стания на севере страны, прикидывая, какой ущерб нанесли ей недавние события, Елизавета обнаружила, что ее предали дважды. Когда плетут интриги члены Совета, это можно понять, хотя, разумеется, не простить: им не нравится, что королева упорно отказывается вступить в брак, так же как и то, что страной правит женщина. Можно понять, хотя, разумеется, не простить, поведение подданных на севере: их сбила с толку местная знать, вступившая в союз с Марией Стюарт. Но такая измена, или такие измены, — это одно, а предательство со стороны Лестера — совсем другое. Она всегда ему так верила, всегда так на него надеялась! И вот выясняется, что именно он-то и был главным заговорщиком.
Двенадцать долгих лет она использовала графа как приманку, как мальчика для битья, как защиту от брака. Да, использовала в своих интересах, будучи убеждена, однако, что в его отношении к ней это ничего не изменит. Теперь Елизавете с чувством некоторого раскаяния приходилось признать, что зашла она слишком далеко.
Глава 23
Ее, о Время, пожалей,
Чело от старости храни
И стан от слабости не гни
— Любовь Старения ль не сильней?
Приближаясь к сорока, Елизавета пригласила ко двору одного датского алхимика — для создания эликсира вечной молодости. В то время она еще была вполне привлекательной женщиной, да и останется такой на многие годы, но, с другой стороны, юность давно позади, и на коже, по-прежнему матовой, начали появляться безжалостные признаки возраста. Стремительно мелькающие годы превращали ее из властной и в то же время неотразимой молодой женщины в старую деву с причудами. Когда ей было двадцать или даже чуть за тридцать, нежные черты лица, томный взгляд словно бы скрадывали резкость; но с возрастом черты заострились, отвердели, облик сделался скорее мужественным, нежели женственным, что вместе с отрывистой, часто вульгарной речью подчеркивало жесткость характера. Елизавета старела и надеялась победить приближающуюся старость с помощью алхимии.
Датчанина по имени Корнелиус Ленной поселили в Сомерсет-Хаусе, где он в полном секрете разрабатывал эликсир для королевы, попутно раздавая щедрые обещания алчной знати, что может превратить простой металл в золото. Впрочем, довольно быстро, когда повсюду начали образовываться горы железа, а золота все не было, выяснилось, что это просто мошенник. Эликсира тоже не удалось создать, и Ленной по обвинению в обмане королевы был заключен в Тауэр. Случай с алхимиком, должно быть, вызвал хихиканье в личных покоях королевы, ведь и без того ее фрейлины уже давно тайком подсмеивались над нею. Если мужчины, окружавшие королеву, находили ее слишком агрессивной и деспотичной, то дамы — поразительно, неправдоподобно неженственной.
Она находилась под их пристальным наблюдением целый день — с утра, когда поднималась (как правило, в дурном настроении), и до вечера. Они усвоили ее привычки, резкие перепады в настроении, чувствовали, когда она нездорова и когда ей не спится. Перед другими-то она представала во всей красе, но фрейлины видели изнанку, и никто, кроме, быть может, Лестера, не знал Елизавету лучше, чем они.
И казалась она им на редкость смешной. Громкий голос, привычка к богохульству, чисто солдатское хвастовство странно контрастировали с изысканными платьями и яркими украшениями. С цветами в волосах и ругательствами на языке она металась по апартаментам, направо и налево раздавая пощечины фрейлинам, когда ей что-нибудь не нравилось, и требуя, чтобы все повторяли, насколько она прекрасна. Принимались как должное самые невероятные комплименты. Скажем, такие: «Никто не осмеливается взглянуть Вашему Величеству прямо в глаза, потому что они сияют, как солнце». Или же: «Ваше Величество прекрасны, как богиня!» На меньшее Елизавета не соглашалась.
Если бы речь шла об иной женщине, подобная патетика показалась бы просто смешной. Но в данном случае она приобретала карикатурный характер. Ибо каждым взрывом громкого смеха, любой колючей репликой, всяким угловатым движением Елизавета разрушала впечатление от данной ей природой красоты и превращала себя в глазах окружающих чуть ли не в пугало. Бесс Хардвик, графиня Шрусбери, рассказывала Марии Стюарт (причем та «напополам перегнулась от смеха»), как придворные дамы высмеивают королеву. Разговаривая с нею, она сама, Бесс, и леди Леннокс, мать Дарили, «не отваживались посмотреть друг на друга из страха закатиться неудержимым хохотом». А дочь Бесс, Мэри Тэлбот, склоняясь перед королевой в низком реверансе, всякий раз «прыскает в рукав».
Ну ладно, Бесс и другие — католики, приверженцы королевы Шотландии, и уже поэтому не испытывают, мягко говоря, любви к своей государыне-протестантке. Но ведь дело было не только в этом, да и насмехались над Елизаветой не только несколько наглецов. Безвкусные шутки, самые невероятные сплетни, дурацкие розыгрыши преследовали Елизавету повсюду. Однажды она подошла к своему туалетному столику и обнаружила, что на нем ничего нет. Чьи-то невидимые руки взяли ее гребень, зеркало, золотую пилку для ногтей, серебряный горшок со щелоком, в котором она мыла свои длинные золотистые волосы. Дамы постоянно перешептывались за ее спиной, подавляя смех. Любимыми предметами пересудов было физическое увядание Елизаветы, ее причуды, а в последнее время и новая пассия Лестера — красавица Дуглас Шеффилд. В отсутствие королевы они разыгрывали целые театральные сценки: кто-то играл роль самой Елизаветы — мужеподобной особы, другие же — ее слуг и жертв.
