В этот критический момент и обнаружилась внутренняя слабость регента и его окружения. Местные военные гарнизоны, которым было вменено в обязанность восстановить порядок, оказались слишком малочисленны для выполнения такой задачи; поразительно, но Эдуарду Сеймуру пришлось прибегнуть к услугам наемников из-за рубежа, чтобы выступить против шотландцев и тем самым предотвратить объединенное широкомасштабное восстание. Явно растерявшийся Сомерсет предоставил заниматься организацией сопротивления военным людям из состава Совета. Во главе отряда хорошо обученных итальянских наемников лорд Рассел подавил волнения на западе, а Дадли, чьих людей поддерживали внушавшие ужас германские ландскнехты, жестоко расправился с бунтовщиками у Маусхолд-Хита, оставив на поле сражения более трех тысяч трупов. Когда волнения достигли критической точки, на охрану королевского дворца пришлось призвать отряд германской конной гвардии, причем кредитоспособность двора вызывала такие сомнения, что наемники потребовали расплатиться с ними вперед.
В результате всех этих событий к военачальникам перешла и реальная гражданская власть. Сеймур доказал свое бессилие. В октябре он был заключен в Тауэр, а когда в декабре следующего года Елизавета триумфально вернулась ко двору, в Совете уже заправлял «верный и неустрашимый сын церкви» Дадли, а сам институт регентства был упразднен.
Отныне расстановке сил предстояло измениться. Уже не Сеймур, а Дадли будет править страной от имени двенадцатилетнего короля, а Елизавета начнет завоевывать все большее и большее влияние как любимая сестра Эдуарда. Оставив позади тревоги и волнения последних двух лет, Елизавета постепенно вновь обретала душевное равновесие и готовилась к роли, которую давно уже собиралась сыграть. «Славная кроткая сестричка» — так отзывался о ней Эдуард, и теперь Елизавета во всем будет воплощать покой и степенность, а жизнь ее сделается примером умеренности и ровного поведения. Но уроки недавнего прошлого не остались втуне; отныне каждый ход на шахматной доске придворной политики Елизавета будет делать с умом, а за ее безмятежным видом будет скрываться хитрый и трезвомыслящий государственный деятель.
Глава 9
Мой взор серебрится,
Мой голос струится.
Из всех ни одна
Со мной не сравнится.
Король-мальчик Эдуард особой крепостью и физическим здоровьем отнюдь не отличался. Дадли всячески приучал его к конной выездке, борьбе и бегу — до чего никогда не допускал юного повелителя Эдуард Сеймур, — но в седле его так трясло, что казалось, будто он вот-вот развалится на части, а написанная на детском лице решимость придавала его облику совсем беззащитный вид. В ноябре 1550 года Эдуард сильно болел, и, хотя недуг всячески скрывали, один иностранный дипломат вскоре прознал, что король был при смерти и у врачей уже не оставалось никакой надежды на выздоровление.
Если Эдуард умрет, не достигнув брачного возраста и не оставив наследника, то, казалось, сменить его на троне должна была — при всем своем неприятии новых церковных веяний — старшая сестра. Однако Мария тоже прихварывала с ранних отроческих лет. Время от времени она впадала в глубокую меланхолию и неподвижность, более напоминающую кому, от щек отливала кровь, черты лица заострялись, и вид у молодой женщины становился совершенно старушечий. Хронический недуг поражал Марию всякий год, усиливаясь «в пору листопада», а иногда и чаще. На ее долгожительство тоже рассчитывать не приходилось. «Состояние у меня ужасное», — писала она членам Совета в начале 1551 года.
Следующей на очереди, бесспорно, стояла «светоносная сиятельная принцесса, Ее Высочество миледи Елизавета» — так ее пышно именовали при дворе; простолюдины тоже называли ее принцессой, вполне отдавая себе отчет в том, что стоит за этим титулом.
Но сколько бы ни предстояло прожить Эдуарду и обеим его сестрам, их грядущую судьбу затмила мрачная угроза черной смерти. Летом 1551 года разразилась очередная, на этот раз чудовищная эпидемия; поначалу каждый день умирало несколько человек, потом десятки, затем сотни. Уже четверть века прошло с тех пор, как в последний раз чума погнала лондонцев из города в отчаянной надежде найти защиту от заразы у самой природы. Это было в 1528 году, запомнившемся страшной жатвой, которую собрала тогда смерть. Теперь все повторялось. Словно настигнутые карающей дланью разгневанного Бога, напуганные мужчины и женщины стенали, шатались, падали на ходу. С трясущимися головами, охваченные лихорадкой, истекая потом, они хотели только одного — уснуть, но уснуть боялись, потому что сон — это забвение и смерть буквально в несколько часов.
Старики, выжившие тогда, много лет назад, говорили, что нынешняя эпидемия еще страшнее, «еще безумнее», и со всей возможной поспешностью покидали город. Король держался до последнего, но когда смертность в Лондоне достигла ста двадцати человек в день, бежал и он. «Еще один из моих придворных, еще один грум заболели и умерли, — бесстрастно записывал он в дневнике. — В сопровождении всего нескольких человек я отправился в Хэмптон-Корт».
