа. Однажды, 22 мая, во время поездки на озеро Аттерзее, императрица спрашивает юного великого герцога, с радостью ли пошел бы он на войну и кого бы он охотнее избрал своим противником: Германию, Россию или Италию. Франц Сальватор отвечает: «Война против Германии — это всегда ужасно, ведь она равноценна войне против своих братьев». — «Но на их дружбу нельзя полагаться, если говорить о Пруссии». На что Елизавета замечает: «Нельзя забывать о том, что они ищут преимущества своей страны, имея разум и способность использовать его для достижения этой цели. К тому же — далеко не все немцы являются пруссаками, как и не все пруссаки — немцами. Как набожны и порядочны жители Вестфалии, как непосредственны, радостны и образованны люди рейнских федеральных земель, Бадена и Вюртенберг