Это были не просто слова. Действительно, что будет, если в один прекрасный день подвоз продовольствия прекратится? Но у Марии, пребывавшей в сотнях миль оттуда, на юго-западе, где погода помягче, были иные заботы. После двадцати лет отлучения Англия вновь объединилась с римско-католической церковью. Сама же Мария на четвертом месяце безмятежного брака почувствовала, что беременна.
Глава 13
Когда молода и прекрасна была я,
Мечтой кавалеров галантных слыла я.
Но всем им упрямо твердила одно:
Подите к другим — мне любить не дано,
Мне хладное сердце навек суждено.
Когда в конце апреля 1555 года Елизавета «совершенно незаметно» появилась в Хэмптон-Корте, там царила праздничная суета. Во дворец прибывали все новые знатные дамы и господа, приглашенные присутствовать при родах, и с каждым — целый штат личной обслуги, комнатные собачки, сундуки с одеждой и драгоценностями. Гул женских голосов заглушали отрывистые команды — дворцовые слуги метались туда-сюда, перенося постельное белье, свечи и вообще все, что может понадобиться гостям, не говоря уж о детской; обыскали складские помещения и подвалы в поисках «более или менее пригодных» комодов, столиков и подсвечников для нужд прибывающих дам.
Сроки королевы уже подходили. Официально двор она покинула несколько недель назад и теперь, за вычетом ежедневных коротких прогулок, почти все время проводила в кровати, молясь о рождении здорового сына. По мнению акушерок — а оно вдруг стало на вес золота, — ребенок непременно должен был родиться до 9 мая.
Понятно, почему именно в это время во дворце оказалась Елизавета. Ее положение наследницы трона, а также всегдашняя уязвимость как объекта всяческих слухов, заговоров и контрзаговоров, делали сейчас присутствие здесь сестры королевы в высшей степени желательным. Тем не менее во всей этой суете, предшествующей надвигающемуся событию, появление Елизаветы на самом деле осталось почти незамеченным, и в сопровождении совсем небольшой свиты — три-четыре фрейлины и столько же слуг мужского пола — она проследовала в отведенные ей апартаменты: некогда их занимал герцог Альба, наставник короля Филиппа, пребывавший тогда в Лондоне. Теперь Елизавете, как и всем остальным во дворце, предстояло ожидать появления новорожденного принца.
Ни с кем она не общалась, даже со своим кузеном Реджинальдом Поулом, занимавшим соседние апартаменты. Впрочем, они и вообще-то знали друг друга только по имени, ибо сначала Поул учился за границей, а затем (все это происходило задолго до рождения Елизаветы) отправился в ссылку. И все же судьбы их оказались тесно переплетены, ибо, воспротивившись некогда женитьбе Генриха VIII на Анне Болейн, кардинал последовательно потерял братьев, престарелую мать и даже совсем юного племянника — все они были брошены в темницу либо взошли на плаху. Так что неудивительно, что сейчас Поул всячески избегал встреч с Елизаветой; ей же, со своей стороны, наверное, было бы любопытно посмотреть на знаменитого кузена, с которым королева Мария связывала надежды на возвращение Англии в лоно католической церкви. Ибо он и впрямь был знаменитостью, тонко очерченное, благородное лицо его было хорошо известно в просвещенных кругах. А многие вообще считали его святым; при выборах папы Поул недобрал всего нескольких голосов.
Вслед за Поулом Елизавету избегали и многие другие — члены Совета, королевские чиновники, придворные, постоянно толпившиеся во дворце и подхватывавшие на лету обрывки слухов о состоянии королевы. К этому времени, хотя скрытое сопротивление сохранялось и вооруженные стычки были не редкостью — все уже почти привыкли к испанскому присутствию и к испанцу — принцу-консорту. Тем не менее иностранного влияния продолжали опасаться, и даже, выказывая принцу знаки всяческого почтения, за спиной строили против него козни; наиболее решительные из заговорщиков время от времени возвращались к тайной надежде женить кого-нибудь из своих сыновей на Елизавете, ибо не исключено все же, что именно она может взойти в будущем на английский трон. Беременность Марии развеяла эти мечты, и хотя козни продолжались, придворные вслед за Поулом, а также видя, что на Елизавету во дворце практически никто не обращает внимания, общения с ней вовсе не жаждали.
Такую осторожность можно объяснить. К весне 1555 года в Англии усилилась религиозная напряженность, семейные и политические связи с протестантами (или скрытыми протестантами вроде Елизаветы — так, во всяком случае, считала Мария) привлекали к себе пристальное внимание, причем с разных сторон. Ибо если одни приветствовали жесткое подавление и искоренение протестантской ереси, точно так же как с нетерпением ожидали они появления на свет наследника престола — католика, как полного воплощения царствования Марии и победы ее веры, то у других суровые преследования на почве религии вызывали смутный ропот.
