рюмость отца сменялась робкой верой в то, что девочка выживет и все будет хорошо. Разумеется, надежды на нее следует возлагать лишь до рождения брата, однако же пока она остается единственной законной продолжательницей рода Тюдоров, и именно под нее выстраивалась сложная линия наследования.
Безоговорочное признание ее права на престол представлялось тем более неотложным, что к концу 1533 года над Англией нависли тучи. Приговор об отлучении Генриха VIII еще не был произнесен — ему дали два месяца на то, чтобы «осознать свои заблуждения», — но бесконечно это неопределенное положение сохраняться не могло. А отлучение означало тройную опасность: отлученный от церкви король лишается трона; королевство его становится предметом чужих вожделений; может начаться гражданская война. Карл V Габсбург, несомненно, попытается заполнить образовавшийся вакуум власти, собственно, он уже начинает плести тугую сеть заговора.
Англичанам, собирающимся на континент, энергично советовали держаться подальше от его владений. «Предупреждаю, — обращался один фламандский капитан к трем англичанам, поднявшимся на борт его судна в Грейвлайнзе, — если ваш король в течение тридцати дней не вернет во дворец свою прежнюю жену, вам да и всем вашим соотечественникам лучше оставаться дома, иначе вы станете моей добычей, я возьму за вас хороший выкуп». Нечто подобное действительно случалось, а если прибавить к этому упорные слухи, что император набирает в своих нидерландских владениях солдат для вторжения в Англию, то многие стали опасаться за судьбу жизненно важной для английских купцов торговли полотном. А это, в свою очередь, означает, отмечал императорский посол Шапис, катастрофу для короля, ибо он не может не считаться с яростью ремесленников, составляющих «ни много ни мало — половину населения Англии». Тут он, правда, сильно преувеличивал.
В начале декабря к королю явилась депутация купцов, и монарха спросили прямо, может ли он гарантировать сохранность грузов, направляющихся в Европу. Ясного ответа король не дал. Бегая по кабинету и яростно потрясая кулаками, он обрушивал потоки брани на папу Климентия — как он, мол, смеет вмешиваться в мои дела. «Никто вас не тронет», — высокомерно бросил он наконец купцам. Что же до папского вердикта, то он сумеет справиться с Климентием, чьи угрозы — всего лишь пустой звук. Столь уверенное — хотя непонятно, на чем эта уверенность была основана, — заявление короля успокоило купцов, и действительно им — и ему — повезло, кризис миновал хотя бы на время.
Подчеркивая свою непреложную решимость, король осыпал всевозможными благодеяниями новорожденную — за счет ее сводной сестры. В Хэтфилде Елизавету ждал дом, полный слуг, а сопровождали ее туда «по высшему разряду» — целая вереница лордов и иных знатных господ. Генрих воспользовался этим переездом, чтобы явить свою дочь жителям Лондона, которые, как подобает верным подданным, приветствовали ее появление на свет. Хоть было и не по пути, процессия, не поворачивая сразу на север, прошествовала через столицу, «дабы продемонстрировать народу законную принцессу Уэльскую».
Что же касается Марии, которой до недавнего времени прислуживали сто шестьдесят человек, то ее теперь саму низвели едва ли не до положения слуги. Она была помещена в самые неприглядные покои старого замка с башенками, а помимо того назначена фрейлиной своей крошечной сестры. Но самое унизительное заключалось в том, что ей было отказано в почестях, положенных принцессе крови: малютку называли принцессой Елизаветой, а ее — просто леди Марией. В эпоху, когда формальное обращение становилось иной раз вопросом жизни и смерти, подобное разграничение таило в себе большую угрозу. С точки зрения закона Мария была незаконнорожденным ребенком и, как таковая, не имела права на наследование трона; жизнь ее находилась исключительно в руках отца. А если он умрет, то Анна Болейн станет регентшей, и хотя, возможно, и не повелит казнить принцессу, но задумается в случае чего так или иначе избавиться от ненужной помехи. Сделать это будет нетрудно — ведь она, Мария, никто.
Так в первые же месяцы своей жизни Елизавета стала невольной причиной острого соперничества и нажила себе непримиримого врага в лице собственной сводной сестры. По природе Мария Тюдор была девушкой славной и доброжелательной, а к малышам так и вовсе испытывала особенную слабость. Но надо было быть поистине святой, чтобы закрывать глаза на ту угрозу, которую таило для нее само существование Елизаветы. Пусть еще и совсем крошка, она преграждала Марии путь к трону. Именно она воплощала собой коварство Анны Болейн, узурпировавшей право престолонаследия, принадлежащее Екатерине Арагонской. Хуже того, родительские чувства короля, и без того невеликие, принадлежали теперь Елизавете, а старшая дочь оказалась лишенной внимания отца.
