Поступь любви легка!
— Нет, срок чистоты мне — до сорока!
Суссекс действительно бросился в погоню за противником, но успеха это не принесло. Граница была уже недалеко, и конные отряды бунтовщиков с помощью местной знати, контролировавшей эти презирающие закон края, 20 декабря пересекли ее, переодевшись под местных крестьян.
Сотни дворян, некогда начинавших восстание, просто растворились в округе, попрятавшись кто в лощинах, кто на чердаках или в сараях у крестьян в надежде, презирая смерть, вновь выступить за святое дело католицизма и Марии Стюарт. На Рождество пришла хорошая новость. Шотландцы схватили и отправили в Англию графа Нортумберленда. Подобно своему единоверцу Сесилу шотландский регент Меррей опасался присутствия католических вождей на своих южных границах, тем более что постоянно сохранялась угроза иноземного вторжения. «В этом деле есть еще многое, чего мы не знаем, — мрачно писал он Сесилу, — угроза обоим королевствам исходит со всех сторон». И действительно, враг был под боком.
Суссекс, в котором все еще не угас боевой дух, приступил к расправе над непокорным севером. В ходе самого бунта крови было пролито немного, но когда он был уже подавлен, с жизнью распростились сотни и сотни. Своему ближайшему помощнику сэру Джорджу Бауэсу Суссекс приказал примерно наказать работников и землепашцев, составлявших костяк повстанческой армии, и тот принялся за дело с холодной решимостью. Вместе со своими людьми он ездил по деревням, сгонял несчастное население в одно место, наугад выбирал жертвы из «самой рвани» и вздергивал их на поспешно сколоченных виселицах, причем, за исключением солдат, взятых в плен на поле боя, отличить своих от чужих было весьма непросто. Сесил велел к тому же без разбора хватать людей и морить их голодом до тех пор, пока они не признаются или не назовут имен зачинщиков бунта. Но это требовало времени, а королева, одобряя самые суровые меры, стремилась как можно скорее покончить со всем этим делом, чтобы распустить армию, содержание которой обходилось казне далеко не дешево.
К январю на севере не осталось ни одного города, ни одной деревни, в которых не было бы трупов. В Дарэме поднялся ропот, восемьдесят человек повесили, и, с точки зрения сэра Бауэса, эти жестокие меры дали свой эффект: местное население, докладывал он в Лондон, достаточно напугано, думаю, никогда ничего подобного здесь не повторится. Тех, кто избежал виселицы, приговаривали к разорительным штрафам в пользу казны — пошлина для этих скудных краев непереносимая, а ведь вдобавок к ней солдаты, повинуясь приказу, опустошали уже засеянные поля, уничтожали запасы пищи, конфисковывали зерно и скот, подчистую выметали склады. Иные из офицеров Суссекса были поражены тем, как немилосердно обращается королева с собственными подданными, пусть даже и грешными.
Но и самые жестокие кары не принесли стране мира. Оказавшиеся на шотландской границе беглые бунтовщики при поддержке нескольких тысяч местных, давно живущих грабежом и насилием, готовили мощный контрудар. Вскоре они хлынули в Англию, опустошая села с такой же жестокостью, как и солдаты королевской армии, угоняя скот, беря пленников и так варварски обращаясь с женщинами и детьми, что даже видавшие виды воины лишь головами покачивали. «Любое английское сердце обольется кровью, — писал один из них, — при взгляде на то, что происходит в стране».
Самое страшное заключалось в том, что этот конфликт, тлеющий в приграничных землях, длился бесконечно. Временами случались военные успехи. Так, в феврале Хансдон вынудил принять бой и рассеял многочисленный отряд бунтовщиков, пять сотен которых были убиты и взяты в плен. Но до решительной победы было далеко. Корни противостояния католиков и протестантов, англичан и шотландцев уходили слишком глубоко, чтобы вот так просто вырвать их. Приграничный люд, озлобленный и преследуемый, казалось, навечно был обречен участвовать в кровопролитных схватках, а постоянные смены политического курса по обе стороны границы только подливали масла в огонь.
Елизавету, однако же, успех ее кузена Хансдона привел в совершенный восторг. «Давно уже, дорогой мой Гарри, — говорилось в записке, приложенной к официальному поздравлению, — не испытывала я такого восхищения. И какое счастье, что именно Вас Бог избрал инструментом возвышения моей славы. Для благополучия страны хватило бы первого — победы, но, верьте, второе не меньше радует мое сердце».
Высказывание, надо признать, довольно эгоистичное, чего не могут скрыть ни теплый тон, ни искренность поздравлений. Хансдон — всего лишь «инструмент славы». На карту поставлена не только судьба Англии, но и величие и престиж самой королевы. Свойственная ей сызмала решительность и даже беспощадность теперь, когда Елизавете исполнилось уже тридцать шесть лет, обрела черты королевского величия. В глазах народа она была «нашей самой страшной повелительницей» и одновременно оставалась объектом любви и благоговения.