Разумеется, не все были таковы. Кэт Эшли, остававшаяся старшей фрейлиной до самой своей многими оплакиваемой кончины в 1565 году, навсегда сохранила верность королеве, как, впрочем, и некоторые другие, например Бланш Перри и сестра Лестера Мэри Сидни, которая, ни на шаг не отходя от Елизаветы во время ее тяжелой болезни в 1562 году, сама пострадала от оспы так, что на нее взглянуть было страшно. Преданно служили королеве Энн Рассел, дочь Бедфорда и впоследствии жена Эмброза Дадли, и ее кузина Екатерина Ноллис. Елизавета платила им тем же. Когда леди Ноллис подхватила лихорадку, она лично проследила, чтобы у больной были все необходимые лекарства, часто навещала ее, подолгу просиживая у кровати, и чуть ли не каждый час посылала справиться о ее здоровье. Выкарабкаться Екатерине так и не удалось. Елизавета отстояла всю похоронную службу, во время которой простудилась и вынуждена была сама слечь в постель.
По одной из самых злобных сплетен, распространившихся при дворе, Елизавета «отличается от всех остальных женщин», потому и отвергает даже разговоры о замужестве. Этот вопрос вновь всплыл в начале 70-х годов, когда начались очередные брачные переговоры, на сей раз с французами. Из трех сыновей Екатерины Медичи двое еще оставались свободными (старший, король Карл IX, был уже женат). Поначалу в качестве возможного жениха рассматривался средний сын — будущий король Генрих III, — и, несмотря на восемнадцатилетнюю разницу в возрасте, такой союз представлялся вполне реальным. В Англии говорили, что юный принц редкостно хорош собою, у него чудесные глаза и чувственный рот, а манеры изысканные, как у девушки. Правда, здоровье как будто неважное, но с другой стороны, если верить слухам, в любовных играх он участвует с необыкновенной охотой и ловкостью.
Так оно и было, только сластолюбием он отличался особого рода. Посланники Елизаветы в Париже обнаружили печальную истину. Принц Генрих пользуется притираниями и краской даже с большей охотой, чем Елизавета, а она ими отнюдь не пренебрегала. Вокруг себя он распространяет целое облако пахучих духов, в ушах носит длинные подвески. Что же до оргий, то предпочитает он даже не падших женщин, а длинноволосых, женоподобных «сыновей Содома».
Такие склонности уже сами по себе исключали принца из числа соискателей руки Елизаветы, даже если оставить в стороне его сразу же бросавшийся в глаза религиозный фанатизм. И ко всему прочему Генрих сам оскорбительно оттолкнул английскую королеву. «О какой женитьбе может идти речь, — дерзко заявил он, — ведь она же старуха, и к тому же с больными ногами».
Насчет ног, к сожалению, было верно. На протяжении всего лета 1570 года Елизавета ходила с трудом, сильно прихрамывала, так что передвигаться ей приходилось на носилках даже во время охоты. «Открытая рана прямо над лодыжкой» причиняла ей сильную боль и неделями держала прикованной к постели. Разумеется, брачных шансов Елизаветы это не повышало, даже посланники королевы сомневались, что их повелительница вообще когда-нибудь выйдет замуж.
Бестактные слова принца Генриха о хромоте Елизаветы были достаточно обидны, но уж вовсе уязвлено было ее самолюбие ссылкой на возраст. Только себе она позволяла шутить на эту тему, называя себя старухой с тех самых пор, как ей исполнилось тридцать. Когда-то в тридцать четыре она называла свой возможный брак с девятнадцатилетним юношей чистой воды фарсом: «Старуха ведет к алтарю ребенка». «Люди скажут, что я за собственного сына выхожу», — весело замечала Елизавета, когда ей предлагали в мужья молодых людей, но при этом от окружающих ожидались не только ответные улыбки, но и заверения в том, что все это ерунда, ведь она так молода и красива.
Разговаривать с Елизаветой о возрасте было занятием опасным. Как-то королева осведомилась у леди Кобэм, что она думает о французском принце Генрихе как возможном муже, и та, то ли по легкомыслию, то ли по злобе, ответила прямо: «Браки бывают счастливыми, когда муж и жена примерно одного возраста, а тут слишком большая разница».
«Чушь! — вспылила королева. — Он всего на десять лет моложе меня». Не зря Елизавета позволила себе эту откровенную ложь. Десять лет разницы — еще куда ни шло, но восемнадцать — это уж слишком, особенно если иметь в виду, что жених только вступает в брачный возраст, а невесте — под сорок.
Леди Кобэм была женщиной не только прямой, но и отважной, ведь дамы, навлекающие на себя королевский гнев, изрядно рисковали. По словам Мэри Тэлбот, переданным через Бесс Хардвик Марии Стюарт, иные долго носили на себе следы этого гнева. В одну Елизавета швырнула подсвечник, и у той сломался палец (потом королева убеждала придворных, что это просто несчастный случай), другую полоснула ножом, когда эта дама подносила ей очередное блюдо, — на ладони остался шрам.