Трещина пролегла уже с самого первого свидания. Стоило Марии появиться в Хэтфилде, где уже все было готово к приезду Елизаветы, как неотесанный Норфолк, сопровождавший «леди Марию» в этом невеселом путешествии, прямо заявил, что неплохо бы ей засвидетельствовать свое почтение принцессе. Мария немедленно ощетинилась и резко бросила, что иных, кроме себя, принцесс в Англии она не знает и что дочь «мадам де Пембрук» — так она называла Анну Болейн — не имеет никаких прав на этот титул. Так уж и быть, она готова называть малютку сестрой, точно так же как называет братом незаконнорожденного сына короля Фитцроя, но большего ей не позволяет совесть.
Герцог — а характер у него был тяжелый — вскипел. Но Мария не уступала, и, едва удержавшись от того, чтобы не поднять на нее руку, Норфолк оставил ее, так ничего и не добившись. Она написала королю ядовитую записку, в которой говорилось, что «его дочь, принцесса, просит его благословения», а когда Норфолк отказался передать послание, удалилась к себе. И лишь после того, как толстая дубовая дверь затворилась за ней и Мария осталась в одиночестве, она дала волю слезам.
Взаимоотношения между сестрами превратились в настоящую игру: кто первый? За трапезами Елизавете отводилось место во главе стола; Мария завтракала, обедала и ужинала у себя — только бы не сидеть ниже сестры. Об этом узнала Анна и велела Марии занять свое место в столовой зале. Та повиновалась, но перед каждой трапезой ясно и недвусмысленно давала понять, что делает это против воли. Мария выражала протест всякий раз и по всякому поводу, лишь бы никто не подумал, будто она добровольно признает более высокое положение Елизаветы. В конце концов это превратилось в привычку. Борьба за первенство достигла своей высшей точки, когда все — господа и челядь — начали постепенно перебираться в другую резиденцию: эта явно нуждалась в обновлении. Принцессу несли в роскошных, обитых изнутри бархатом носилках, Мария же либо шла рядом, либо садилась в скромный экипаж, в каких передвигается знать невысокого ранга. Контраст был мучительно унизителен, тем более что процессия шла на виду у селян, которые все еще чтили ее, а в дочери Анны Болейн видели какое-то отродье. Не раз и не два Мария, чтобы меньше бросалась в глаза разница в их положении, просила позволить ей ехать либо впереди, либо позади кортежа.
Как правило, эти просьбы оставались неуслышанными, и ее просто силой ставили на отведенное место. Но по крайней мере однажды Мария торжествовала победу. Процессия двигалась из сельского коттеджа — возможно, это было в Итеме — вверх по реке. Марии позволили ехать впереди, и, пришпорив коня, она немедленно «рванулась навстречу судьбе», заставив остальных глотать пыль из-под копыт. В Гринвиче, где королевское потомство ожидал целый плавучий дом, в котором предстояло проделать остаток пути, она оказалась на час раньше, чем Елизавета и ее спутники. А когда принцессу переносили на борт, Мария уже заняла почетное место и не уступала его до самого конца путешествия. Первые годы жизни Елизаветы прошли под знаком династической политики, а воспитанием ее занимались дальние родичи. За кормилицей и другими нянями присматривала леди Брайан, вдовая кузина Анны Болейн, а другой ее родственник, Джон Шелтон, занимался хозяйством. На долю его жены леди Шелтон досталась незавидная роль держать в узде Марию, и, когда она давала ей хоть какую-то поблажку, Анна строго одергивала ее. С точки зрения королевы, Мария заслуживала хорошей взбучки, а называть ее — за упрямство — следовало не иначе, как «гнусным отродьем».
Король с королевой бывали с дочерью нечасто. Порознь либо вместе они отправлялись туда, где принцесса находилась в данный момент, но задерживались там совсем ненадолго. За ее воспитанием они наблюдали издали, довольствуясь сообщениями приближенных лиц. Кому-то — может, это был сам король Генрих? — пришло в голову поинтересоваться, отчего это расходы на содержание хозяйства в 1535 году оказались так велики. Ответ не замедлил себя ждать: было точно подсчитано и доложено, сколько скатертей использовали и какое количество еды закупили на рождественские праздники; сколько свечей и угля сожгли зимой; выяснилось также, что у иных придворных Елизаветы больше личных слуг, чем это дозволено по королевскому уложению. И так далее — получился предлинный список, составленный в выражениях, приличных скорее государственному договору.
Подошло время отнимать Елизавету от груди — и даже это интимное дело превратилось в целую процедуру. Для начала леди Брайан известила первого министра короля Томаса Кромвеля, что принцесса уже настолько выросла и окрепла, что может сама пить из чашки. Ее помощники подтвердили это. Далее Кромвель показал это письмо королю, и тот, по серьезном размышлении, повелел, чтобы его дочь отняли от груди «со всевозможным тщанием». Это повеление было передано Уильяму Полету, в ту пору королевскому гофмейстеру, который, в свою очередь, довел его до сведения Кромвеля. И наконец, тот же Полет отправил от имени короля послание леди Брайан, в котором говорилось, что ребенка можно отнять от груди. К этому посланию была приложена и записка от Анны, возможно, с подробными инструкциями, но обнаружить ее так и не удалось. Елизавете было тогда всего лишь чуть больше двух лет от роду.