[427]: «Твое стихотворение я нахожу самобытным и гениально написанным…»
Во время пребывания Елизаветы на Итаке стоит очень плохая погода, идет дождь, постоянно штормит, и императрица не может предпринять ни одной поездки. 4 ноября она возвращается на Корфу. Варсберг, здоровье которого сильно пострадало, графиня Фюрстенберг, которая по горло сыта бортовой качкой, и команда корабля рады тому, что путешествие подошло к концу. В своем ироничном стихотворении, посланном офицерам яхты, монархиня воспевает гостеприимный корабль, никогда не знающий покоя:
Он может меня похитить,
Словно птица с когтями и хвостом!
Но знаю, лучше находиться на земле,
Чем на твоем борту, белоснежный «Грайф».
Офицеры замечают в стихах попытку обвинить ученого мужа, который в «экстазе классики» составлял план путешествия на остров, «где покоятся кости Одиссея». Но при императрице глумиться над этим не дозволено. Она воспринимает все очень серьезно, а слова Варсберга для нее подобны Евангелию.
На Корфу Елизавета в одиночку совершает плавания под парусом. В то время как Франц Иосиф считает дни до ее возвращения, она сожалеет, что ее пребывание на Корфу подходит к концу. В раздумьях императора о дальнейших поступках и образе жизни супруги прослеживается известный скепсис. Когда она, наконец, пишет, что собирается в дорогу, он отвечает[428]: «Как я счастлив, что закончатся утренние прогулки на катере и променады в столь ненадежной в наше время Албании, и я рад в первую очередь тому, что ты хорошо перенесла путешествие по морю и скоро будешь с нами».
Елизавета возвращается на родину как раз к своим именинам. С помолвкой Франца Сальватора и ее дочери все уже решено, и Франц Иосиф постепенно свыкся с этим. Елизавета опасается лишь несогласия Рудольфа и делится с супругом размышлениями о том, что могла бы дать все еще великая, славная немецкая (но не прусская) армия одному преследуемому и обиженному австрийскому офицеру. «Ты говоришь неслыханные вещи!» — восклицает Франц Иосиф.
Ранее императрица уже оговаривала эту тему с Францем Сальватором. «Но если я вступлю в немецкую армию, может статься, что пойду против моей родины», — высказывает свою мысль юный эрцгерцог. «О нет, это исключено, — возражает Елизавета, — Германия никогда не пойдет на то, чтобы поднять меч на немца».
Елизавета объясняет дочери свою любовь к ней, она говорит ясно и внятно: «Я люблю лишь тебя, если ты покинешь меня, жизнь моя прервется. Так любят только раз в жизни, всецело посвящая себя этой любви. Но эта любовь исключительно односторонняя, самоотверженная, не требующая взаимности. Я никогда не могла понять, как любят другие люди. Моим детям София заменила мать, но, в первый же раз взглянув на тебя, я сказала, что все будет иначе. Фактически, ты мое сокровище, осталась моим единственным ребенком, на которого никто, кроме меня, не имеет права, и всю способность любить моего до сих пор холодного сердца я излила на тебя»[429]. Это признание матери в «огромной, всепоглощающей любви» глубоко потрясает Валерию, наслаждающуюся глубиной истинного чувства, но, по ее мнению, не заслуживающую его.
Именно сейчас Елизавета живет без оглядки, безмерно любит и самозабвенно пишет стихи. Это заполняет все ее мысли, и в память о посещении Гамбурга она посылает Людвигу фон Эмден, супругу сестры Гейне, великолепные подарки. В ответ на это императрица получает портрет писателя и его манускрипты, радующие ее больше всего. Очевидно, господин Эмден заметил некоторое расстройство императрицы во время ее первого визита.
Елизавета написала уже множество стихотворений. В Геделле приглашается племянница госпожи Фрайин фон Валлерзее, чтобы, сохраняя строжайшую тайну, всё переписать начисто. Вечером госпожа Валлерзее читает императрице стихи, несколько измененные и улучшенные, затем обе дамы идут в типографию, где служащий и наборщик принимают шкатулку с листками, дают обет молчания и обещание опубликовать их после смерти Елизаветы.
Каждый вечер Валерия читает матери «Одиссею». Идиллию жизни императрицы лишь изредка нарушают проблемы императора, связанные с внутренней и внешней политикой.
В Геделле, в узком кругу семьи, куда входит также брат императрицы герцог Карл Теодор, врач-окулист, обсуждают возможность войны в свете усиливающейся напряженности в отношениях с Россией[430]. Взвешиваются соображения о реальности всеевропейской войны. «При сегодняшнем вооружении и воинской выучке никто не может желать войны, — высказывает свое мнение Франц Иосиф, — если же дело дойдет до этого, то Австро-Венгрия, очевидно, объединится с Германией, Италией и, может быть, с Англией, а противовес им составят Россия и Франция, но и без этого перевес сил сейчас на русской стороне». — «Но что же может стать причиной войны?» — спрашивает эрцгерцогиня Валерия. «Этого не знает ни один человек, — отвечает Франц Иосиф, — собственно говоря, причины нет».
