а! Какая железная дисциплина, усердие в учение, какая выправка — и это все против нас, не имеющих без твердого порядка должной энергии в действиях и, прежде всего, желаемого единения и целостности».
В конце мая императорское семейство вновь уезжает на новую виллу «Гермес». Ни Елизавета, ни Валерия не чувствуют себя хорошо в этом снаружи отстроенном просто, но Внутри перегруженном роскошью неуютном доме. «Этот мраморный рельеф, эти роскошные ковры, камины, украшенные бронзой, эти бесчисленные ангелы и амуры, повсюду резное дерево, все в стиле рококо! Я хотела бы, чтобы мы поскорее возвратились домой», — сетует Валерия.
Является кронпринц. Внешне ничто не выдает болезни, но преобладает дурное настроение, отношения с женой плохи, как и раньше они проходят мимо друг друга, даже не стремясь наладить взаимопонимание. Как всегда его занимают бесконечные вопросы войны и мира. «Во время войны можно было бы вести переговоры», — полагает Рудольф, и когда Валерия возражает: «Да, но это стоит человеческих жизней, а до тебя доходят лишь их отголоски», — он вздрагивает и ненароком бросает: «Если бы ты была моим другом, то не интересовалась бы этим».[419] Это звучит как сказанное столетним старцем.
Елизавета в это время обеспокоена судьбой своей сестры Софии Алансон, питающей сердечную слабость к городскому врачу и одержимой мыслями о разводе и будущем браке. Ее страшит возможность признания сестры невменяемой, так как та в Граце консультировалась с невропатологом Крафт-Эбингом, признавшем необходимость ее лечения. Причиной излишней впечатлительности и нервного расстройства сестры, почти исчезнувших в санаторной тиши, послужила перенесенная скарлатина, и теперь Елизавета беспокоится о том, что сестра погубит себя, навсегда оставшись в психиатрической лечебнице. Все это сильно сказывается на императрице, она не выходит из состояния постоянного нервного напряжения. Валерия видит всю нервозность матери, по ее мнению, — всегда преувеличенную, и это беспокоит ее. Но намек, высказанный Валерией в письме к матери, очень задевает Елизавету; она долго не отвечает дочери, чтобы потом наконец сказать: «Любая жизнь — это философия, и человек не может приказывать сердцу. Это большая ошибка».[420] Вспышки раздражения Елизаветы вызывают сущие мелочи. Императрицу буквально бьет нервная дрожь при мысли, что каждый сорванный Валерией цветок завянет, и такие случаи не единичны. Дочь замыкается, становится нетерпимой. К этому добавляется противоположность взглядов на политику. Валерия с оптимизмом смотрит на будущее Австро-Венгрии, но Елизавета возражает: «Старое поколение поражено болезнью». Она предугадывает распад империи, погрязшей в роскоши, вкладывая эту мысль в поэзию и прозу. Иногда она думает, что Франц Иосиф будет предпоследним императором династии Габсбургов, и тем исполнится древнее предсказание, гласящее: гордый род начнется Рудольфом и Рудольфом же закончится. Ее мрачные предсказания — полная противоположность мнениям Франца Иосифа. В те моменты, когда ход мыслей Елизаветы не находит понимания у супруга, она думает о трудностях их взаимопонимания. «Я нахожу, — пишет Валерия об отношениях родителей, — да простит меня Бог, что тут ей много легче, чем со мной».
При всей любви к Валерии Елизавета противится стремлению дочери обрести свободу, хотя и не высказывает своего недовольства. Как было замечено Кармен Сильвой, императрица имеет стремление путешествовать, путешествовать и путешествовать, но мир слишком узок и мал для того, чтобы утолить ее жажду. Едва вернувшись из Геркулесбада, где ей было так хорошо, в июле она предпринимает путешествие в Англию через Гамбург.
В это время[421] господин Фритц Пахер получает нежданное письмо со странными бразильскими марками. Он открывает конверт, оттуда выпадает печатный лист, и Пахер с удивлением читает:
Песня желтой маски.
«Long, long ago[422]».
Вспоминаешь ли ты эту ночь в еще освещенном
зале?
Давно, давно это было, давно.
Где встретились однажды две души,
Давно, давно это было, давно.
Где началась наша удивительная дружба.
Вспоминаешь ли, мой друг, вновь и вновь об
этом?
Думаешь ли о словах, так нежно доверенных
тебе,
Которыми мы обменивались, кружась в танце?
Ах! Как быстро пролетело время!
Еще одно пожатие руки, и я должна исчезнуть,
Ты не можешь увидеть мое лицо,
Но вместо этого я дарю тебе свет моей души.
Друг, это больше, это больше!
Проходящие, летящие мимо годы,
Вы никогда не соедините нас двоих.