Начались они в феврале. Мужчин и женщин, подвергавших сомнению догматы римско-католической церкви и отрицавших авторитет папы, бросали в тюрьмы, заковывали в колодки, живьем сжигали на виду у напуганной и сочувствующей жертвам толпы. Большинство из несчастных были молоды, слишком молоды, чтобы вполне осознавать смысл учения, за приверженность которому их убивают, однако же, по словам единоверцев, многие умирали с ощущением высокого достоинства, что придавало им истинное величие. Ничто — ни медленная агония на костре, ни демонстрация обгоревших членов и угольно-почерневших лиц, ни даже жуткие пытки не могли лишить этих мучеников ореола святости. И чем ярче пылали костры, тем упорнее становился английский протестантизм.
И ни для кого не было секретом, что надежды свои протестанты связывали с Елизаветой. В брошюрах и листовках ее славили как настоящую королеву, проклиная в то же время Марию за преследования истинной веры. В стихотворной ли форме, в памфлетах ли, в очерках на политические темы на все лады склонялись имена узурпаторов — королевы Марии и ее мужа; и, напротив, высказывалась надежда на скорое возвращение Елизаветы из ее вудстокского плена. Происходили ночные сборища, на которых, совершив «еретический обряд», верующие «молились за свободу и процветание Елизаветы». Их хватали, бросали в темницы, но собрания продолжались, и, по мере того как королеве подходили сроки рожать, протестантское движение принимало все более широкие масштабы.
На улицах столицы повсюду валялись листовки, проклинающие Марию, — чаще всего ее изображали в виде женщины-монстра, кормящей грудью испанское отродье, — и торжественно призывающие на трон Елизавету.
Нарочно распространялись ложные слухи — будто Мария умерла, будто король Эдуард жив, недавно его видели в Кенте или Суррее, будто королева вовсе не беременна, или, иначе, ее начавшаяся под дурным знаком беременность разрешилась ужасным концом — появлением на свет «крота либо куска дрожащей плоти», какой и описать-то страшно.
Подобного рода литература (как и костры) подпитывала подстрекательские речи, да и не просто речи, но и прямое насилие, ибо среди протестантов были не только мученики, но и убийцы, и поджигатели. Как обычно, все вело к Елизавете. Авторство одной из наиболее распространенных и наиболее клеветнических по своему содержанию брошюр приписывалось ее итальянскому учителю Кастильоне, непримиримому противнику королевы Марии, которого однажды уже судили за какое-то преступление. По городу ходили тысячи экземпляров этой брошюры. В конце концов она попала в руки лорд-мэра, по слогу узнали итальянца, а от него нить потянулась к окружению Елизаветы и в конце концов к ней самой.
Все это и многое другое обрушилось на принцессу буквально в первые же дни после ее появления при дворе. И тогда же в городе чуть ли не раньше, чем во дворце, разнесся слух, что королева счастливо разрешилась от бремени. Ликующие толпы жгли огромные костры, по всему Лондону звонили колокола в честь рождения принца-наследника. Официальные лица — хоть никто ни королевы, ни ее якобы появившегося на свет ребенка не видел — поспешили с энтузиазмом подтвердить слух, и к полудню по улицам города прошло религиозное шествие, участники которого распевали благодарственные гимны; тогда же к берегам Фландрии отплыли суда, несущие добрую весть ко двору Карла V.
Все это было не мистификацией — или по крайней мере она не исходила из Вестминстера, — а просто слухом. Его быстро опровергли, и во дворце и в городе объявили, как обстоят дела на самом деле; радостные лица разом вытянулись. Возобновилось томительное ожидание.
Что касается Елизаветы, то общее напряжение, порожденное ложными слухами, дополнилось на следующей же неделе сильным давлением на нее извне. Члены Тайного совета, не оставлявшие ее своим вниманием, решительно настаивали на незамедлительном отъезде сестры королевы во Фландрию — как ради ее собственной, по их словам, безопасности, так и в интересах королевства. Продолжающееся пребывание в Англии, уверяли они, может лишь дать повод для новых волнений, ибо сразу после рождения ребенка протестанты, лишившись надежды на воцарение Елизаветы, несомненно, поднимут бунт.
Принц Филипп, впрочем, думал иначе. Лучше держать Елизавету под рукой — на тот случай, если королева умрет родами либо ребенок родится мертвым или дефективным. К тому же так или иначе пользы от нее здесь будет больше. Елизавета вместе с многочисленной дворцовой и городской стражей может стать чем-то вроде щита, прикрывающего королевскую семью от бунтовщиков.
Эта позиция возобладала, однако же дальнейшие перспективы Елизаветы оставались неопределенными. Разумеется, она была счастлива избавлению из плена (как, между прочим, и ее тюремщик Бедингфилд — для него оно стало «самым радостным событием всей жизни»), но даже задумываться боялась, что за ним может стоять. Быть может, ее возвратили во дворец, просто чтобы держать подальше от недовольных? И как только королева родит, укрепив тем самым католические основы трона, ее вновь подвергнут заключению, только еще более тяжелому, например, вернут в Тауэр? Не лучше ли действительно отправиться на континент (как настаивали не только советники, но и многочисленные сторонники) и там, влившись в многоводный поток протестантов-изгнанников, ожидать, пока Мария, избавившись от ее присутствия, дарует принцессе негласное помилование?