20 декабря 1887 года к императрице в Геделле прибывает барон Варсберг. Он высок, худощав, рыжеус, хотя волосы уже седеют, черты лица резки и выразительны, во взгляде светятся ум и проницательность. Императрица высоко ценит его «оригинальность мышления» и засыпает барона, по выражению самого Варсберга[431], своими подарками. «Ее любезность граничит с назойливостью. Быть может, она никого больше так к себе не приблизит, как меня», — временами думает Варсберг. Но он переоценивает ситуацию, существует множество людей, имеющих постоянный доступ к императрице.
24 декабря — день пятидесятилетия Елизаветы. Но это вовсе не счастливый день. Императрицу тяготят мысли, что прошло уже полвека со дня ее рождения. И не потому, что возраст вредит ее красоте, как утверждают злые языки, не имеющие доступа ко двору, а потому, что императрица внутренне недовольна этим периодом жизни, прожитым нервно и невесело. Она со временем свыклась с придворной жизнью, но чувствует себя в достаточной степени комфортно только вдали от общества.
Чтобы повидать любимую дочь, Елизавета возвращается домой. И хотя духовная близость супругов еще сохраняется, их жизненные цели и интересы уже давно не имеют общих точек. Франц Иосиф с высот благоразумия и рассудительности не понимает фантазий императрицы, ее увлечения творчеством Гейне и стихосложением. Он чувствует себя одиноким, так как Елизавета почти всегда в отъезде. Ему больно, что супруга не принимает участия в делах, определяющих судьбу империи, чуть больше этого ее заботит двор, она всегда печальна, а ее представления о государственных проблемах очень далеки от истины. Становится абсолютно ясно, что простая, умная, жизнерадостная, обладающая чувством юмора, далекая от эгоизма, трезво мыслящая Катарина Шратт, разговаривающая с императором просто и откровенно, все больше и больше его пленяет.
Императрицу гнетет вина за одиночество супруга, ведь в 1887 году их совместная жизнь измерялась лишь днями. Она поддерживает знакомства, за которыми нет ничего, кроме товарищеской дружбы, своим отсутствием оставляя императору известный простор в его каждодневных заботах по управлению государством. Повелев Ангели нарисовать портрет актрисы, Елизавета посещает в 1886 году на озере Вольфгангзее госпожу Шратт, проводя время в болтовне о собственных увлечениях.
Кронпринц Рудольф и его супруга также прибывают в Геделле к пятидесятилетию императрицы. Но настроение всех присутствующих далеко не праздничное. Герцог Карл Теодор разглядывает кронпринца: «Без сомнения, очень значимое лицо при дворе, — думает он, — но не настолько, как кажется ему самому. Он слишком слабоволен. Его окружение подавляет все его желания и делает из него иногда несимпатичного, ужасного человека».
В этот рождественский вечер императрицу мучают сильные боли в ногах, и она, как всегда с наступлением зимы, мечтает о юге. Валерия с беспокойством наблюдает за подобным душевным настроем матери. Она вновь обращается к человеку, умеющему сохранить ее доверие своим молчанием, — Мере Майер, настоятельнице Сакре-Коуэр в Вене, хранящей тайну о предстоящем браке с Францем Сальватором. Юная эрцгерцогиня раскрывает ей свое сердце, жалуясь на тяжесть последствий нерешенных проблем, опасаясь за состояние души своей матери, сетуя на то, что «тень» эрцгерцогини Софии все еще препятствует нормальному взаимопониманию между императором и императрицей.
«Ах, — думает Мере Майер, — если бы императрица знала, как ее любят, как ей поклоняются. Если бы она только захотела, ей было бы достаточно сделать лишь жест, и все мужчины были бы у ее ног. При благоприятном стечении обстоятельств ее величество могла бы стать Марией-Терезией, у нее для этого есть все способности. Но возникает вопрос: набожна ли императрицу?» — «Да, набожна, но в какой-то своей, не церковной манере». — «Ваше высочество, повлияйте на вашу мать, ее набожность должна соответствовать устоям церкви, примирите ее с родственниками, отношения с которыми, начиная с несчастливых событий 1886 года, в достаточной степени натянуты». — «Это тяжело сделать, достойнейшая мать-настоятельница. Есть надежда лишь в том случае, если мать спокойна и не отклоняет предлагаемого суждения, основанного на несомненных фактах».
Несмотря на продолжающиеся боли в ногах, Елизавета, чувствуя легкое недовольство супруга по поводу се долгого отсутствия в 1887 году, решает, несмотря на свое желание уехать на юг, остаться на родине до наступления марта — обычного времени путешествий, чтобы вместе с супругом принять участие в праздновании масленицы, проводящемся в Вене и Будапеште. 18 января она посвящает 4 долгих часа венскому обществу, собравшемуся на дворцовом балу, и, не обращая внимания на внутриполитические недоразумения, присутствует на празднике в Будапеште. Несколькими днями по