На одной из галерей королевского дворца был вывешен длинный, в тридцать ярдов, свиток с красочным изображением генеалогического древа Тюдоров — «от основания до королевы Елизаветы», долженствующий свидетельствовать, что история всего рода в ее хронологической последовательности неуклонно вела к ее воцарению. Запутанное, темное, часто исторически недостоверное прошлое на этом свитке было приведено в порядок. Сама судьба распорядилась так, что на престоле оказалась она, Елизавета. Это изображение словно противостояло тому хаосу и недовольству, что постоянно давали себя знать и во всей стране, и при дворе, хотя, с другой стороны, могло восприниматься и как насмешка либо предупреждение властительнице, которая до сих пор не дала Англии наследника да и преемника не назначила.
Чтобы еще теснее привязать к себе тех, кто ее страшился, Елизавета сознательно вела себя, как капризный тиран, — а может, просто давала волю природному темпераменту. Она то готова была обласкать всякого — то унизить, то улыбается — то ходит мрачнее тучи. Ее «ужасные выходки», когда практически ни с того ни с сего она разила людей речами, словно мечом, держали окружение в настоящем страхе.
Королеву могло привести в неистовство что угодно — проигрыш за карточным столом, несообразительность чиновника, не поспевающего за ее стремительной речью, самомалейший намек на неповиновение приказу. Взрывалась Елизавета мгновенно, и нередко в ее словах звучала нешуточная угроза. Решив, что какие-то записи в бумагах, которые она обнаружила у себя в личных покоях, наносят ущерб ее достоинству, она порвала их в клочья. Узнав, что этот невыносимый Дарили заколол Риччо, любимого секретаря жены, чуть ли не у нее на глазах, Елизавета заявила, что, будь она на месте королевы Марии, тут же прикончила бы его собственным кинжалом.
Если излюбленным ее ругательством было «К Богу душу в рай», то любимой угрозой, пусть и в метафорическом смысле, стала плаха. В 1569 году Елизавета отправила через испанского посла письмо королеве Шотландии, в котором рекомендовала ей «вести себя потише, иначе у нее будет полная возможность убедиться, что иные из самых близких ей людей стали на голову короче». Точно такие же угрозы адресовала она и своим советникам — в случае если откажутся повиноваться или будут вести себя неподобающим образом.
Но даже и гневаясь, и давая волю чувствам, Елизавета оставалась какой-то беззащитной: из-за природной физической слабости любая вспышка угрожала ее здоровью. Придворные, члены Совета, чиновники и страшились этих вспышек, и жалели королеву. В октябре 1569 года, узнав, что Норфолк, затеявший, как стало известно, против нее очередную интригу, отказался явиться во дворец и укрылся в своем поместье в Кеннингхолле, Елизавета, как пишет безымянный свидетель, «пришла в такую ярость, что упала в обморок, и все кинулись за уксусом и иными средствами». И это был далеко не единственный случай в таком же роде — истерики, частые обмороки да и вообще хрупкая конституция ёе величества составляли постоянный предмет беспокойства окружающих.
Единственное, что может быть хуже, чем незамужняя королева, — это незамужняя королева, слабая здоровьем. Елизавета страдала от болей в желудке, катара, головокружений, лихорадки — все это порою неделями удерживало ее в постели. Беспокоили ее и зубы, побаливала нога, иногда она ходила, прихрамывая. Да и по женской части, поговаривали окружающие, не все у нее ладно. Не зря же она так упорно отказывается вступать в брак, стало быть, наверняка детей иметь не может, что бы там ни говорили ее врачи. А что всего печальнее — Елизавета стала настолько тощей и изможденной, что всем, кто с ней постоянно сталкивался, оставалось лишь дивиться, как в такой хилой оболочке могут бушевать столь сильные чувства.
Она и никогда-то не отличалась цветущим видом: кожа на лице тонкая, как бумага, почти прозрачная, хотя красотой своей и напоминала слоновую кость. А с годами заострились скулы, резко выступили вперед ключицы, а тело сделалось — кожа да кости. Весной 1566 года ее осматривал один врач. Под многочисленными юбками ему открылась донельзя исхудавшая фигура; к тому же обнаружились признаки нового заболевания: камни в почках. Лечащие врачи, явно страшившиеся ответственности за жизнь королевы, объявили, что, с их точки зрения, ее величество настолько слаба, что вряд ли ей уготована долгая жизнь.
У всех еще, а у самой Елизаветы в первую очередь, на памяти был 1562 год, когда выжила она каким-то чудом. Когда среди детей, живших неподалеку от Вестминстера, распространилась оспа, королева из страха подхватить заразу немедленно оставила дворец да и вообще избегала появляться в местах, где эпидемия распространялась чаще всего. В прошлый раз она заболела в Хэмптон-Корте, и, хотя, «не желая, чтобы он пришел в полный упадок», время от времени туда наведывалась, ее тревожило какое-то суеверное чувство, так что с тех пор Елизавета старалась сократить свое пребывание там до минимума.
Сколь бы решительно, прибегая к самым сильным выражениям, Елизавета ни отстаивала свои прерогативы на парламентской сессии 1566 года, нездоровье ее было очевидно, и парламентарии не могли этого не заметить. Это была всего лишь третья сессия за годы ее царствования. Главным итогом первой, собиравшейся семь лет назад, стало утверждение королевской власти над церковью и отказ от католицизма, возрожденного в годы правления Марии Тюдор. Вторая (1563) была в принципе посвящена налоговой политике, но у обеих палат хватило решимости поднять и вопрос о престолонаследии, что привело королеву в сильное раздражение.