В целом же представляется, что, выдерживая каждодневную пытку бесконечными вопросами, Елизавета собиралась с силами. Облегчало ее положение то, что, как выяснилось, Кэт Эшли не бросили в темную вонючую камеру Тауэра, но содержали в более приличных условиях. Сохранялась надежда на ее избавление — если, конечно, она, Елизавета, будет, как и прежде, твердо настаивать на том, что, хоть Перри и пытался выяснить ее отношение к возможности брака с адмиралом, Кэт «всегда отговаривала» ее, да и вообще если затрагивала этот предмет, то только затем, чтобы самым серьезным образом напомнить, что без согласия Совета о замужестве ей и думать не следует.
По прошествии недели непрекращающихся выяснений и явных либо скрытых угроз Елизавета выработала достаточно гибкую тактику поведения. Категорические отказы перемежались вспышками праведного гнева, как, например, при сообщении о том — со стороны Тайритта это была чистая провокация, — что уже не только по всей Англии, но и за ее пределами ходят слухи, пятнающие ее репутацию. Елизавета написала послание регенту. Выразив признательность за «величайшее милосердие и добрую волю», повторив то, что уже говорила Тайритту, Елизавета переходит к сути.
«Со слов милорда Тайритта и других мне стало известно, что за границей циркулируют слухи, порочащие мои честь и достоинство (а их я ценю превыше всего); говорят, будто меня заключили в Тауэр и я жду ребенка от милорда адмирала», — так говорилось в письме.
На самом деле молва заходила еще дальше. Судачили, что, едва дав одеться и завязав глаза, куда-то доставили некую акушерку, чтобы принять таинственные роды. Ее будто бы провели в тускло освещенную комнату, где на кровати лежала «светловолосая юная дама», у которой уже начались схватки. В темноте не видно было, что это, дворец или хибара, да и кто рожал, тоже непонятно — то ли Елизавета, то ли кто еще, — но новорожденный якобы почти сразу же «исчез», и, наслушавшись историй об адмирале и сестре короля, акушерка сделала свои выводы.
Слухи ходили не только по тавернам да гостиным. Хью Латимер, некогда епископ Уорчестерский и самый, должно быть, красноречивый и популярный проповедник своего времени, так неистово проклинал с кафедры греховные деяния Томаса Сеймура и Елизаветы, что его высказывания дали пищу новым слухам; они приобрели беспрецедентный размах, и регент вместе со всем Советом встал перед необходимостью официального опровержения. Что же касается Елизаветы, то ее реакцию предугадать было нетрудно.
«Милорд, — писала она далее, — я стала жертвой самой постыдной клеветы и прошу вашего соизволения явиться во дворец, где, помимо сердечного желания повидаться с Его Величеством, от души хотела бы встретиться при первой возможности лично с Вами».
Впрочем, не успел регент ответить на эту настоятельную просьбу, как Перри, доведенный в Тауэре до изнеможения бесконечными допросами, пал духом. Доныне он хранил молчание, но в конце концов признал, что у него были свидания с Сеймуром, что тот интересовался владениями Елизаветы и просил узнать, готова ли она выйти за него. Признался он и в том, что был в курсе тайных отношений адмирала с Елизаветой еще при жизни Екатерины Парр, раскрыв многое из того, что клятвенно обещал Кэт Эшли хранить в тайне. «Да я и на дыбе ни слова не скажу», — говорил он тогда.
Кэт предъявили письменные показания казначея, заверенные его подписью, но до личного свидания с ним она не пожелала ни подтвердить их, ни опровергнуть. Свидание было предоставлено, и, когда Перри в ее присутствии подтвердил написанное, Кэт пришла в неописуемую ярость. «Гнусный предатель! — возопила она. — А ведь клялся до самой смерти держать язык за зубами». И хотя, должно быть, сама мысль о том, чтобы пойти вслед за Перри путем предательства, приводила Кэт Эшли в содрогание, эта очная ставка надломила ее волю, и она тоже написала подобное признание.
Оба документа были срочно переправлены в Хэтфилд, где Тайритт незамедлительно ознакомил с ними Елизавету.
Признание Кэт буквально выбило у нее почву из-под ног. Она «была совершенно растеряна, — с удовлетворением отмечает Тайритт, — при чтении руки у нее дрожали». Но может быть, это фальшивки? Елизавета посмотрела на подпись Кэт, потом Перри. Та и другая были подлинными, она узнала их «с полувзгляда». Сердце ее отчаянно колотилось. Она закончила чтение, с облегчением убедившись, что, сколь бы ни были тяжки и постыдны разоблачения, на нее лично тени они не бросают. Ни Кэт, ни казначей ни в чем ее не обвиняли, да и друг друга упрекали лишь в легкомыслии и злосчастном заблуждении.
Тайритт рассказал ей, как Кэт упиралась до самого последнего момента, как обозвала Перри гнусным предателем. Он думал, что и Елизавета обрушится на него с проклятиями. Но его ждало разочарование — овладев собою, Елизавета лишь холодно, взвешивая каждое слово, будто отвечала учителю, произнесла: «Не понимаю, как можно было дать такое обещание и нарушить его».