О тебе в ночи мой взгляд спрашивает звезду,
Но нет ответа на вопрос.
Или ты находишься уже на другой звезде?
Ты жив — подает мне знак день,
И я надеюсь, что дождусь тебя.
Как это долго, как долго!
Позволь мне больше не ждать тебя,
Больше не ждать!
Адрес не был указан. И ни одного слова, написанного от руки. И Фритц Пахер решается сорвать маску и сказать, что он знает, кто она. Он, никогда не седлавший Пегаса, решается ответить отправителю.
Незнакомке.
Да, «это было давно», я согласен с тобой,
И ты еще так далека;
Ты разбудила во мне воспоминание
О временах моей молодости…
Помнишь, как сухо в начале ты мне
Не разрешала пожать твою руку,
И как многие отвергнутые тобой мужчины
Все же наконец добивались твоей
благосклонности?
Как мы вечером, рука в руке
Болтали, шутили, смеялись?
И как ты, почти открывшись мне,
Куда-то исчезла?
Сегодня же я говорю тебе: «Это было давно»
Ты была недостаточно хитра,
Стать и походка, речи и разум —
Все несло на себе печать величия.
И у сильных земли сей
Есть свои причуды,
Слушайся своего сердца,
Чтобы узнать, кто я.
Едва ли я нравился тебе,
— Я же не полный глупец,
Тебя смешил я каждым словом,
Говоря напрямик.
Тебе опротивели знатные люди,
Валяющиеся у твоих ног,
Те, кого ты презираешь,
Из-за лести и лжи…
Вся их жизнь создана для радости
Карнавальных забав,
Они знают: ты — в это поверит не каждый —
Разум, нрав и сердце…
«Как?», — воскликнешь ты, возмутившись в
душе,
Ты, карапуз, бойкий малыш.
Ты знаешь меня и не боишься
Моего величия?!»
При всем уважении — нет.
И я полагаю также:
У тебя есть юмор и оставь мне
Лишь домино…
Я слишком хорошо знаю: если только мир
Не исказится в своей сущности,
Мне останется только передавать из уст в уста
слова,
Которые навсегда останутся под запретом.
И все-таки приветствие — это мое право;
Все остальное — обязанности.
Об одном лишь молю: всегда обращай ко мне
Приветливое лицо.
Пусть проскальзывает улыбка,
Отброшено величие,
Твоя немая благодарность говорит мне:
«Я была, я была узнана!»
Письмо было сдано по предыдущему адресу до востребования, но минул месяц, а оно не было взято. По прошествии некоторого мнения Пахер сам идет на почту к окошечку и, спросив шифр, получает свое письмо невредимым. Никто не интересовался им. Небольшое приключение подошло к концу.
Елизавета же тем временем находит следы Гейне в Гамбурге. Она просто обязана познакомиться с сестрой поэта, Шарлоттой Эмден. Госпожа Эмден встречает императрицу как дорогую гостью и подробно рассказывает о жизни брата. Было показано множество писем и манускриптов поэта, но, к огромному разочарованию императрицы, не была подарена ни одна рукопись Гейне, лишь небольшая печать, которой, по словам хозяйки, постоянно пользовался поэт. «Надо надеяться, что она, по меньшей мере, настоящая», — думает Елизавета и обещает пожилой сестре поэта, что первый же посланник императорского дома в Париж возложит цветы на его могилу. Эту миссию через некоторое время выполняет кронпринцесса Стефания, возлагая венок, на лентах которого написано: «Любимому поэту от императрицы Елизаветы».
Из Гамбурга Елизавета едет в Великобританию на приморский курорт Кромер в Норфолке, где принимает ванны. В конце июля она пишет супругу, что намеревается еще посетить королеву в Осборне на острове Вигт и только потом вернуться домой. Император Франц Иосиф, всегда с тревогой относившийся к частому отсутствию своей супруги, опасается, что она постепенно, так же, как и от государственных дел, отдалится от своей семьи, но отвечает ей с прежней сердечностью: «Дорогая, милая душа, мой бесконечно любимый ангел! Твое нежное письмо осчастливило меня, послужив еще одним доказательством, что ты меня любишь и с нетерпением ждешь возвращения на родину…»
На этот раз Елизавета встречается с супругом и дочерью в замке Кройт у озера Тегернзее. Там в кирхе около шестидесяти лет назад венчались ее родители, чей брак, несмотря на богатый выводок детей, считается негармоничным. Елизавета обращает внимание дочери на то, что у главного алтаря, там, где когда-то стояли бабушка и дедушка Валерии, наверху написано: «Отче, прости их, ибо они не ведают, что творят». Поистине мрачное предзнаменование перед венчанием. И действительно, супруги живут сейчас практически врозь, и неудивительно, что в глазах матери, которая бор