Долгое лето все никак не заканчивалось. То было лето гудящих колоколов и закрытых ставнями окон, лето скрипящих по пустынным улицам фургонов и телег, в которые были свалены трупы. Но даже и оказавшись перед лицом смерти, практичные англичане не забывали ворчать на купцов, «внезапно взвинтивших цены на все товары выше всех мыслимых пределов», протестовать против уплаты десятины, выражать свое недовольство инфляцией, а главным образом клеймить членов Совета, в особенности Дадли, за взяточничество и дурное ведение дел в государстве. Для устрашения подданных Совет посылал в графства целые отряды кавалерии, но ропот продолжался. А король, хоть от чумы и спасся, слабел на глазах. На протяжении последних лета и осени он сделался «очень худ и слаб», что заставило Дадли и других особенно серьезно задуматься о линии престолонаследования и соответственно о сравнительных достоинствах и недостатках сестер короля.
Тем временем Елизавета погрузилась в ведение своего большого хозяйства в Хэтфилде. Оно теперь полностью принадлежало ей. Дадли, получивший дом от короля, передал его Елизавете, не забыв закрепить за ней обширные земли — те самые, которыми так интересовался Томас Сеймур. Должно быть, Елизавете было радостно осознавать, что замок со всеми его гигантскими парками, с «вековыми деревьями», со всеми садами и оранжереями, «со всем своим величием», замок, бывший ей домом на протяжении стольких уже лет, сделался теперь ее пожизненной собственностью — как островок спасения в океане мирских тревог.
Книга домашних записей, сохранившаяся от этих лет, мало что говорит о жизни хозяйки Хэтфилда. Самый вид ее свидетельствует о королевском достоинстве: на переплете — лепестки алых и белых роз, знак Тюдоров и Плантагенетов, с инициалом «Е» посредине, абзацы тоже открываются с буквицы в виде розы, на нижнем обрезе каждой страницы имя гофмейстера двора и затейливая подпись самой Елизаветы. Томас Перри вновь получил свою казначейскую должность, но от составления подробных отчетов его отстранили. Судя по бухгалтерии, жизнь в Хэтфилде была поставлена на широкую ногу: тринадцать пажей, бог знает сколько фрейлин, образующих свой, пусть и небольшой, двор, десятки йоменов и грумов, не говоря уже о бесчисленных слугах, в чьи обязанности входило отапливать и убирать помещения, готовить еду, следить за гардеробом, ухаживать за домашними животными и так далее. В платежной ведомости постоянно мелькает имя четы Эшли, а также Томаса и Бланш Перри, которая находилась на службе у Елизаветы уже больше десяти лет и практически отказалась ради нее от нормальной семейной жизни.
Но одно знакомое нам имя из ведомости исчезло — имя Роджера Эшема. Он оставил свою службу где-то в конце 1549 или в начале 1550 года, «сметенный недавним ураганом при дворе». Отослала его не сама Елизавета, а мажордом; она же, напротив, сохраняла к нему близкую привязанность, и благодаря ее покровительству Эшем вновь получил работу в Кембридже. Тем не менее для него этот поворот судьбы знаменовал новое разочарование, и, вернувшись к научным занятиям, он находил утешение в своей любимой стрельбе из лука и петушиных боях, на которых он и заработанное просаживал, и изживал остатки молодости.
Хэтфилд — это целое хозяйство: огромный дом, поместье, ферма, обширные поля и пастбища. Разнообразные мясные блюда, которые в изобилии подавались к господскому столу, — дань этих полей и этих пастбищ; свиное сало — материал для свечей и мыла; овечья шерсть — для пошива одежды, шкуры — подстилки, ну и так далее. В общем, в те годы (1551–1552) имение процветало, так что и продуктов, и свечей, и леса, и свежей рыбы хватало не только для себя, но и для нужд короля Эдуарда.
Распорядок жизни в замке определялся сменой времен года: весной — распашка земли, прополка сорняков, лесоповал, в июне — косьба, и наконец — пик сезона: снимается богатый урожай, толпятся поставщики, зерно и свежезаготовленное сено складываются на зиму в амбары. Осенью работа не утихала — начинались сбор фруктов, заготовка дров и сухого тростника на зиму. С наступлением первых холодов вычищались камины, клумбы с цветами и грядки с клубникой укрывали на зиму, и все собирались у камина отметить окончание работ — до весенней оттепели.
За строками Елизаветы проглядывает хозяйственная жилка деревенской женщины. Ничто не пропадет даром. Удобрения, оленьи шкуры, коровьи кишки, отмечает она, проданы. Большой доход приносила овчина — по крайней мере до 1551 года, когда спрос на английскую шерсть сильно упал и, судя по записям в амбарных книгах Хэтфилда, продавать пришлось даже мясо больного скота, а наряду с поступлениями от продажи шерсти разного качества есть запись о «шкурах сдохших овец». Но экономия не препятствовала благотворительности. В числе расходов фигурируют выплаты нуждающимся ученым из Оксфорда и Кембриджа, подаяния некоей «бедной женщине из Ирландии», а также неназванным лицам. Щедро оплачивались расходы ближайших родичей Елизаветы. Семьдесят фунтов стерлингов были переданы «Эдмунду Болейну, дяде Ее Высочества», денежные подарки вручены «на крестины ребенка мистера Кэри» и «в честь отъезда из Хэтфилда миссис Кэри»: возможно, хотя и не наверняка, речь идет о сыне Марии Болейн и, стало быть, двоюродном брате Елизаветы, Джордже Болейне и его жене.