В конце концов Тайритт и те, кто допрашивал Кэт Эшли и Перри, решили (или им было так велено) удовлетвориться достигнутым. Елизавета написала признание, умело подогнав его к тому, что уже было сказано слугами. Суть заключалась в том, что все трое некогда «связали себя тайной клятвой, которую должно хранить до самой смерти». «Они поют одну и ту же песню, — раздраженно отмечал Тайритт, — и это свидетельствует о сговоре».
Что ж, не исключено, что они и на самом деле условились о том, что говорить, а что хранить в секрете; может быть, и впрямь существовал тонко разработанный план, основанный на согласии Елизаветы связать свое будущее с Сеймуром — богачом и неотразимым воякой. И уж вполне можно допустить, что двое слуг, неустанно повторявшие, что госпожа их может вступить в брак только с согласия Совета, действительно были виновны в том, что подвигали Сеймура жениться на Елизавете, имея в виду свои собственные интересы. Насколько во всем этом спектакле Елизавета была актрисой, а насколько внимательным зрителем, сказать не представляется возможным, но в любом случае нельзя преуменьшать роль, которую она сыграла и в защите собственного доброго имени, и жизни Кэт Эшли, и, хотя и в меньшей степени, Перри. Будучи всего лишь пятнадцатилетней девушкой, Елизавета неделями держалась против беспощадного, опытного, умелого дознавателя, держалась практически в одиночку, без посторонней помощи, зная, что от ее ответов зависит судьба женщины, которая была ей ближе всех на свете.
Ну а Сеймур? Внушала ли и его судьба Елизавете тревогу, или она прекраснодушно надеялась, что либо его брат, регент, либо король пощадят адмирала? Если так, то ей пришлось убедиться в своем заблуждении уже к середине февраля, когда стало известно, что имущество его конфисковано. Это известие произвело на Елизавету тяжелое впечатление, и, кажется, впервые после того, как началась вся эта кошмарная история, она позволила себе обнаружить некие чувства по отношению к адмиралу. Когда в ее присутствии о нем говорили что-либо дурное, Елизавета «тут же ощетинивалась» и вставала на его защиту.
Но этому человеку ничто уже не могло помочь. В конце февраля постановлением парламента он был лишен гражданских и имущественных прав; среди иных обвинений ему вменялось и намерение в обход закона жениться на сестре короля. Сеймур по-прежнему пребывал в Тауэре, ожидая делегации от Совета, которой он собирался представить аргументы в свою защиту. Но никто не появлялся; единственным его собеседником оставался тюремщик, только он и выслушивал, терпеливо и даже с некоторым сочувствием, заклинания узника, уверявшего в своей невиновности. «Никогда еще не было у короля такого верного слуги, как я, — говорил он, — так же как и у его наследников — миледи Марии и миледи Елизаветы. Если во всей Англии, — бил себя в грудь Сеймур, — найдется хоть один человек, способный обвинить меня в предательстве своего короля, или его наследников, или интересов королевства, то пусть я лучше умру. Ибо в таком случае гора сдвинется с места и обрушится на меня».
К этому времени определили наказание Елизавете — достаточно мягкое, если иметь в виду, что ей угрожало совсем недавно, но тем не менее весьма болезненное. Ей доставили постановление Совета, гласившее, что, поскольку «миссис Эшли доказала свою неспособность» обеспечить «добропорядочное воспитание и руководство» сестрой короля, ей назначается новая опекунша: леди Тайритт.
Елизавета восстала. Не так уж низко та пала, чтобы Совет заменял ее другой. Ее воспитательница — Кэт Эшли, и в другой она не нуждается.
Если вы уж с миссис Эшли миритесь, возражала ей леди Тайритт, то тем более «нечего стыдиться честной женщины», которая будет присматривать за вами.
Но Елизавета ничего не хотела слышать. Она впала в мрачность, сменившуюся полной безнадежностью. Проплакав всю ночь, Елизавета на следующий день не произнесла ни слова. Угнетали ее, если верить Тайритту, две вещи. Во-первых, она явно рассчитывала, что теперь, когда кризис миновал, ей вернут Кэт. («Любви, которую она испытывает к ней, можно только дивиться», — замечал он между делом.) И во-вторых, Елизавета горько переживала утрату доброго имени. Она говорила Тайритту, что «мир, узнав, что ей с такой поспешностью назначили новую гувернантку, решит, что она настоящая преступница» (Тайритт же считал, что ей нужна даже не одна гувернантка, а две).
Для расстройства была и еще одна причина. Леди Тайритт, падчерица и приближенная Екатерины Парр, была свидетельницей того, как Елизавета отняла у мачехи ее женское счастье. Она была рядом с Екатериной на протяжении всей ее тяжело протекавшей и, казалось, бесконечной беременности, затем наблюдала предсмертную агонию, когда та, почти в бреду, при людях бросала мужу обвинения в жестокости. Вряд ли такая женщина окажется любящей и заботливой наставницей, и при мысли о том, что ей целыми днями придется быть под ее присмотром, Елизавету бросало в дрожь.
Вскоре после официального назначения леди Тайритт Елизавета в письме Сомерсету сухо замечала, что находит свое положение унизительным («ибо люди скажут, что я сама, своим распушенным поведением, заслужила такую участь»), а также возражала в выражениях весьма энергичных на упрек регента в самоуверенности. «Что же касается